Л. В. Альтшулер Рядом с Сахаровым

Л. В. Альтшулер

Рядом с Сахаровым

Два послевоенных десятилетия я находился в близком общении с замечательными учеными России и в их числе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Многие грани нашего своеобразного существования отражены в книге А. Д. Сахарова «Воспоминания» [1], а также в мемуарах В. А. Цукермана и З. М. Азарх [2], интервью Ю. Б. Харитона в «Правде» [3] и в моем интервью «Литературной газете» [4].

Огороженный колючей проволокой «объект», где мы жили и работали, был одним из многочисленных, разбросанных по всей стране островов большого «белого Архипелага», подвластного Первому Главному Управлению при Совете Министров СССР. Архипелаг возник после Великой Отечественной войны для решения одной, но очень трудной задачи — для создания советского атомного оружия. В то время таким оружием монопольно владели Соединенные Штаты Америки. И это вызывало в нашей стране ощущение незащищенности и большой тревоги. Помню, как однажды летом 1946 г. я шел по Москве со знакомым, командовавшим в годы войны артиллерией корпуса. Был ясный солнечный день. Посмотрев на пешеходов, мой спутник провел ладонью по лицу и неожиданно произнес: «Смотрю на идущих москвичей, и на моих глазах они превращаются в тени людей, испарившихся в огне атомного взрыва».

У всех, кто осознал реальности наступившей атомной эры, быстрое создание советского атомного оружия, нужного для восстановления мирового равновесия, стало «категорическим императивом».

С этой целью на объектах Архипелага были собраны высококвалифицированные ученые, конструкторы и инженеры, построены заводы и реакторные комплексы. Административным руководителем атомного проекта России стал бывший нарком боеприпасов Борис Львович Ванников, а научным руководителем — выдающийся ученый и блестящий организатор науки Игорь Васильевич Курчатов. За глаза его часто немного фамильярно называли «Бородой». Ситуацию лаконично отразил парафраз пушкинских строк:

Богат и славен «Борода»,

Его объекты несчислимы.

Ученых бродят там стада,

Хотя и вольны, но… хранимы.

Наш объект находился в самом центре событий. Научное руководство его многогранной деятельностью до сих пор осуществляет замечательный ученый и человек Юлий Борисович Харитон. Образовавшееся на объекте содружество напоминало реторту, в которой развивались цепные реакции идей. Генераторами и катализаторами этих реакций в первое десятилетие часто становились Зельдович и Сахаров. Друг к другу они относились с огромным уважением. По словам Андрея Дмитриевича, «влияние Якова Борисовича на учеников и соратников было поразительным. В них зачастую раскрывались способности к плодотворному научному творчеству, которые без этого могли бы не реализоваться» [5]. В полной мере мобилизующее влияние Зельдовича испытали автор и другие экспериментаторы объекта. В одной лодке с экспериментаторами и теоретиками находились создатели новых приборов и новых методов изучения процессов, протекавших в микросекундном временном масштабе. Методический клан возглавлял физик и инженер «милостью божией» Вениамин Аронович Цукерман.

Материальные условия для жизни и работы ученых были созданы замечательные. В полуразрушенной стране это казалось чудом. Работали от зари до зари, и все были согласны с Юлием Борисовичем Харитоном, что «надо всегда знать на порядок больше того, что нам нужно сегодня». Наряду с выполнением главных правительственных заданий, в короткий срок были изучены свойства материи при высоких и сверхвысоких температурах и давлениях. Советскими учеными и независимо в Лос-Аламосе учеными Соединенных Штатов Америки была создана и развита новая научная дисциплина — физика высоких плотностей энергии. Многие яркие главы вписаны в нее А. Д. Сахаровым, Я. Б. Зельдовичем, Д. А. Франк-Каменецким, экспериментаторами объекта.

Первое знакомство с объектом у меня и многолетней сотрудницы Ю. Б. Харитона Татьяны Васильевны Захаровой, состоялось в декабре 1946 г. Место будущей работы, где «назло надменному соседу» был заложен «город», отстояло от железнодорожной станции на несколько десятков километров. Эту часть пути мы проделали в автобусе, одетые в заботливо присланные тулупы. Мимо окон мелькали деревни, напоминавшие селения допетровской Руси. Невольно произнеслись тютчевские строки:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

В месте назначения мы увидели монастырские храмы и подворья, лесной массив, вкрапленные в лес финские домики, небольшой механический завод и неизбежные спутники эпохи — «зоны», заселенные представителями всех регионов страны и всех национальностей. Местный фольклор включал рассказы о бесчисленных толпах богомольцев, которых монахи кормили бесплатно, о посещении монастыря особой Государя, а в наше время — о восстании под предводительством военного летчика большой группы ушедших в леса заключенных.

Бьющей в глаза реальностью были колонны зеков, проходившие по поселку утром на работы и вечером в зоны. И снова по ассоциации прозвучала классика — знаменитое стихотворение Лермонтова о «стране рабов, стране господ». «Вы не любите Россию», — услышал я осуждающий голос Татьяны Васильевны и не нашелся, что ответить. Ведь на вопрос «Что такое любить Россию?», как и на евангельский «Что есть истина?» — ответов не существует. Или, во всяком случае, они неоднозначны.

В первые годы на многих угнетающе действовала изоляция от внешнего мира, так как выезд с объекта в личных и даже служебных целях был очень затруднен. В мрачном раздумье местный поэт написал балладу, начинавшуюся словами:

От Москвы и до Сарова[39] ходит самолет.

Кто сюда попал, обратно не придет.

Угнетающе действовал и режим секретности. Это был не просто режим, а образ жизни, определявший манеру поведения, образ мысли людей, их душевное состояние. Много раз преследовал меня один и тот же сон, от которого я просыпался в холодном поту. Снилось мне, что я в Москве, иду по улице и несу в портфеле документы СС (совершенно секретно) и СС ОП (совершенно секретно, особая папка). И я погиб, так как не могу объяснить, как и с какой целью они туда попали. Странные для постороннего глаза события происходили в конце 1947 г. Несколько дней кряду ведущие научные сотрудники одной экспериментальной лаборатории, одетые в новые выданные им полушубки перебирали руками отбросы и снег на институтской свалке. Здесь они искали сверхсекретную деталь, размером с грецкий орех. Один из молодых специалистов[40] забыл ее на лабораторном столе и уборщица вымела ее вместе с мусором. Когда это обнаружилось, был объявлен аврал. На третий день поиски увенчались успехом и торжественным по этому случаю банкетом. Но «виновника торжества» на нем не было. Он уже находился не дома. К счастью, только одни сутки. Трагически сложилась судьба старшего научного сотрудника Дмитрия Евлампиевича Стельмаховича. Мы мало что знаем об этом, но когда к нему в дом пришли «двое в штатском», он покончил с собой, застрелившись из охотничьего ружья.

К нескольким ученым, представлявшим для государства особую ценность, одно время были приставлены вооруженные телохранители, сопровождавшие их повсюду. Естественно, что это не прошло мимо внимания местных юмористов. Так, про Андрея Дмитриевича Сахарова были сочинены вирши, где говорилось, как эти стражи его стерегут и благонадежность берегут.

Не уберегли благонадежность. Очень Андрей Дмитриевич начальство подвел. На него делали ставку. Чистопородный русский, стопроцентно советский гений. А он в партию вступить отказался, а после и вовсе диссидентом сделался, и не просто диссидентом, а всемирно признанным лидером свободомыслия. Это произошло в 1968 г., когда за рубежом были опубликованы знаменитые сахаровские «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Но много раньше, с начала 50-х гг. Андрей Дмитриевич ясно представлял, что у нас жизнь устроена не по Гегелю, считавшему, что все действительное разумно. В окружающей нас действительности было очень мало разумного и очень много неразумного и аморального. О преступлениях сталинизма мы знали мало. Болезненно воспринимали ученые официальные преследования Науки, — теории относительности, квантовой механики, хромосомной «морганистско-вейсманистской» теории наследственности. В этой удушливой атмосфере иные ученые пытались плыть по течению. Был среди них и известный физик-теоретик Блохинцев, опубликовавший в 1952 г. в «Вопросах философии» свое несогласие с Эйнштейном. Рассказывая об этом у меня дома, Игорь Евгеньевич Тамм с гневом поднял и обрушил на пол стул. Казалось, что он сокрушает и автора злополучной статьи. «Ведь он знает, что это неправда, а пишет, пишет», — почти кричал Игорь Евгеньевич.

В 1951 г. к нам приехала официальная комиссия для проверки уровня политического воспитания руководящих кадров.

Не удержавшись, я сказал на комиссии, что не во всем согласен с официальной идеологией, и в частности с бредовым учением Лысенко. Этого оказалось достаточно для решения о моем увольнении и высылке с объекта в не совсем ясном для меня направлении. Встретив Павла Федоровича Мешика (уполномоченный Берии по нашей тематике, расстрелянный в 1953 г. вместе со своим шефом), я наивно спросил у него: «Почему я все-таки должен уезжать?» «Как! Вы еще здесь?» — только и ответил он мне.

В эти дни на объекте был заместитель Ванникова Аврамий Павлович Завенягин. И тут выяснилось, что даже в самых трудных обстоятельствах солидарность ученых может играть решающую роль. В 12 часов ночи к Завенягину пробился В. А. Цукерман, мой друг со школьных лет. Сейчас он лауреат многих премий и Герой Социалистического Труда, а тогда — кандидат технических наук. Его аргументы в защиту «физика-вейсманиста» были внимательно выслушаны. Утром по тому же вопросу к Завенягину обратились кандидат физико-математических наук Е. И. Забабахин, ставший потом академиком и Героем Социалистического Труда, и Андрей Дмитриевич Сахаров. Ситуация напоминала известную историю с детьми лейтенанта Шмидта в романе Ильфа и Петрова. Но «выноса тела» не произошло. Как мне потом рассказывали, Андрей Дмитриевич, немного растягивая слова и чуть картавя, произнес: «Я пришел к Вам по одному персональному делу». «Знаю, знаю… — остановил его Завенягин. — Я уже слышал о хулиганской выходке Альтшулера. Мы пока не будем увольнять его». (Об этом см. также в книге Сахарова [1].) В воспитательных целях меня вызвали в Москву к Ванникову. В своем кабинете, без свидетелей, посматривая изредка на лежащее перед ним на столе досье, Борис Львович объяснял мне, какой я плохой человек. «Руководство в ужасе, что Вы оказались на объекте, куда даже секретарей обкомов не пускают. А Вы с линией партии расходитесь по вопросам биологии, и музыки, и литературы. Если бы разрешили всем говорить, что они думают, нас бы смяли, раздавили». Закончил словами «Езжайте, работайте». Решение это было, как оказалось, не окончательное. Относительно скоро, в 1952 г., вечером на дом мне позвонил Ю. Б. Харитон и сказал, чтобы я не выходил на другой день на работу. «Мы скажем вашим сотрудникам и слушателям ваших лекций, что вы заболели». Я провел не самую спокойную в моей жизни ночь. В ожидании худшего мы с женой просматривали письма и некоторые сжигали. На этот раз, чтобы сохранить меня на работе, научному руководителю пришлось обратиться непосредственно к Берии [3].

Примерно в это же время к изгнанию был приговорен высококвалифицированный математик Маттес Менделевич Агрест, участник Великой Отечественной войны. В связи с каким-то кадровым вопросом в Отделе режима внимательно перечитали его вступительную анкету. Открытым текстом там было написано, что в возрасте 15 лет, в 1930 г., он окончил высшее Еврейское духовное училище и получил диплом раввина. Работники режима пришли в ужас. Ведь это означало, что у нас на объекте несколько лет жил и работал человек, сохранивший прямые контакты с Богом и ветхозаветными пророками, по понятным причинам не имевшими допуска к секретной информации. Поступило распоряжение в 24 часа удалить Агреста с объекта. Активное вмешательство Д. А. Франк-Каменецкого, Н. Н. Боголюбова, И. Е. Тамма позволило продлить этот срок до недели, а также получить новое назначение на менее секретный объект в Сухуми. В последние дни пребывания Агреста на объекте сотрудники и коллеги вели себя с ним очень различно. Одни проходили мимо, не замечая его. Другие не захотели проститься. А Игорь Евгеньевич Тамм демонстративно кончал работу на полчаса раньше, говоря «Я пошел помогать Маттесу Менделевичу паковаться». Андрей Дмитриевич Сахаров поселил Агреста с его большой семьей на своей московской квартире. Там он и жил несколько месяцев до отъезда на новое место работы. Все же в целом в эти годы, в эпоху борьбы с космополитизмом атмосфера у нас была чище, чем в Москве. В этом была заслуга Ю. Б. Харитона, И. Е. Тамма, А. Д. Сахарова, других ученых, входивших в мозговой центр объекта.

Впрочем, через некоторое время спохватились — как можно, чтобы в таком серьезном деле первую скрипку играли кандидаты наук — Сахаров, Забабахин, — а среди прочих был еще такой процент «инородцев»! 1952 год — в Москве разворачивается дело врачей, у нас к «жертвоприношению» намечены основоположник теории горения Давид Альбертович Франк-Каменецкий, автор многочисленных экспериментальных методов Вениамин Аронович Цукерман и я. Именно в этом году к нам на объект направили академика М. А. Лаврентьева, а также А. А. Ильюшина[41] с их учениками. Но эти ученые при всех их достоинствах, по разным причинам существенного вклада не сделали. Через несколько лет все они оттуда уехали. А «жертвоприношение» не состоялось, так как наступило 5 марта 1953 г.

По отношению к биологии и многим политическим проблемам взгляды мои и Андрея Дмитриевича Сахарова совпадали. Но его вольномыслие было глубже и масштабнее. Сначала им владели иллюзии, что он может влиять на самые высокие эшелоны власти. Ведь он довольно часто встречался с военными и государственными руководителями высшего ранга, и в их числе с Хрущевым. Выяснилось, однако, что влияние, которое он может оказывать на них, крайне ограничено. С горечью Андрей Дмитриевич говорил мне, что для Хрущева понятие демократии было лишено всякого содержания. Никита Сергеевич думал и говорил примерно так: «Я же хочу добра советскому народу. Если мне посоветуют что-нибудь полезное, я это сделаю. Чего же еще нужно?» А то, что он может ошибаться в главном, было вне его понимания.

В какой-то момент Андрей Дмитриевич, по его словам, понял, что надо обращаться к тем, кто его будет слушать. И в 1968 г. появились его «Размышления», изданные за рубежом общим тиражом в 20 миллионов экземпляров.

По логике Андрея Дмитриевича, на десятилетия опередившей свое время, приоритет в абсолютной шкале ценностей имеют не производственные отношения, а права человека, достоинство и защищенность отдельной личности, демократические институты, обратные связи правительства и народа. Только эти факторы определяют, насколько общество продвинулось на пути от варварства к цивилизации. После того, как «Размышления» стали известны руководителям страны, Сахаров был отстранен от секретной работы. Это случилось в июле 1968 г. Через год с лишним ему разрешили приехать в город, чтобы забрать вещи. Навсегда покинул он объект 14 сентября 1969 г. В тот же день вернулся со своей семьей в Москву и я. Это совпадение только отчасти было случайным. Два десятилетия моя идеология и высказывания воспринимались горкомом КПСС с беспокойством и осуждением. Наши отношения стали остроконфликтными в 1956 г., после венгерских событий, и в 1967 г., после шестидневной арабо-израильской войны. В 1969 г. я уехал в Москву — после того, как горком отказался подписать мою характеристику для выборов в АН СССР, а ученый совет объекта покорно снял мою кандидатуру. (Я. Б. Зельдович, А. Д. Сахаров, И. Е. Тамм и Д. А. Франк-Каменецкий в это время на объекте уже не работали и в ученый совет не входили.)

В Москве встречи с Андреем Дмитриевичем происходили эпизодически. Как-то у него на квартире разговор коснулся нашей прежней работы. «Давайте отойдем от этой темы, — сказал он мне. — Я имею допуск к секретной информации. Вы тоже. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом». Так принципиально и щепетильно относился Сахаров к сохранению известных ему государственных секретов.

В другой раз я подписал у него обращение к Правительству СССР и мировой общественности об освобождении биолога Жореса Медведева, заключенного в психиатрическую больницу. Андрей Дмитриевич рассказывал мне тогда о совещании с главным психиатром СССР Снежневским с участием будущего президента АН СССР А. П. Александрова и нескольких других академиков. Снежневский утверждал, что из анализа трудов Жореса Медведева однозначно следует, что он психически нездоров. Андрей Дмитриевич вспомнил также, что во время этой встречи Анатолий Петрович заметил ему с укором: «Что вы все стремитесь, чтобы иностранная свинья совала свое рыло в наш советский огород?»

В 1972 г. я подписал организованные Сахаровым обращения против смертной казни и за амнистию политзаключенных. Случилось так, что по просьбе Андрея Дмитриевича я показал академику А. П. Александрову обращение за отмену смертной казни. Анатолий Петрович подписать отказался. «Что вы, что вы, — сказал он. — Разве можно. У нас на каждом углу убивают».

В декабре 1973 г., когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были в академической больнице, я их там навестил. Разговор, в частности, зашел о поправке Джексона[42]. Я напомнил, что после подавления революции 1905 г. Максим Горький ездил по разным странам и призывал не давать кредиты царскому правительству. Андрей Дмитриевич улыбнулся. «Люся, — сказал он, — оказывается, Максим Горький был за поправку Джексона».

Андрей Дмитриевич Сахаров оставил глубокий след в науке и в истории нашей страны. Круг его научных и общественных интересов был непостижимо широк. Много лет он видел свое главное предназначение в создании сверхмощного оружия, делающего невозможным войны. Его остро интересовали вопросы радиационной безопасности и далекие последствия для здоровья будущих поколений атомных испытаний, даже если они незначительно повышают радиационный фон. Его инициативы и усилия ускорили подписание договора о запрещении испытаний ядерных зарядов в атмосфере, воде и космосе. Вместе с И. Е. Таммом им был сделан первый и, возможно, решающий шаг к мирному использованию термоядерной энергии. Сахаровым был изобретен способ получения импульсных сверхсильных магнитных полей в миллионы гаусс. Всеобщее признание получили взгляды Сахарова на процессы, протекавшие в первые мгновения существования нашей Вселенной, объясняющие образование вещества в известных нам формах. Все большее число сторонников приобретают аргументы Сахарова в пользу строительства безопасных подземных атомных электростанций.

Бесстрашно выступил А. Д. Сахаров против преступной военной авантюры в Афганистане. Результатом этого были тяжелые испытания, многие годы ссылки. До последнего часа своей жизни Андрей Дмитриевич Сахаров в своей правозащитной деятельности противостоял огромной репрессивной системе государства. Многие ученые воспринимали это как нечто противоречащее основным законам природы, что-то вроде нарушения закона сохранения энергии.

Литература

1. Андрей Сахаров. Воспоминания. Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1990.

2. В. А. Цукерман, З. М. Азарх. Люди и взрывы. — Звезда, 1990, № 9–11.

3. Ю. Б. Харитон. Ядерный след. — Правда, 25 авг. 1989, № 237.

4. Л. В. Альтшулер. Так мы делали бомбу. Интервью О. П. Морозу. — Литературная газета, 6 июня 1990, № 23.

5. А. Д. Сахаров. Человек универсальных интересов. Andrey Sakharov. A Man of Universal Interests, Nature, v. 331, February 25, 1988.