8
8
Что такое двадцать километров? В прежние времена я бы ответил: «Двадцать минут езды на мотоциклетке!»
Однако теперь, зайдя домой, чтобы наскоро позавтракать, я лишь вздохнул, посмотрев на свою машину, стоявшую в передней. Может быть, все-таки решиться? Выведу ее, испробую… Нет, я уже примеривался — левая нога не доставала до опоры.
Двадцать километров для меня теперь нелегкий путь. Трамваем я смогу подъехать лишь к заставе. А дальше? Э, доберусь на перекладных. Есть, знаете ли, такой способ. Оглянешься, увидишь попутную подводу, подождешь, попросишь: «Эй, друг, подвези!» Возница хмуро посмотрит на тебя и хлестнет лошадь; следующий тоже не посадит; третий, глядишь, и подвезет. Невесело, но чего не предпримешь, когда впереди маячит сверкающая огромная бутыль с чудесной жидкостью, посредством которой я превращу обыкновенный булыжник в прелестный жерновок.
Но вдруг Подрайский откажет мне в кредите? Вдруг его давно уже нет на скипидарном заводе? Так и хотелось хлестнуть лошаденку. Скорей, скорей!
При крохотном заводике, в маленькой директорской квартире, на окнах которой красовались отнюдь не малиновые бархатные, а скромные полотняные занавески, обитал Подрайский.
Дверь открыл он сам.
— А, Алексей Николаевич! Какими судьбами? По делу? Великолепно… Люблю деловых людей.
Подрайский провел меня в столовую. Вещи были новенькие, видимо сделанные здесь же, в столярной мастерской завода, отсвечивали лаком.
— Да, все новое! — восклицает Подрайский, заметив, что я окинул взглядом комнату. — Из старой жизни ничего не взято… Все кануло. И в душе ничего старого.
Его черные живые глазки останавливаются на развешанных веером портретах. Рядом с Марксом — выдающиеся представительницы коммунистического женского движения: Клара Цеткин, Роза Люксембург, кажется, Коллонтай…
Я повторяю:
— У меня к вам срочное дело, Анатолий Викентьевич!
— О делах успеется… Лелечка! Алексей Николаевич, знакомьтесь с моей женой.
Я, конечно, ничем не выражаю удивление, когда вместо Елизаветы Павловны, почтенной дамы, чьим именем был в свое время назван таинственный «лизит», меня приветствует довольно юная особа. Она шутливо восклицает:
— Рукопожатия отменяются!
Таков текст распространенного в те времена плаката. Я отвешиваю поклон. Супруга Подрайского откидывает со лба короткие пышные волосы. Глядит она победоносно. Загорелая, в грубоватой, армейского сукна юбке, в ладных полумужских сапожках. Весьма современный вид!
Однако сейчас меня интересует отнюдь не хозяйка дома.
— Анатолий Викентьевич, мне нужна всего одна бутыль…
— Бутылочка всегда найдется в нашем доме.
Жена моментально подхватывает этот сигнал. Раскрываются дверцы буфета. На столе появляются водка, сало, хлеб, соленые огурчики.
— Не взыщите: угощение пролетарское, — говорит современная женщина.
Хозяин собственноручно накладывает мне соленых рыжиков. Его руки, которые я в последний раз видел заскорузлыми, желтыми, теперь пополнели, порозовели.
Из кухни выплывает сковородка жареной, потрясающе румяной картошки. Мы беседуем о том о сем. Лелечка несколько дней не была в Москве и сейчас выражает неудовольствие. Как это я не знаю, сколько еще магазинов появилось на Петровке? Правда ли, что в Столешниковом открылась кондитерская?
Меня жгуче интересует другое: достану ли я у Подрайского то, что до зарезу мне необходимо? Впрочем, меня волнует и другой вопрос: предложат ли мне еще жареной картошки? Проклятый аппетит…
Но что поделаешь, если с утра во рту ничего не было, кроме нескольких ложек опостылевшей каши?!
Подрайский любезно угощает:
— Разрешите наполнить вашу рюмку, Алексей Николаевич! Выпьем за вас, за вашу энергию, ваше будущее!
Супруга Подрайского значительно добавляет:
— Теперь жизнь повернулась к энергичным людям.
Подкрепившись, я и сам ощущаю прилив энергии.
— Анатолий Викентьевич, придумана потрясающая вещь. Нужна ваша помощь.
— С удовольствием, с удовольствием, — мурлычет Подрайский.
Я с удивлением узнаю интонации прежнего Бархатного Кота. Благосклонно взирая на меня, он поддакивает супруге:
— Лелечка права. Государство снова открыло дорогу энергичным людям.
— Да, да, — соглашаюсь я. — И вот потребовалась бутыль хлористого магния.
— К вашим услугам… И даже без всякой накидки. Так сказать, по себестоимости.
Вот черт, как выговорить, что я приехал за бутылью без гроша в кармане? Я бормочу:
— Но я… Но мне… Поверьте мне, Анатолий Викентьевич, на недельку в долг… Пущу мельницу и расплачусь!
— Мельницу?
— Да, прелестное изобретение, — спешу объяснить я. — Совершенно оригинальное…
Бархатный Кот наклоняется ко мне, с интересом выспрашивает о мельнице.
— Все понятно, — говорит наконец он. — Едем!
— Куда?
— Подкатим прямо к вашему особнячку… Получите бутыль, так сказать, с доставкой на дом… Сам довезу вас на машине.
— Только не на машине!
Это протестует Лелечка. Ее крупные ноздри выразительно потягивают воздух, и я вспоминаю запахи скипидара, пропитавшие облезлый «фиат» Подрайского.
— Поедешь на Еруслане, — решает она. — Сейчас скажу, чтоб подавали к крыльцу нашу конармию.
Меня несколько страшит неожиданная услужливость Подрайского, но предложение весьма кстати. Как иначе я дотащусь со своей драгоценной ношей?
Вскоре мы с Подрайским усаживаемся в заводской тарантас, у наших ног покоится в корзине с соломой заветная бутыль. Мой благодетель, указав на широкую спину кучера, подносит палец ко рту и шепчет:
— Тссс… Ни слова!