3

3

И вдруг звонок… Прислушиваюсь. В передней Маша кому-то отворяет дверь, с кем-то говорит. Узнаю глуховатый, буркающий, всегда будто сердитый голос Ладошникова. Вспомнил все-таки!

— Чего там? — доносится знакомое буркание. — Чего там раздеваться?

Моментально вскакиваю, натягиваю штаны. Поглядываю на измятую, раскрытую постель, пытаюсь наскоро привести ее в порядок.

Потом спешу в коридор. Там, в сумраке, словно заблестело солнце. Это Ладошников держит в руках охапку золотистой осенней листвы. Я здороваюсь, влеку гостя к себе. Но он упирается, смущенно поворачивается к Маше, протягивая ей листья.

— Везде теперь суют это добро, — как бы оправдывается он. — Не отстают, пока не купишь.

Маша благодарит, принимает букет.

— Простите, я вас оставлю, — говорит она. — Пора на работу. Ухожу.

— Ну и хорошо, — бурчит Ладошников.

Это звучит невпопад, Маша улыбается, но Ладошников упрямо повторяет:

— Хорошо… А это, — он показывает на листья, — извольте-ка нарисовать. Потом преподнесете своему ученику.

Было время, когда Ладошников упросил Машу позаниматься с ним. Он провозгласил, что каждый конструктор обязан уметь не только чертить, но и рисовать. Эти уроки сдружили их. Когда Маша овдовела, Ладошников как бы ненароком придумывал всевозможные темы для ее рисунков. Он был убежден, что, когда человеку плохо, его лечит дело, увлечение делом.

Маша благодарит за букет, прощается, она не может задерживаться больше ни минуты.

Мы с Ладошниковым входим в комнату. Его глаза скрыты под нависшими бровями. Кажется, будто Ладошников ни на что не обращает внимания, ничего вокруг не видит, но на самом деле — и я это отлично знаю — он примечает все. Конечно, он разглядел и неприбранную постель, и мою небритую физиономию. Чего доброго, еще расхохочется, посмеется надо мной. Но он молчит. Вроде и сам невесел.

Мой гость садится к столу, садится в том самом виде, как вошел с улицы, — в большой суконной кепке, в кожаной куртке. Он носит эту куртку чуть ли не во все времена года, мне все знакомо в ней — выцветшие, потрепанные обшлага, и протертые почти добела локти, и даже большое масляное пятно у левого борта. Знакомы и запахи грушевой эссенции, столярного клея, эфира, которые принес с собой Ладошников.

— Возишься с ацетоном? — не без зависти спрашиваю я.

Ацетон, растворитель целлулоида, входит в состав авиационных лаков, и не случайно от рабочей куртки конструктора самолетов исходит этот эфирный сладковатый запах. Однако Ладошников в ответ угрюмо машет рукой. Странно… Что с ним?

— Стакан чаю дашь? — говорит он. — Хотел было в чайную зайти, благо их теперь много развелось… Но повернул к тебе.

Мне вспоминается ночная извозчичья чайная, клубы морозного пара, расплывчатые пятна лампочек, водка в белом чайнике и пятерня Ладошникова, которую он простер запрещающим жестом, не позволяя говорить о его самолете.

— Михаил, а почему ты сегодня не на работе?

— Свободен, — неопределенно отвечает он.

Я решаю больше не допытываться: захочет — сам обо всем скажет. Ухожу в кухню, ставлю на керосинку чайник и возвращаюсь к Ладошникову.

Он разгуливает по комнате, с хрустом жует яблоко, протягивает и мне такое же.

— Сегодня уезжаю, — наконец сообщает он.

— Куда?

— В Питер… На новую работу…

— Как так? А «Лад-2»?

— С ним все покончено. Не принят в серию.

— Не принят? Но ведь на испытаниях…

— Мало ли что? Комиссия, в общем, постановила так: время деревянных самолетов отошло, сейчас не имеет смысла брать фанерную конструкцию на вооружение Красной Армии. Нужны самолеты из металла… Ну и… Одним словом, я признал решение правильным…

Ладошников опять шагает от стены к стене. Я смотрю на его сапоги простой дубки, прочные, большие. Он крепко, твердо ставит ногу. Нелегко согнуть, сломить такого. Вот он остановился, посмотрел на меня, сказал:

— Когда выяснилось, что «Лад-2» не нужен, я попросил, чтобы мне дали возможность конструировать большой самолет. Примерно такой, как «Лад-1»… Мне отказали… Несвоевременно. Нет больших моторов…

— Как нет? А, скажем, «Адрос»? Почему над ним не поработать?

— Если Бережков валяется, кто же будет работать?

— Гм… А если воспряну, комиссия, думаешь, пересмотрит свое мнение?

— Вряд ли…

— Я тоже так полагаю… Ну, а зачем тебя посылают в Питер?

— На заводик «Аэро». Слыхал? Назначен туда главным конструктором. Сейчас там все растащено. Будем восстанавливать. На первых порах придется выпускать не самолеты, а всякую мелочь из кольчугалюмина.

— Из чего?

— Из кольчугалюмина. Не знаешь? Это легкий сплав. Его сейчас производит Кольчугинский завод… Пока суд да дело, освоимся с этим материалом.

— Что же вы будете делать? Сковородки? Примуса? — насмешливо спрашиваю я.

Ладошников, видимо, задет.

— Хотя бы и сковородки! — с вызовом отвечает он. — Не побрезгаем и этим, чтобы восстановить завод… А потом дело закрутится, пойдет…

Я не без удивления вижу, что Ладошников уже захвачен своей новой задачей. Или, верней сказать, в тот день он еще раздваивался: горевал о своем детище «Лад-2», а вместе с тем был уже мыслями на новом месте, уже начинал любить разрушенный заводик в Петрограде, куда нынче ему предстояло ехать.

На меня за мой иронический тон Ладошников недолго обижался.

— В общем, постараемся, — объяснил он, — просуществовать на хозяйственном расчете… И будем подготовлять выпуск самолетов из металла. Если удачно сконструируем, если удачно испытаем… Тогда надобны лишь подкрепления и приказ: «Вперед!» Вот, Алеша, какая перспектива! Жаль только…

— Твоего «Лад-2»?

— Ну, он не пропадет даром. Знаешь, я уже подумываю о трубчатой конструкции из металла… Жаль только, что придется опять делать маленькую машину. Под мотор всего в сто сил. Моторчики, вероятно, будем покупать у немцев. И, кажется, попытаемся на заводе «Двигатель» выпускать «Гном-Рон» в сто сил.

Он посмотрел в окно, повернулся ко мне, проговорил:

— Конечно, это не то… Хочется, Алеша, делать большие машины. Понимаешь?

Я ответил кивком. Еще бы мне этого не понимать?! Большой самолет, мощный мотор — ведь и я мечтал об этом. Ладошников опять метнул на меня взгляд из-под бровей и вдруг расхохотался.

— Но ежели ты будешь валяться, — сказал он, — то, я видимо, не скоро заполучу мотор для большой машины.

В эту минуту у меня мелькнула замечательная, как мне показалось, мысль. Я вскричал:

— Слушай! Давай пошлем к чертям всякое начальство! Будем сами строить большой металлический самолет твоей конструкции!

— Как же это сами?

— Очень просто… Как вольные конструкторы! Устроим свое проектное бюро, свои мастерские… Ты же сам говорил, что конструктор должен быть свободен!

— Дурень! Свободен от Подрайского…

— Ну нет… Полностью свободен…

— Погоди… На какие же средства будет существовать твое бюро?

— На хозяйственном расчете… Ты ж собираешься на заводе «Аэро» сначала заняться сковородками. А мы с тобой придумаем что-нибудь похлеще сковородок. Изобретем что-нибудь такое, что к нам сразу потекут денежки.

— Алешка, не туда заехал…

— Почему не туда? Создадим контору выдумок, собственный экспериментальный завод.

— Ты что же, хочешь стать капиталистом?

— Не капиталистом, а вольным инженером. Свободным поэтом! И дерзнем сделать такое, чего тебе никогда не позволят на службе!

— Нет, брат, я поеду в Питер.

— А я тебе докажу… Пойду путем вольного конструктора… Дай мне два-три года — и увидишь…

— Я вижу, что ты мелешь чепуху… Это, брат, мысли кронштадтцев, которые требовали «вольного капитализма»… А мы с ними разговаривали оружием. — Несколько смягчившись, Ладошников добавил: — Ты сам не знаешь, чего хочешь…

— А ты знаешь?

Ладошников неожиданно опять расхохотался.

— Знаю… Зверски хочу есть…

Как гостеприимному хозяину, мне пришлось отправиться на кухню и принести ржаную кашу.