Глава 4 Ссылка: 1983 год

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Ссылка: 1983 год

4–1. Открою секрет

А. Д. Сахаров: «В январе 1983 года в Москве получил распространение документ в мою защиту, озаглавленный „Письмо иностранным коллегам“. Документ этот анонимный; авторы указали, что они не подписывают его, опасаясь за свои семьи и положение на работе. При передаче документа по зарубежному радио было заявлено, что по слухам, распространяющимся в Москве, автором документа является сам Сахаров (!). Насколько мне известно, никто из иностранных корреспондентов в Москве не передавал такого сообщения о моем анонимном авторстве письма в собственную защиту. Я уверен, что сообщение инспирировано КГБ. Вероятно, истинные авторы документа были известны КГБ и была уверенность, что они не раскроют своего авторства» [1] (гл. 29, с. 771).

Этим документом я отметил третью годовщину ссылки Андрея Дмитриевича. Приведу его полностью, так как он имеет прямое отношение к основной теме этой статьи, то есть к «ноу-хау» (цитирую по копии, сохранившейся у Елены Георгиевны):

К 3-летию ссылки Сахарова

(письмо иностранным коллегам)

22 января 1980 г. академик Сахаров был задержан на улице Москвы и специальным самолетом вывезен в г. Горький. Прошло три года беззаконной депортации, актов насилия и давления. КГБ сделало заложником общественной деятельности Сахарова молодую женщину, невесту его сына. Ни руководители Академии наук СССР, ни другие советские ученые, которых Сахаров просил помочь в этом чрезвычайно болезненном для него вопросе, не откликнулись на его обращения. Он сам разрубил этот узел, поставив на карту свою жизнь. Однако его победа в 17-дневной голодовке многих успокоила: «Сахарову не дали умереть, он оказался сильнее КГБ и значит ничего плохого с ним сделать не могут». Такое мнение — опасное заблуждение.

Действительно. Спасительное решение уступить Сахарову в его минимальном требовании было принято на самом высоком уровне, по-видимому на заседании Политбюро. Амплитуда выступлений в защиту Сахарова тогда, к счастью, превысила порог проникновения в этот вознесенный над миром и изолированный от мира мозговой центр Советской власти — место, где «принимают решения». Но такое не может продолжаться долго и бюрократическая трясина быстро пришла в равновесие. Уже через 15 дней после снятия голодовки, 24 декабря 1981 года Сахаров, несмотря на только что перенесенный сердечный приступ, был экстренно выписан из больницы и снова водворен в охраняемую и постоянно обыскиваемую квартиру на улице Гагарина. С этого времени он фактически лишен адекватной медицинской помощи, хотя очень в ней нуждается. Еще в январе 1982 года друзья Сахарова написали об этом Президенту АН Александрову, но никакого ответа не последовало. Летом 1982 года Сахаров перенес тяжелое заболевание — тромбофлебит. Его лечила только жена. Основная специфика беззаконного положения Сахарова в Горьком в том, что за его жизнь никто юридически не отвечает.

Прошлой осенью — новые акции КГБ. 11 октября — кража сумки с 900 страницами рукописи с применением к Сахарову наркоза мгновенного действия. Сахаров обратился к председателю КГБ с требованием вернуть похищенное и к Президенту АН с просьбой поддержать это требование. Академик Александров снова никак не реагировал, а 7 декабря КГБ, уже теперь официально, провел обыск Елены Боннэр и конфисковал у нее еще 300 страниц рукописи Сахарова — то, что он частично восстановил после кражи 11 октября. Каждая акция КГБ является одновременно ПРОБОЙ СИЛ перед другими, более решительными действиями, а в неопределенной и динамической ситуации, сложившейся после смены руководства в СССР, нельзя исключить самого трагического развития событий.

Несколько слов о позиции Академии наук СССР и о научных контактах Сахарова. В последние месяцы в личных беседах с приезжающими в СССР иностранными учеными Президент АН Александров, вице-президент Велихов, ученый секретарь Академии Скрябин весьма активно «докладывают» зарубежным коллегам, что «проблемы Сахарова» не существует, что Сахарову в Горьком очень хорошо. Академик Скрябин заявил даже, что у Сахарова в Горьком имеется личная секретарша (??!). Цель КГБ — профилактика возможных протестов, и руководству АН СССР отведена важная роль в этой игре. Одно из главных приводимых доказательств «благополучия» Сахарова — командировки к нему коллег-теоретиков из Москвы, из Физического института АН. На начальном этапе, т. е. весной 1980 года эти командировки были победой над КГБ, которое было вынуждено смириться с этой реальностью и приспосабливаться к ней. (Эта победа совпала по времени с бойкотом, объявленным Национальной академией наук США.) Однако эти командировки никак не влияют на все другие аспекты положения Сахарова в Горьком. Теоретики приезжают примерно раз в месяц, на несколько часов. А с октября, в особенно драматический для Сахарова период командировки на три с лишним месяца прекратились (почему?).

Как помочь Сахарову? — Протестовать, обращаясь преимущественно к высшим руководителям СССР и принимая меры, чтобы эти протесты обладали достаточной проникающей способностью, а не оседали в архивах КГБ. Гигантская советская бюрократическая машина почти не слышит слов и лучше воспринимает более первичный язык жестов. К счастью, это понимали в Национальной академии наук США, благодаря решительным действиям которой весной 1980 г. КГБ было вынуждено резко сменить тактику от «Изменник Сахаров давно выродился как ученый» к «Академик Сахаров имеет в Горьком все возможности для научной работы». (Не исключено, что тогда это спасло Сахарову жизнь.) И все три года КГБ вынужден доказывать (кому? — Правительству? другим звеньям аппарата? — но, очевидно, вынужден), что объявленный бойкот неэффективен. Иностранным ученым, прибывающим в СССР по тем или иным официальным приглашениям, следует иметь в виду, что сам факт их приезда, их имена используются (без их ведома) против Сахарова для демонстрации того, что «Сахаров забыт», что западные ученые якобы смирились с его депортацией. Озабоченность положением Сахарова, выраженная устно в личных беседах с советскими официальными лицами, является недостаточной профилактикой такого использования.

Открытое обращение (в Правительство, в Академию…), отправленное адресату заказным письмом по московской почте и переданное прессе, по-видимому, закрывает возможность секретной полиции маневрировать именами зарубежных гостей. (Публикация в прессе возможна и после возвращения из Москвы на родину, хотя это не столь эффективно.) Если же такое обращение будет передано иностранным корреспондентам в Москве (а тем самым, предположительно, станет известно тем в советском аппарате, кто контролирует деятельность КГБ) и одновременно вручено руководителям Академии, другим видным советским ученым, то можно даже надеяться на определенный положительный результат. (Такой метод следует испытать также для помощи Орлову, Щаранскому и другим правозащитникам.) Руководство Академии — не только Президент Александров, но также вице-президенты академики Велихов, Котельников, Логунов, Овчинников. Каждый из них имеет прямой доступ в Правительство СССР и мог бы через голову КГБ говорить о положении Сахарова. Весьма влиятельные фигуры академики Басов и Марчук. Н. Г. Басов — лауреат Нобелевской премии по физике, директор Физического Института АН, в ноябре 1982 г. избран членом Президиума Верховного Совета СССР (одновременно с Ю. В. Андроповым). Г. И. Марчук — заместитель Председателя Совета Министров СССР, председатель Государственного Комитета СССР по науке и технике. В январе 1983 года Марчук вел важные для СССР переговоры во Франции и 12 января был принят Президентом Миттераном. (Побеспокоил ли Миттеран Марчука вопросом о положении Сахарова и других репрессированных ученых?) Подобно всей советской системе, каждый из этих людей в основном реагирует не на слова, а лишь на чувствительные для них действия. В связи с этим последним замечанием необходимо, в частности, указать на международное сотрудничество СССР в исследованиях по мирному использованию термоядерной энергии. Академик Сахаров (совместно с покойным академиком Таммом) — пионер всего этого направления, и то, что с ним сейчас делают, вряд ли совместимо с таким сотрудничеством. В письмах и обращениях в защиту Сахарова следует снова и снова повторять о его научных заслугах, в том числе в области фундаментальных исследований. Так, если «Правда» под рубрикой «Тайны материи» публикует (23 января 1983 года) сообщение об экспериментах по регистрации распада протона, то имеет смысл довести до сведения высшего советского аппарата о пророческом вкладе Сахарова в этой области.

Допустимо ли, чтобы такой человек задыхался в Горьком? Высылка и задержание Сахарова аналогичны захвату американских дипломатов-заложников в Иране, и он может быть свободен так же, как были освобождены американские дипломаты. Сахаров должен вернуться к нормальной жизни, посещать научные семинары, осуществлять научные контакты по своему выбору, пользоваться услугами академических врачей, участвовать в заседаниях Академии наук СССР, членом которой он является с 1953 года. Сахарову должно быть разрешено вернуться домой в Москву или, по крайней мере, в его загородный дом под Москвой.

Москва, Январь 1983 год.

Сегодняшняя ситуация в СССР такова, что мы не можем назвать наши имена. Мы живем в таких условиях, что наши подписи, ничего не добавляя к содержанию настоящего письма, неизбежно поставят под удар работу и семью каждого из нас.

Перечитал я через восемь лет этот свой текст и снова расстроился. Сколько возможностей оказалось неиспользованными!

Суть письма, в сущности, в призыве делать то, что делали Мишель и Пекар во время «Лизиной» голодовки, когда они устроили пресс-конференцию (о встрече с руководством Академии) тут же в Москве. Но, по-моему, никто не последовал их примеру. Тем более, что тех иностранных ученых, которые были внутренне готовы к таким активным действиям, власти предусмотрительно на многие годы лишили въездной визы (Джоэль Лейбовиц из Ратгерса, Кристоффер Йоттеруд из университета Осло и другие). Ну а «вежливых», наоборот, принимали со всем гостеприимством.

Полагая, что западные ученые не читают того, что публикуется за рубежом по-русски, я перевел это письмо на английский. В этом мне помогла, а также отпечатала его на английском мать Павла Василевского Майя Яновна Берзина, которая не раз в самые тяжелые времена с готовностью выручала в этих рискованных делах. Слава Богу, что была такая, прямо скажем, уникальная возможность — при полном в этих вопросах единогласии также и абсолютная надежность. То же самое можно сказать, конечно, и про Марию Гавриловну[17], Софью Васильевну Каллистратову, Евгению Эммануиловну Печуро[18], не говоря уже о Елене Георгиевне (я назвал только тех, с кем хорошо знаком). Но правозащитники были все просвечены, да и машинки уплыли при неоднократных обысках, и не знаю, как бы я выходил из положения, если бы не Майя Яновна.

Дальнейшая судьба английского варианта — из детектива, к сожалению, с неудачной концовкой. Ключевая фигура здесь — известный американский физик-теоретик Эдвард Виттен, специалист по квантовой теории поля и теории струн. В конце января 1983 (или, может быть, в начале февраля?) он приехал в Москву, посетил на ул. Чкалова Елену Георгиевну (на что далеко не каждый иностранный гость решался) и сделал доклад на квартире у Якова Львовича Альперта на семинаре ученых-отказников. Я пришел на семинар специально, чтобы передать Виттену «Письмо». Практика была такая: после доклада иностранного гостя приглашали в маленькую комнату и туда по очереди заходили те, кто хотел с ним пообщаться в приватном порядке. Общение, конечно, происходило не вслух. Зашел и я, отдал Эдварду письмо, изложив кратко на бумаге суть дела и добавив, что есть шанс, что при выезде из СССР в аэропорту у него письмо отберут и что надежнее, если он сумеет отправить его как-то через посольство. К сожалению, он не прислушался к этому совету. На следующий день он уехал, а еще через несколько часов в Москву прилетел другой физик (не помню его имени; я с ним не встречался), который рассказал отказникам, что встретил Эдварда Виттена в аэропорту в Париже совершенно потрясенного. В Шереметьево у него отобрали все подчистую — все бумаги. После того, как английский вариант «Письма» так нелепо засветился, я уже не счел себя вправе повторять эти опасные попытки, тем более, что русский текст Елена Георгиевна закинула за рубеж. Но так мне было жаль, что письмо не попало непосредственно в FAS и NAS[19].

О том, что это письмо на Западе приписывали самому Сахарову, я узнал только теперь, прочитав книгу Андрея Дмитриевича. Почему я его не подписал? Еще раз об этом, чтобы поставить все точки над «i». Каждое возникновение госбезопасности в поле зрения нашей семьи было страшным ударом по нервам и здоровью моей жены. Подписать письмо означало снова нанести такой удар — своей рукой, росчерком своей, так сказать, авторучки. Я уже говорил об этих неразрешимых дилеммах в главе 1. Конечно, мы с женой всегда были полные единомышленники и никогда никаких упреков у нее даже в мыслях не было. Но что она могла с собой сделать, нельзя заставить себя не волноваться. И не такие боялись, а она к тому же поэт. Позвольте привести одно из стихотворений Ларисы Миллер того периода: Благие вести у меня,

Благие вести у меня,

Есть у меня благие вести:

Еще мы целы и на месте

К концу сбесившегося дня.

На тверди, где судьба лиха

И не щадит ни уз, ни крова,

Еще искать способны слово

Всего лишь слово для стиха.

Это написано после высылки Андрея Дмитриевича. «Колыбель висит над бездной…» — это 1976 год, после ареста Петра Старчика. «В Содоме живу и не прячу лица» — это 1985-й и т. д. и т. п. «Вот такая наша жизнь» — как поется в одной туристской песенке.

Знал ли КГБ о моем авторстве «письма иностранным коллегам»? После обыска 17 ноября 1983 г. (в связи с арестом Юры Шихановича по Москве прошла тогда серия обысков), когда у меня забрали оставшиеся копии, знал точно. В конце мая 1985 г. на беседе на Лубянке сотрудник показал мне этот документ и с некоторой угрозой сказал: «Мы хорошо знаем, что вы автор этого антисоветского письма». Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.

4–2. «А могло бы быть иначе, быть может»

25 апреля (1983 г.) у Елены Георгиевны был сильный сердечный приступ, как потом выяснилось, инфаркт. (Летом 1984 года в своем судебном деле она прочитала официальное заключение академической больницы: «Крупноочаговый инфаркт передней, боковой и задней стенки». Шесть байпассов, поставленных ей в США в январе 1986 г., подтверждают этот диагноз.) Было это в Горьком. Отлежавшись две недели, она 11 мая приезжает в Москву, привозит «Воспоминания» и текст статьи Сахарова «Опасность термоядерной войны» — ответ Сиднею Дреллу.

Врачи московской академической больницы активно настаивали на ее госпитализации. Но это означало бы полную изоляцию Сахарова от внешнего мира. Елена Георгиевна соглашалась лечь в больницу в Москве, но с одним единственным условием — чтобы вместе с ней был госпитализирован и Андрей Дмитриевич, который тоже нуждался в лечении. Ведь четвертый год ни одного врачебного осмотра. В больницу — только вдвоем, другого варианта не существовало. Лечь в больницу одной было бы предательством.

26 мая дома на ул. Чкалова состоялся консилиум. Заведующая отделением доктор Бормотова сказала Елене Георгиевне: «Я вынуждена написать в истории болезни, что вы отказываетесь от госпитализации». — «Дайте я сама напишу». Елена Георгиевна взяла историю болезни и вписала туда: «Настаиваю на госпитализации, но только вместе с мужем академиком Сахаровым в больницу АН СССР в Москве»[20].

Ученый секретарь Академии академик Скрябин сказал тогда: «Мы не позволим ей шантажировать нас своим инфарктом» (см. об этом в [1, 11, 14]). Тем не менее в результате устроенного Еленой Георгиевной «шантажа» к Сахарову в Горький 2 июня приехали врачи из Академии во главе с профессором Пылаевым. Их заключение — необходима госпитализация. Но все это ничем не кончилось.

19 июня Елена Георгиевна вернулась в Горький. 20 июня в журнале «Ньюсуик» появилось интервью с президентом АН СССР Александровым, в котором он, в частности, говорил какой красивый и большой город Горький. «Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать». Здесь же он сказал про Сахарова: «К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом».

В один из этих дней Андрей Линде сделал на семинаре доклад, под впечатлением которого я написал (и отправил по почте) в Горький довольно длинное письмо. У меня сохранилась копия этого письма, и я приведу его полностью, поскольку, мне кажется, оно представляет общий интерес. (Приношу извинения за возможную неполноту и неточность в описании событий, поскольку это письмо — пересказ пересказа.)

25 июня 1983 г.

Дорогой Андрей Дмитриевич!

Не могу удержаться, чтобы не написать Вам еще одно письмо (третье за последние две недели). В данном случае причина — доклад Андрея Линде о конференции в США, откуда он недавно вернулся. «Конференция по проблемам фундаментальной физики; Шелтер-Айленд-2» («Остров Приюта 2»). Предыдущая такая конференция «Шелтер-Айленд-1» была созвана по инициативе Оппенгеймера в 1947 году с мыслью вернуть физиков к фундаментальным проблемам, после упора на практические задачи во время войны. На ней было 23 делегата, многие из которых сейчас почти легендарны (в т. ч. Фейнман, Дайсон, Швингер…). В частности, на Шелтер-Айленд-1 впервые был доложен лембовский сдвиг. Из этих 23 сейчас живы 15, и 14 из них прибыли на конференцию (Швингер не поехал, т. к., по его словам, современная физика вся плохая). Всего было около 100 участников, в т. ч. Фейнман, Гелл-Манн, Вейнберг, Ли, Хокинг, Хуфт, Дайсон… (10 нобелевских лауреатов). Из СССР были приглашены Грибов, Линде, Поляков, Фаддеев. Но Людвиг сам не пожелал, а из трех остальных поехал только Андрей. Повода для конференции специального не было — просто желание снова собраться в то же время, на том же острове (этот остров примерно в 150 км от Нью-Йорка, в 1 км от материка), в той же гостинице, что и в 1947 г., и обсудить все дела. Сильных новых результатов доложено не было. Были, в основном, обзорные доклады (всего 15 докладов по 1 часу). Фейнман — по конфайнменту, Ли — нелокальная теория на основе дискретного времени, Вейнберг — по теориям Калуцы — Клейна. Две главные темы, занимавшие больше половины времени и еще больше общего интереса: суперсимметрия и теории Калуцы — Кл. (и их объединения: 11-мерная супергравитация…). Главное достижение (результат последнего года) супертеорий (но не супергравитации): удалось построить модели без расходимостей во всех порядках, т. е. не нуждающиеся в перенормировках. (На вопрос Киржница о конечных перенормировках Андрей ответил, что, кажется, в этих моделях нет и конечных.) Впервые это было сделано для SU(4) — супер-Янг-Миллса; затем для SU(2) — и многих других моделей. К сожалению, они пока нереалистичны. Как сказал там один из авторов: «Я могу продавать такие теории в каждой подворотне, но их никто не купит». Но на самом деле энтузиазм велик. Гелл-Манн на своем докладе показал рисунок: женщина заметает пыль под ковер, что символизирует перенормировки бесконечностей. Теперь все надеются, что с этим 30-летним самообманом будет покончено. Вейнберг сделал доклад о динамически получаемом 5-мерном Калуце-Кл. (по так называемой «высокомерной физике»), в котором почему-то оказывается вычислимой постоянная тонкой структуры. Но 1/137 он еще не получил. Хокинг — попытка объяснить ? = 0 за счет экранирования «гравитационной пеной». Он сказал: «Я буду счастлив, если кто-то предложит что-нибудь получше». Guth в основном говорил о модели инфляционной Вселенной, предложенной Линде, а Линде — свой новый вариант «хаотическая инфляционная вселенная». На первой сессии председательствовал Дайсон и был обзорный доклад Гелл-Манна (невысокий, курчавый, загорелый, шутит и сам смеется своим шуткам, очень энергичный). Кроме физики, Гелл-Манн занимается словотворчеством вроде quark-squark, higgs-shiggs (это для суперпартнеров). И весь этот суперязык он назвал slanguage. Андрей их всех фотографировал, надеется, что получилось. Но в эту среду снимки еще не были готовы. Фейнман — сутулый, поникший, какой-то придавленный (три года назад он заболел раком). Но когда он поднялся на трибуну, глаза загорелись, распрямился, жесты артистические, как Паганини (хорошо все-таки рассказывает Андрей, ведь это я его повторяю). Фейнман один из немногих людей, которые могли отбивать одной рукой 12 тактов, а другой — 13. Он был квалифицированным судьей джазистов. Сама конференция была только для маститых, но в последний день был workshop (мастерская), было приглашено много «физической» молодежи. И вот в этот день с утра на залитую солнцем гладь океана у острова начали приводняться гидропланы с физиками. Андрей говорит, что все это было очень красиво. А вечером гости улетели. Прямо с этой конференции Андрей (и еще 7–8 американцев, в т. ч. Адлер, Гросс) полетели на конференцию в Ереван, где Адлер докладывал о конфайнменте кварков, а Гросс о монополе в теории Кал.–Кл.

Привет Елене Георгиевне.

Ваш Боря.

2 июля я получил по почте письмо от Андрея Дмитриевича:

Дорогой Боря!

Посылаю копию моего письма Никольскому[21]. Надеюсь, что все же удастся сдвинуть с места это дело, которое тянется уже год[22].

Что касается компактификации[23], то эта надежда стала теперь безумно модной. Я получил несколько оттисков на эту тему из разных источников, в том числе статью С.Вейнберга (это препринт Техасского университета, поэтому не даю ссылки, достать ее в библиотеке вряд ли можно, потом надеюсь прислать). Что касается меня, то у меня возникла мысль, что, возможно, радиус компактификации устанавливается на некотором постоянном значении с учетом квантовых эффектов, подобно радиусу атома водорода. Как решается проблема ?-члена, я, конечно, не знаю (суперсимметрия?).

19 числа приехала Елена Георгиевна. Сейчас живем и лечимся вместе. Это светлый момент на общем довольно-таки грустном фоне нашей ситуации. А могло бы быть иначе, быть может… О здоровье Ел. Георгиевны не пишу, изменений по сравнению с тем, что было в Москве, особых нет, к сожалению.

25 июня 83 г.

Будь здоров, твой А. С.

Елена Георгиевна присоединяется.

Андрей Дмитриевич никогда не жаловался, почти никогда не говорил в сослагательном наклонении «если бы да кабы». А тут в личном письме фраза, вынесенная в заголовок этого пункта. Ведь то, что делала Елена Георгиевна, — это тоже ноу-хау. И не исключено, что ее усилия добиться госпитализации Сахарова в Москве могли бы увенчаться успехом, если бы были поддержаны, если бы было организовано «кумулятивное сжатие» в эту точку. Мне тогда пришлось довольно много разговаривать на эти темы. К сожалению, должен сказать, что некоторые коллеги в этом деле снова проявили непонимание: осуждали Елену Георгиевну за то, что она аггравирует ситуацию, пользуясь своей болезнью. А позже осуждали за то, что Сахаров голодает за нее.

Письмо Сахарова я получил 2 июля 1983 г., а на следующий день «Известия» публикуют заявление академиков А. А. Дородницына, А. М. Прохорова, Г. К. Скрябина и А. Н. Тихонова (см. в [1, 14]). И началось. А после публикации в июле в «Смене» чудовищных, откровенно клеветнических глав из книги Н. Н. Яковлева включился какой-то безотказный, так называемый геббельсовский, механизм пропаганды. Даже от, казалось бы, умных и порядочных людей приходилось слышать в адрес Елены Георгиевны такое… Не говоря уже о «широкой народной массе». (Думаю, что эти взятые в кавычки слова на самом деле имеют мало смысла. Любой народ состоит из личностей, индивидуальностей. Но тогда это была «масса».)

В своей книге «Постскриптум» [14] Елена Георгиевна вспоминает, что поток гневных писем доходил до 130 в день. Было немало угроз, особенно в ее адрес. «А нам угрожают на рынке, и когда выходишь на балкон, на улице скандалы — было все. Кажется, только не били. И как апофеоз — погром, который мне устроили в поезде 4 сентября, когда я ехала из Горького». Я каждый раз встречался с Еленой Георгиевной, когда она приезжала в Москву, слышал от нее много рассказов обо всех этих событиях и свидетельствую: никогда она не говорила об этих людях с раздражением, а тем более со злостью — всегда только с сожалением, с ясным пониманием того, кому и зачем надо разжигать все эти страсти, доводить людей до такого состояния. В этом они с Андреем Дмитриевичем очень похожи.

4–3. Сахаров, FAS и ракеты

До сих пор мы говорили о том, как помочь Сахарову. Но давайте посмотрим с другой стороны — как он помогал всем нам. Итак, о ноу-хау Сахарова в стратегических вопросах, о ракетах — в шахтах и на колесах, каждая из которых может уничтожить Париж, Лондон или Москву. Теперь некоторые из них в соответствии с достигнутыми международными соглашениями уничтожаются. О таком чуде нельзя было и помыслить в 1983 году. Чудо это неотделимо от начала перестройки в СССР. Что подвигло советский «застойный» политический механизм на такое противоестественное для него поведение? Я говорю именно об СССР, так как на Западе, в США при их открытости готовность СССР на реальные переговоры автоматически приводит к падению авторитета консервативных кругов и наступлению «миролюбивых сил». (В частности, так случилось в отношении так называемой программы «звездных войн», когда Правительство СССР по предложению Сахарова отказалось в 1987 г. от принципа «пакета», увязывающего эту программу с другими соглашениями. Очень быстро после этой уступки со стороны СССР Конгресс США стал урезать ассигнования на СОИ.) Но обратное неверно, в закрытом обществе другие законы и готовность противоположной стороны на уступки лишь наращивает аппетиты.

Огромная опасность была в том, что даже в условиях, когда СССР в конце 70-х нарушил стратегическое равновесие, приняв на вооружение сотни мобильных ракет с ядерными боеголовками средней дальности СС-20, — даже в этих условиях западные очень влиятельные научные, либеральные круги видели главное зло в собственном милитаризме. Тем самым они объективно выступали в роли союзника советского военно-промышленного комплекса, союзника всего самого «застойного», что есть в СССР, и в роли противника будущей перестройки. К ним обращено письмо Сахарова «Опасность термоядерной войны» — ответ профессору Сиднею Дреллу, см. в [1, 21]. Написанное в феврале 1983 г., оно было опубликовано только в июне — с третьей попытки. Два раза письмо бесследно пропадало где-то между Москвой и США. Почему? Тоже, между прочим, вопрос для будущих историков. Третий раз Елена Георгиевна вывезла его из Горького, как я уже говорил, в мае, через две недели после перенесенного инфаркта.

В ответе Сиднею Дреллу Андрей Дмитриевич прямо призывает к реализации «двойного решения» НАТО (ответ на советские СС-20) и выделению Конгрессом США средств на строительство новых шахтных ракет MX. Разумеется, когда читаешь письмо целиком, то видишь насколько это аргументировано и направлено к будущему сокращению вооружений, к предотвращению термоядерной катастрофы. («Запад на этих переговорах (о ядерном разоружении. — Б. А.) должен иметь что отдавать! Насколько трудно вести переговоры, имея „слабину“, показывает опять история с „евроракетами“…»; «В заключение я еще раз подчеркиваю, насколько важно всеобщее понимание абсолютной недопустимости ядерной войны — коллективного самоубийства человечества …»[24]) Но советскому человеку полный текст «Письма» не давали, а сами по себе эти призывы Сахарова к установке ракет с ядерными боеголовками, нацеленных на советские города, многими искренне воспринимались как кощунственные. Да кто здесь до гласности и перестройки знал, что такое наши, условно скажем, генералы (на самом деле, конечно, бери выше). А Сахаров знал и не имел тут никаких иллюзий, и говорил то, что считал необходимым, не щадя «патриотических» и тому подобных чувств. Так же он поступил в 1989 г., когда заявил о необходимости расследования сообщений о сознательном уничтожении «своих» в Афганистане. И травля на Первом Съезде в июне 1989 г. и некоторые публикации (например, статья В. Бушина в «Военно-историческом журнале», № 11, 12 за 1989 г., получившая в 1990 г. первую премию Министерства обороны) очень похожи на травлю 1983 г. с той разницей, что тогда основной удар пришелся на Елену Георгиевну.

Было ли услышано мнение Сахарова за рубежом? В условиях нарастающей оппозиции политике Рейгана выступление Сахарова, по-видимому, имело огромное значение. В сущности, он поддержал Рональда Рейгана в его борьбе с «империей зла», что в конце концов привело Рейгана и Горбачева к столу переговоров, а Рейгана еще и в Москву на Красную площадь. Такова диалектика, которую Андрей Дмитриевич хорошо понимал и многое предвидел.

Удалось ли Сахарову убедить своих непосредственных адресатов, в том числе коллег из Федерации американских ученых, FAS? Мне кажется, что нет, не удалось. Во всяком случае, директор FAS профессор Джереми Стоун (который немало сделал, чтобы помочь Сахарову) писал в мае 1984 г.: «Мартовская, 1983, речь президента Рейгана, в которой он объявил о программе „звездных войн“, была такой анафемой для целей Федерации и ее позиции в поддержку соглашения по ПРО, что мы не могли более соблюдать длившийся уже три года бойкот контактов с советским посольством (бойкот в защиту Сахарова. — Б. А.). Мы также ответили на открытое письмо советских ученых в поддержку договора по ПРО и предложили осенью посетить Москву для проведения переговоров и дискуссий с АН СССР по ключевым аспектам гонки вооружений» [22]. Вот она — проблема «наивности», ее старался решать Сахаров. С кем они собрались разговаривать? С той самой Академией, которая сама завязана с военно-промышленными министерствами, участвует в экологическом безумии и т. д. и т. п., не говоря уже о ее позиции в деле Сахарова. В этой же статье Джереми Стоун с раздражением пишет о Елене Георгиевне, которая «не доверяет советским врачам», из-за чего Сахаров должен голодать «в ее интересах». Он пишет, что неожиданное появление проблемы поездки Елены Боннэр за рубеж на лечение явилось досадной помехой в организации переговоров FAS с АН СССР[25].

Но не Сахаров и не Боннэр придумали всю эту ситуацию. К 1983 году свою задачу — чтобы все было тихо — КГБ, в основном, выполнил. И только Елена Георгиевна, а через нее и Андрей Дмитриевич оставались как кость в горле. Публикация на Западе письма Дреллу была колоссальным проколом в их работе, и травля 1983 г., а затем возбуждение уголовного дела против Е. Г. Боннэр были следствием того, что Сахаров открыто высказал свое мнение по стратегическим вопросам. Однако дискуссия Сахарова с американскими коллегами носила академический характер только для них — ссылка им не грозила и близких Сиднея Дрелла и Джереми Стоуна никто не третировал. В тех условиях, в которых находился Сахаров, желание FAS возобновить контакты с АН СССР, а также призывы нового президента Национальной академии наук США Франка Пресса к «наведению мостов» звучали как приговор. Про это «наведение мостов» тогда довольно часто приходилось читать в наших газетах, очень одобрительно это комментировалось. Хорошо помню возникавшее при этом чувство полной безысходности.

Ноу-хау Сахарова здесь простое: не надо политических игр, когда творится варварство; направьте всю энергию на решение гуманитарных проблем, а решение стратегических последует. Снова диалектика, которая ему была очевидна. Клевета про его жену публикуется миллионными тиражами, ее жизнь под угрозой. Сделать все для спасения близкого человека — это естественное человеческое движение души и есть путь к решению стратегических проблем человечества. Андрей Дмитриевич полностью сосредотачивается на решении этой проблемы. И не обвинять надо было Елену Георгиевну (чем занимались множество людей, ближних и дальних), а помочь Сахарову.

К сожалению, получилось так, что Сахаров должен был сам искать выход. Прочитайте внимательно в его «Воспоминаниях» [1] (гл. 31, с. 843), как он осенью 1983 года сопоставляет, критически анализирует возможную эффективность вариантов добиваться совместной госпитализации в Москве, либо поездки Елены Георгиевны за рубеж. И отдает предпочтение второму, как более кардинальному. Вполне инженерный «сахаровский» подход. А позже он настаивает на том, чтобы Елена Георгиевна укрылась в американском посольстве в Москве (письмо американскому послу Артуру Хартману, см. в [14], Приложение № VI), понимая, что только так можно обеспечить и ее безопасность, и связь с «масс медиа», а тем самым — с миром, и избежать ситуации «черной дыры». В значительной мере потом случилось то, чего он опасался.

Как-то после возвращения Андрея Дмитриевича в Москву я сказал ему, что, по-моему, его голодовки имели и глобальное значение. Он ответил, что понимает это. Не только ради спасения своей жены и своего окна в мир принимал он эти «орвелловские»[26] мучения, но и ради всех нас. День за днем, месяц за месяцем он отказывался принимать пищу, сопротивлялся, когда его привязывали к кровати, сжимал зубы, когда его насильно кормили. Что это? Болезненное упрямство? Ведь он даже не знал, что о его голодовках кто-то знает. Более того, в 1985 году он был уверен, что никто не знает. Я полагаю, что он не был слепым упрямцем, а его «странные» действия в больнице, по-видимому, можно вкратце определить одним словом: он РАБОТАЛ.

Андрей Дмитриевич знал, что не имеет права отступить, да он и сам не умел этого делать. Его в принципе нельзя было положить на лопатки. Он стал неразрешимой проблемой для КГБ и других «темных» сил, жертвой своей доказывая больше, чем словами, — убеждая тех, кому аргументы статьи «Опасность термоядерной войны» показались недостаточными. Сахаров не любил громких слов типа «мученик». Но как-то уже в Москве он сказал Михаилу Левину[27]: «Ты знаешь, в больнице я понял, что испытывали рабы Древнего Рима, когда их распинали».