43

43

— Следующая, еще более нравоучительная эпопея, — продолжал Бережков, — это первые шаги мотора «Д-31» в серийном производстве. Оказалось, что борьба, которую я вам описал, все достижения, самые блестящие результаты государственного испытания — все это почти ничто в сравнении с трудностями серийного выпуска мощного авиационного двигателя, не имевшего за собой базы естественноисторического плавного развития.

Но это войдет уже в новый роман, который, может быть, мы с вами когда-нибудь еще напишем.

А пока расскажу еще об одной встрече с Орджоникидзе. Это было уже после трагической гибели Дмитрия Ивановича Родионова, после авиационной катастрофы, которая так потрясла всех нас…

Итак, шла осень 1935 года. В институте авиационных двигателей, где я по-прежнему был главным конструктором, заканчивался рабочий день. И вдруг звонок из секретариата народного комиссара тяжелой промышленности. Что такое? Оказывается, я срочно понадобился Орджоникидзе. Пока машина мчала меня до площади Ногина, я, глядя сквозь залитое струями дождя стекло, прикидывал, о чем сейчас со мной будет говорить нарком. Выходило, что разговор пойдет о моторе «Д-31».

Для производства этого мотора был сооружен новый огромный завод. Туда в качестве начальника строительства был переведен, или, как говорится, переброшен, Новицкий. Он сумел там проявить, надо отдать ему должное, свои сильные качества и был после пуска назначен директором завода.

И вот проходит 1933 год, 1934-й, 1935-й, завод работает, там выпускается моя конструкция, наш отечественный мощный авиационный мотор, а ко мне это словно не имеет никакого отношения. На завод меня не приглашают, не зовут. Оставшись в институте АДВИ, уже неузнаваемо разросшемся, получившем собственную прекрасную экспериментально-производственную базу, я, конечно, наряду с прочими делами занимался время от времени и мотором «Д-31», исследовал, изучал его — теперь уже в том виде, как он сходил с заводского конвейера: образцы одного года, второго года, третьего.

Да, мотор выпускался, выпускался в точности таким же, каким когда-то мы его сдали на государственное испытание. Сначала это радовало, потом стало тревожить, потом… Не буду, однако, описывать своих переживаний. Изложу существо вопроса. Дело в том, что мотор почти не совершенствовался. Его мощность не возрастала. А в технике беспощадные законы. Сегодня ваш мотор самый передовой, самый мощный в мире, а через год-два, если вы не сумели еще повысить его мощность, или, как мы говорим, «форсировать», он неизбежно, неотвратимо становится отсталым, нежизнеспособным, оттесняется в мировом соревновании. Не мог дальше развиваться и новый скоростной большой самолет Ладошникова, оснащенный нашим мотором.

Я все с большей тревогой рассматривал очередные экземпляры «Д-31», прибывающие в институт, — того самого, точь-в-точь такого же «Д-31», над которым еще столь недавно я так восторженно работал.

Не буду описывать и моих попыток вмешаться в заводские дела, всяких моих предложений, с которыми я обращался на завод. Новицкий сухо отстранял, оттирал меня.

— Я отчитываюсь перед правительством, — заявлял он, — а не перед вами. И о заводе можете не беспокоиться. Вас это совершенно не касается.

— Как «не касается»? Ведь это же мой мотор!

— Ваш? Извините, у нас нет частной собственности на моторы.

И проходили, как я сказал, годы, а завод так и не давал стране форсированных, то есть с повышенной мощностью, моторов «Д-31».

Что делать? В мыслях не раз представал Родионов таким, как он мне запечатлелся, — со свойственной ему прямизной во всем: в деле, в слове, даже в очертании внешности. Вы знаете, кем он для меня был.

Завод, где выпускался «Д-31», назвали именем Родионова, но к самому Дмитрию Ивановичу я уже пойти не мог…

Давний друг Андрей Никитин был далеко; он до сей поры работает на Волжском заводе. Иногда думалось, что надо бы обратиться прямо к Орджоникидзе.

И вот он сам вызывает меня.