14

14

Ладошников явился вечером. Видимо, весь день он провел на сборке самолета. Раскрасневшийся с мороза, он принес с собой запахи работы клея, машинного масла, керосина, грушевой эссенции, ацетона. Достаточно было вдохнуть этот букет, чтобы тотчас представить: в ангаре уже красят самолет, уже покрывают раствором целлулоида полотно на крыльях.

Ладошников взглянул на меня из-под бровей, кивнул, невнятно буркнул:

— А, Бережков! Славно, что пришел…

Он не отличался разговорчивостью. Может быть, поэтому меня так радовало каждое его приветствие или ласковый взгляд.

Я в ответ воскликнул:

— Михаил Михайлович, моторы «Гермес» прибыли!

Новость взволновала его. Ладошников ждал, давно и нетерпеливо ждал известия. Он сразу побледнел. Ведь теперь вплотную придвинулся момент самый жгучий, волнующий, радостный, страшный, — момент первого испытания машины.

Все мы, конечно, помнили зловещее пророчество, произнесенное в актовом зале училища два с половиной года назад: «Никогда не взлетит». Вероятно, эти слова порой преследовали, жалили Ладошникова. Впрочем, такими переживаниями он ни с кем не делился.

С минуту Ладошников молчал. Подошел к своей постели, снял со стены полотенце. Потом выговорил:

— Прибыли? В Москву?

— Нет, во Владивосток, — ответил я. — Но уже отправлены в Москву пассажирской скоростью. Подрайский просил вам передать, что два мотора вы можете забрать прямо с вокзала.

Ладошников начал вытирать лицо полотенцем, забыв, что еще не умывался. Можно было подумать, будто ему предстояло немедленно ехать на вокзал.

— Сразу же забрать? — переспросил он. — Ишь какой любезный… С чего бы так? Должно быть, вынырнул с уловом?

— Да, — подтвердил я. — С потрясающим уловом… По-моему, это…

— Может быть, ты подождешь, — перебил Ганьшин, — пока человек умоется после работы…

Ладошников взглянул на перепачканное полотенце, расхохотался и пошел на кухню. Вернулся он в свежей вышитой косоворотке, с мокрыми, зачесанными назад волосами и, как я сразу увидел, в очень хорошем настроении. Его настроение можно было всегда определить по глазам. Обычно спрятанные, они были теперь широко открыты. Мне нравился их цвет: то темно-серый, то, в минуты увлечения или радости, темно-голубой. Сейчас они поголубели.

— Ну, Бережков, — произнес он, — чем же сегодня вас удивил Бархатный Кот?

Я сказал:

— Михаил Михайлович, мы тут с Сергеем чуть не подрались. Целый день спорили насчет некоей ультрафантастической вещи…

— Насчет некоей ахинеи, — хладнокровно вставил Ганьшин.

— А вот мы сейчас об этом спросим! — Я подошел к Ладошникову и, подражая таинственной манере Подрайского, спросил: — Михаил Михайлович, что вы скажете о колесе…

Ладошников не дал мне закончить:

— …о колесе? Диаметром в десять метров?

— Михаил Михайлович, вы знаете? Он вам говорил?

— Это колесико я сам ему подбросил.

— Ты? — воскликнул Ганьшин. — Почему же ты мне раньше ничего об этом не сказал?

— Э, я ему этих идей столько накидал, что… Значит, он ухватился за колесико? Хорошо… Теперь наконец от меня отстанет.

— И к тому же, — сказал я, — вы от него еще получите десять процентов будущего дивиденда за идею.

— Благодарю. За эти десять процентов он вытрясет из меня душу. Засадит за проект. А я этим заниматься не желаю. Мне хватит моего дела. К дьяволу его проценты! Конструктор должен быть свободным!

Конечно же свободным! В другое время я не преминул бы энергично поддержать эту потрясающую мысль, но в те минуты я видел перед собой лишь колесо.

— Михаил Михайлович, а оно пойдет?

— Почему же не пойдет? Великолепно пойдет… Нужно лишь иметь в виду…

Не прибегая к карандашу и бумаге, Ладошников удивительно наглядно, при помощи своих десяти пальцев, показал схему конструкции.

— Михаил Михайлович, а что, если… — Мой голос стал даже сиплым от волнения. — А что, если превратить его в амфибию? Понимаете, для этого мы сделаем колеса полыми. А задний каток будет свободно повисать в воде. Как по-вашему, это возможно?

— Вполне, Алеша. Молодец! Если вещь будет слишком тяжела, поставишь добавочные поплавки.

— Замечательно! — воскликнул я. — Может быть, мы их используем как цистерны погружения?

— Ого! Ты уже хочешь, чтобы амфибия плавала и под водой?

— Да! Будем брать водяной балласт и погружаться.

— С этим, Алеша, обожди… Не увлекайся.

Таким образом, поставив некоторые пределы моей разыгравшейся фантазии, Ладошников одобрил идею амфибии. Я торжествовал, а посрамленный Ганьшин обещал взяться за расчет.

В тот же вечер, придя домой, я раскрыл тетрадь, куда заносил заветные изречения и мысли, и записал: «Конструктор должен быть свободным» (Ладошников). И поставил дату: «28 ноября 1915 года».