1
1
В обещанный день встреча с Бережковым не состоялась. «Беседчик» явился в назначенное время, но ему сказали:
— Алексей Николаевич уехал из Москвы.
— Куда?
— Куда послали. Нам он этого не говорит.
— Когда же он вернется?
— Сказал, что сам не знает.
Пришлось откланяться. Что поделаешь? Надобно запастись терпением. Сегодня Бережкова нет, завтра нет, но послезавтра… Послезавтра Бережков наконец у телефона.
— Алексей Николаевич? Вы? Здравствуйте. Я без вас извелся. Я жажду продолжения.
— До двадцать пятого, к сожалению, ничего не выйдет. А потом сразу наступит облегчение.
— Алексей Николаевич, нельзя ли, чтобы облегчение наступило раньше?
— Не скрою от вас, что мне самому этого хочется.
— Когда же к вам прийти?
— Прошу пожаловать в первое воскресенье после двадцать пятого.
На этот раз, «в первое воскресенье после двадцать пятого», многоопытный «беседчик» явился пораньше, чтобы наверняка застать Бережкова. Мне объявили, что Бережков еще спит. Это был добрый знак.
— Хорошо. Не беспокойте, пожалуйста, его. Я подожду, пока он встанет.
Меня провели в кабинет.
Что рассказывала эта комната о ее обитателе? Ничего лишнего, ни одной ненужной вещицы. На письменном столе так много свободного места, что на ум невольно приходило выражение: фронт работы. У стен — приятные для глаза, очень удобные книжные шкафы, конструкция которых была, очевидно, продумана самим хозяином. Над столом висел большой фотопортрет Николая Егоровича Жуковского, тот самый, уже нами описанный, где старый профессор стоял во весь рост в широкополой шляпе и в болотных сапогах, с охотничьим ружьем.
За стеной, в спальне, раздался телефонный звонок. Затем донесся знакомый голос:
— Слушаю… Зазоры? В каком цилиндре? А как маслоподача?
Бережков еще некоторое время расспрашивал, употребляя малопонятные технические термины, затем сказал:
— Встаю, встаю… Через час буду на аэродроме.
Мне сразу стало грустно. Минут десять спустя Бережков появился свежевыбритый, одетый, улыбающийся.
— Я слышал, как вы тут напевали, — сказал он, здороваясь.
Я изумился.
— Разве? Я как будто скромно молчал.
Бережков пропел:
— «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». — Глядя на меня смеющимися зеленоватыми глазами, он развел руками, изображая извинение. Но птичка, к сожалению, улетает.
— Вы шутите, а я в самом деле огорчен.
— Ничего, после пятого станет гораздо легче.
— Но ведь вы обещали: после двадцать пятого…
— Не вышло. Небольшая авария.
— У меня тоже авария. Но я мрачен, а вы поете.
Бережков рассмеялся.
— Конечно, не очень приятно, когда на испытаниях в твоей машине что-нибудь ломается, но я в таких случаях всегда говорю: «Если бы здесь не треснуло сегодня, то завтра развалилось бы в полете. А теперь нам видно, что у нее болит». Сейчас поеду. Разберемся.
— А мне с вами нельзя, Алексей Николаевич?
— Нельзя.
— Секрет?
Кивнув, Бережков предостерегающе поднял указательный палец.
— Тссс… Ни звука.
Его глаза опять смеялись. Давно минули приключения его молодости, он был уже крупным конструктором, и все-таки в нем жил, в нем играл прежний Бережков.
— Нельзя, — сказал он серьезно. — Но после пятого…
— Что — после пятого?
— После пятого, если не помешают сверхъестественные силы, все можно будет рассказать.
Он пригласил меня в столовую.
— Позавтракайте со мной…
Из кухни на шипящей сковородке принесли нарезанную ломтиками ветчину с зеленым горошком. На глубокой тарелке подали нашинкованную свежую капусту.
— Эликсир молодости! — возгласил Бережков, глядя на капусту. — Мое ежедневное утреннее блюдо.
Мне, однако, было ясно: нет, не капуста является для него «эликсиром молодости». Таким искрящимся, таким молодым в сорок лет его делало, несомненно, упоение творчеством, огромной работой и, в частности, какой-то еще неизвестной мне большой задачей, о которой он только что молвил: «Ни звука».
Я сказал:
— Может быть, Алексей Николаевич, вы что-нибудь пока расскажете? Используем эти десять минут, а?
— Хорошо. Только не больше десяти минут. Хотите, один потрясающий эпизод тысяча девятьсот девятнадцатого года?