Глава вторая ССЫЛКА

Глава вторая

ССЫЛКА

Подробности жизненного уклада русского крестьянства интересовали Чижова, сколько он себя помнил. Еще за двадцать лет до народников, в простом платье, с «купеческой» бородой, он предпринял своеобразное «хождение в народ». В его показаниях на следствии в Третьем отделении есть любопытное свидетельство: «Когда я проехал (в 1845–1846 годах. — И. С.) от Радзивиллова до Киева, потом до Прилук, Новгород-Северска, съездил в Москву и в… Костромскую губернию, я нашел, что борода моя дала мне много способов прямее и лучше смотреть на ход вещей, потому что все были со мной запросто, мужики рассказывали все подробности их быта и их промышленности, что меня очень занимало»[243]. Тогда он не мог предположить, насколько добытый таким путем опыт знакомства с жизнью крестьян и состоянием народных промыслов пригодится ему вскоре…

Славянофилы в большинстве своем принадлежали к числу крупных помещиков, хозяйство которых самым непосредственным образом было связано с промышленным производством, которое было основано на переработке сельскохозяйственного сырья. А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, князь В. А. Черкасский, А. И. Кошелев (последний, по утверждению историка и археографа П. И. Бартенева, был одним из прототипов гоголевского «примерного хозяина» Костанжогло[244]) располагали обширными земельными угодьями, тысячами душ крепостных крестьян и одновременно владели винными, сахарными, полотняными заводами. Они занимались активной хозяйственной деятельностью у себя в имениях, широко применяли передовые методы возделывания сельскохозяйственных культур с помощью наисовременнейших машин, в том числе и с использованием энергии пара. Втянутые в товарно-денежные отношения, они с особой ясностью понимали, что непроизводительный крестьянский труд тормозит развитие их хозяйств, и выступали с требованием отмены крепостного права как «чуждого основам народной жизни» института[245].

«Полуразночинец» Чижов, не имевший, подобно И. С. Аксакову, ни земли, ни крепостных крестьян, оказался, по определению американского историка П. Христоффа, «одним из наиболее разносторонних и предпринимательски настроенных славянофилов»; по словам другого американского исследователя Т. Оуэна, Чижов, «самый практичный из славянофилов», «добивался усиления промышленной мощи России с помощью внедрения в жизнь несметного числа проектов», тем самым «бросая вызов доминированию Западной Европы в мировой экономике»[246]. Для него XIX век был прежде всего «веком промышленности, веком деятельности»[247].

Еще в середине 30-х годов, встречаясь в доме своего учителя академика М. В. Остроградского с преподавателями Института путей сообщения, Чижов зарекомендовал себя горячим сторонником освоения российского бездорожья с помощью парового рельсового транспорта. Причем, уверял он, уровень теоретических познаний и начатков практического опыта в России таков, что у нас вполне в состоянии справиться с этой задачей, опираясь на собственные силы[248].

Начиная с 1833 года на знаменитых уральских металлургических заводах Демидовых уже бегали по чугунным «колесопроводам» паровозы с прицепленными к ним вагончиками, груженными рудой. Изобретенные крепостными мастерами-самоучками отцом и сыном Черепановыми, они именовались в заводских производственных рапортах «пароходными дилижанцами» или «сухопутными пароходами». Однако правительство, сомневаясь в конкурентоспособности отечественного железнодорожного строительства, отдало его развитие на откуп иностранцам.

В 1837 году Петербург, Царское Село и Павловск соединила железная дорога, построенная специально приглашенными из Европы инженерами и рабочими во главе с австрийским коммерсантом Францем Герстнером. Расстояние длиною в 24 версты пассажирские составы из восьми вагонов преодолевали за тридцать минут. По тем временам это казалось фантастическим. Именно открытию Царскосельской железной дороги посвящена «Попутная песня» М. И. Глинки на слова Н. В. Кукольника: «Веселится и ликует весь народ! В чистом поле мчится поезд!..»

По завершении строительства дорога перешла в собственность государства, а Герстнер, заработав на ее сооружении изрядную сумму, уехал в Америку.

Чижов отлично понимал значение железных дорог для страны, видел в них символ прогресса и процветания нации («Железные дороги для меня — девиз нашего века!»). Чтобы приблизить тот день, когда железнодорожное строительство будет вестись на русские средства, силами русских специалистов, Чижов считал полезным как можно раньше познакомить соотечественников с зарубежным опытом в этой области. Он издал в 1838 году в Петербурге первый на русском языке труд о паровых машинах, основанный на сочинениях англичан Пертингтона, Стеффенсона и Араго: «Паровые машины. История, описание и приложение их». Одна из глав книги была посвящена паровозам. В приложении Чижов поместил большое количество чертежей: общий вид паровоза, его продольный и поперечный разрезы, детали.

Периодическая печать высоко оценила труд Чижова, назвав его чрезвычайно своевременным и содержащим неоспоримые доводы в борьбе с противниками строительства железных дорог[249]. Спустя два года в статье «Жизнь и открытия Джемса Уатта», напечатанной в журнале «Сын отечества», Чижов предсказал, что изобретение паровых машин повлечет за собой в будущем большие материальные и моральные изменения в жизни целых народов[250].

В аграрной России Чижов выступал популяризатором идеи механизации сельскохозяйственных работ. Он опубликовал на страницах журнала «Библиотека для чтения» описание изобретенной им сеяльной машины, приспособленной к потребностям отечественного сельского хозяйства, и настоятельно рекомендовал предприимчивым помещикам использовать ее для облегчения труда крестьян и улучшения качества производимой ими продукции. «Всякому хозяину известно, как много урожай зависит от посева, — писал он в своей статье. — У нас, во всей России, обыкновенно сеют от руки… Устройство же этой машины так просто и так дешево, что для наших мужиков ничего нельзя желать лучшего… Насыпав зерна и закрыв ящик крышкою… мужик везет ее по ниве, как простую тачку. Число дырочек зависит от рода хлеба и почвы (щетины, задевая за зерна, толкают ее в дырочки и разбрасывают по ниве)… При обыкновенном сеянии ветер есть непреодолимое препятствие; при употреблении машины вы не боитесь ветра: она так низка, что разве что сильная буря помешает сеять. Но главная выгода та, что при этой машине с засевом можно соединить заборонку… Употребляя вместо человека лошадь, то есть заложа ее в оглобли и везя не как тачку, а как простую телегу, можно сзади привязать борону, и она тотчас будет заборонывать то, что засеется».

За основу своей сеяльной машины Чижов взял английскую базовую модель, которую он видел на выставках в Петербургском технологическом институте и Земледельческой школе. Однако английская машина нуждалась в «доводке». «В состав ее, — пояснял Чижов, — входят четыре чугунных колеса, которых негде достать внутри России, да и не по деньгам они для небогатых помещиков. К тому же, если такие колеса разобьются, их нельзя уже поправить. Между тем как эту, упрощенную машину, смастерит каждый мужик и сам ее починит: железная ось… — просто железная палка в полдюйма квадратных в разрезе; ее сделают во всякой деревенской кузнице»[251].

Оказавшись в ссылке на Украине, Чижов пытался найти здесь дело, которое могло бы увлечь, а кроме того, стать для него, лишенного средств к существованию, источником дохода. Его внимание привлекли большие посадки тутовых деревьев в Киевской губернии. Еще в 1843–1844 годах, живя в Италии и Франции, он специально ездил в районы развитого шелководства, осматривал плантации, интересовался ходом работ по разведению шелковичных червей. Тогда же у него зародилась идея: обучить крестьян средней полосы России и Украины шелководческому промыслу, который бы мог стать неплохим подспорьем к их полевому хозяйству. Кроме того, в 1840-е годы вынужденная уплата «дани» Франции и Италии за шелк была весьма велика. Достаточно сравнить стоимость итальянского шелка, шедшего по 1300 рублей ассигнациями за пуд, с отечественным, главным образом закавказским, стоимость которого не превышала 300–500 рублей. Развитие шелководства позволяло в скором времени насытить потребности российской промышленности в шелке и освободиться от его иностранного ввоза.

Следует иметь в виду, что шелк в эти годы, помимо удовлетворения текстильно-фабричных нужд, был важнейшим стратегическим сырьем. Из него делались «картузы» — мешочки для артиллерийских снарядов; при выстреле шелк полностью сгорал, не образуя тлеющих обрывков, которые при следующем выстреле могли вызвать саморазрушение пушечного орудия.

В мае 1850 года Чижов взял в аренду у Министерства государственных имуществ шестьдесят десятин шелковичных плантаций (четыре тысячи старых, запущенных деревьев) на хуторе Триполье, в пятидесяти верстах от Киева вниз по Днепру; они в течение многих десятилетий не приносили казне никакого дохода и потому были отданы Чижову в бесплатное 24-летнее содержание. Встав на стезю предпринимательства, Чижов записал в дневнике: «Теперь промышленное начинание должно решить все. Надобно будет на нем основать свое существование»[252].

Прежде чем приступить к непосредственной деятельности на арендованных землях, Чижов, привыкший все делать основательно, посетил лучшие плантации юга России, где познакомился с организацией хозяйств видных русских селекционеров — ставропольца А. Ф. Реброва и одессита Н. А. Райко. Для закрепления на практике полученных знаний он некоторое время работал на плантациях Райко в качестве ученика и рядового работника.

По возвращении в Триполье Чижов начал налаживать шелководческое хозяйство на отведенных ему землях: работал от зари до зари, жил, где придется, перебивался с хлеба на воду, затем выстроил себе небольшой домик, окруженный рвом, в полверсте от казенной деревни, — и уже вскоре с дозволения правительства отправился в Москву для продажи первого пуда собственноручно выработанного шелка.

А. А. Иванов, получив известие от друга-искусствоведа о его шелководческой деятельности в ссылке, поспешил выслать ему из Италии яички шелковичных червей лучшей миланской породы. «Москвичи» также были в курсе успешного хода чижовского хозяйственного эксперимента. И. С. Аксаков, командированный в начале 1850-х годов Русским географическим обществом на Украину для составления обзоров местных ярмарок, заехал в Триполье повидать Чижова. «Шелковое его заведение, — сообщал Иван Сергеевич родителям, — идет отлично: он получил уже две медали за свой шелк…»[253]

Однако не только интересами своего личного хозяйства жил Чижов. Он рассматривал шелководство как «источник вещественного благосостояния всей средне-южной России», видел в нем отрасль промышленности, «прямо развивающую личность человека»[254]. «Народ должен оставаться в сельском быту, — утверждали славянофилы, — но в улучшенном, возрастающем состоянии, и продолжать заниматься, как теперь, в семейном кругу, ремеслами, промыслами, торговлею и мануфактурной деятельностью, отнюдь не сосредоточивая сих действий, как в чужих краях, в столь часто развратном быту городском»[255].

Для Чижова было важно на практике доказать, что промышленность сельская (и шелководство в частности) превращает работника в «привольного хозяина» в противоположность промышленности фабричной, «для которой человек — работник и ничего больше»[256]. Прозванный в округе «шовковым паном», он раздавал бесплатно местным крестьянам тутовые деревья и личинки шелковичных червей, и уже спустя два-три года около его плантаций несколько сот крестьянских семей стали заниматься новым для себя промыслом и получать относительно высокие доходы. Кроме того, он организовал при своих плантациях практическую школу для мальчиков — учеников церковно-приходских школ различных губерний Украины. Оставаясь убежденным антикрепостником, он для пользы дела даже допускал временную возможность принудительного обучения крестьян шелководству: «Будь я с капиталом, можно было бы переселить народу из населенных губерний, хотя и совестно говорить о покупке душ, но я купил бы их с твердым намерением выкупить на волю… после приучения их к новой отрасли промышленности»[257].

Небогатые соседи-помещики, наслышанные об успешном ведении дел на чижовских шелковичных плантациях, стали заводить у себя в имениях шелководческие хозяйства, обращаясь при этом к Федору Васильевичу за советом и помощью. В 1855 году Чижов попытался привлечь к шелководству в качестве компаньона-пайщика Ю. Ф. Самарина, но тот вскоре был выбран в ротные командиры Симбирской дружины, и задуманное совместное предприятие расстроилось.

Итогом деятельности Чижова-шелковода стало издание им в 1853 году в Петербурге «Писем о шелководстве», а через 17 лет переиздание их в Москве с обширными дополнениями. В этой книге, удостоенной Московским обществом сельского хозяйства медалью, Федор Васильевич знакомил читателей с шелководством и его историей и на примере собственного многолетнего опыта доказывал его перспективность и прибыльность.

В доме Чижова, как правило, не было отбоя от гостей. По воспоминаниям Николая Кононовича Беркута, к хозяину трипольского хутора приходили «трактовать не об одних коконах, но о разных предметах, в знании которых виден был его выдающийся ум, многостороннее образование; характер же он проявлял сильный, энергичный»[258]. Некоторое время у него гостил художник Александр Алексеевич Агин, первый иллюстратор «Мертвых душ» Гоголя.

Иван Сергеевич Аксаков оставил следующее свидетельство о Чижове периода ссылки: «Человек умный и деятельный, сознающий свои силы и дарования… он успел так себя поставить, что все начальства и власти, около него живущие, его боятся и слушаются»[259].

Нередко на хутор к Чижову заезжали его давние сокиренские знакомые: Екатерина Васильевна Галаган, ее дочь с мужем и внуками и, конечно, сам Григорий Павлович Галаган. Бывший воспитанник Чижова с конца 40-х годов и вплоть до назначения его в 1883 году членом Государственного совета по департаменту законов не занимал оплачиваемых должностей: в 1848 году он был избран предводителем дворянства Борзенского уезда Черниговской губернии, а с 1851 года состоял совестным судьей.

В роковой для его наставника 1847 год Григорий Павлович женился. Его избранницей стала Катенька Кочубей. Ее род восходил к крымским татарским князьям, а прямым предком был генеральный судья Левобережной Украины Василий Леонтьевич Кочубей, казненный вместе с полковником Иваном Ивановичем Искрою в 1708 году по настоянию Мазепы. Отец Екатерины Васильевны, Василий Васильевич, хотя и имел чин тайного советника, но мало был на действительной службе и почти все время проживал в одном из родовых имений в Глуховском уезде Черниговской губернии. Его же брат Аркадий Васильевич был сенатором, а двое других, Демьян и Александр Васильевичи, являлись членами Государственного совета.

У Григория Павловича и Екатерины Васильевны Галаган в 1853 году родился сын Павлусь (Павел), и Федор Васильевич взялся его опекать. Время от времени наезжая в Сокиренцы с гостинцами для мальчика, он ненавязчиво внушал родителям мысль о необходимости воспитывать Павлуся «в среде народности», для чего советовал взять ему в няни простую малороссийскую женщину.

Рекомендации Чижова пришлись по душе Галаганам. Они одевали мальчика в национальную украинскую одежду и до пяти лет говорили с ним только на украинском языке.

В начале 50-х годов в Сокиренцах Чижов познакомился с родственником одного из соучеников Григория Павловича Галагана по Петербургскому университету живописцем Львом Михайловичем Жемчужниковым, работавшим в то время над серией гравюр на темы украинского народного быта. В доме Галаганов ему были отведены несколько комнат, в том числе и под художественную мастерскую, куда приходили натурщики, простые крестьяне. Его старшие братья, Алексей, Александр и Владимир, вместе с кузеном Алексеем Константиновичем Толстым были создателями легендарного образа Козьмы Пруткова, а сам украинофил Лев являлся автором широко известного портрета «директора Пробирной палатки». Столбовой русский дворянин, сын сенатора, родной племянник министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского, он женился на беглой крепостной крестьянке и был близким другом Тараса Григорьевича Шевченко. С хозяевами Сокиренец и Чижовым его роднила любовь к славянам, вера в близость их освобождения и слияния в единое союзное государство.

Лев Михайлович Жемчужников подолгу жил и в соседнем с Сокиренцами селе Восковцы — имении вдовца Михаила Андреевича Маркевича. Он писал акварелью и маслом пейзажи здешних мест, «все в ярах и прудах», находя их необычайно выразительными в любое время года. После смерти Катерины Васильевны на руках у Михаила Андреевича остались четыре дочери: Ольга, по-взрослому мудрая, начитанная и добрая, заменявшая младшим мать, красавица Надежда, бедовая шалунья Верочка и младшая Катенька, миловидный и ласковый ребенок. Зачастую в Восковцы наведывался и «друг дома» Чижов. Он обожал свою «крестницу» и мог часами играть с ней, забывая обо всем на свете…

В пореформенные годы, пойдя по стопам Чижова и не без его протекции, художник Лев Михайлович Жемчужников вполне в духе времени станет железнодорожным деятелем и поступит на службу в правление Московско-Рязанской железной дороги.

Иногда Чижову по хозяйственным делам приходилось бывать в Киеве. Тамошнее так называемое «образованное общество» он находил ничтожным и пошлым. Молодое поколение пребывало в совершеннейшей апатии: несколько часов на службе и потом игра в преферанс, с вечера — и до утра. «Разумеется, по моему характеру я… молодым людям не давал покоя, пробуя всеми путями пробудить в них искру жизни, — вспоминал Чижов. — Не знаю, надолго ли, но успел переменить картежные вечера на музыкальные»[260].

Используя приятельские отношения со многими высшими чиновниками Киевской губернии, Чижов пытался содействовать развитию промышленности и транспортного сообщения в крае: «Здесь в Триполье следовало бы устроить… пристань и… заботиться о дорогах, по которым идет подвоз хлеба. Потом вблизи есть превосходная глина для устройства кирпичных заводов…»[261] На протяжении всей жизни он испытывал стойкое отвращение к чиновничьей службе, пренебрежение чинами и званиями; однажды даже проснулся в страшном поту от привидевшегося кошмара — его наградили орденом с повышением в чине! Но в начале 50-х годов, ненадолго изменив своим принципам, он раздумывал, не взять ли себе место управляющего Киевской палатой государственных имуществ, надеясь быть «в состоянии на этом… поприще сделать что-нибудь доброе». Назначение это не состоялось скорее всего потому, что Чижов рассматривал свое пребывание в Киевской губернии как вынужденное, а потому временное. Душой он изо всех сил стремился в Москву: «Москва — сердце России», тогда как «Киев — русская святыня»[262].

Кратковременные наезды в Москву, официально — с коммерческой целью, а в действительности — для встреч с членами славянофильского кружка (в Москве «он (Чижов. — И. С.) посещает Алексея Степановича Хомякова, Сергея Тимофеевича Аксакова, живущего со своими сыновьями… и Дмитрия Николаевича Свербеева», — говорилось в одном из секретных донесений начальника 2-го округа корпуса жандармов шефу жандармов графу А. Ф. Орлову от 28 марта 1849 года[263]), не могли удовлетворить Чижова; он жаждал применения своих знаний и сил на широком поприще общественной деятельности. Но пока был жив Государь Николай Павлович, о разрешении на переезд в Москву на постоянное место жительства рассчитывать не приходилось. У Третьего отделения Чижов все еще находился под подозрением. Его перевод с итальянского «Записок Бенвенуто Челлини, флорентийского золотых дел мастера и скульптора», позволивший знаменитому художнику эпохи Возрождения впервые заговорить по-русски, по цензурным соображениям был издан анонимно: имя опального Чижова было снято с титульного листа двухтомника, вышедшего в Петербурге в качестве приложения к первому номеру журнала «Современник» за 1848 год[264]. А Л. В. Дубельт, основываясь на слухах о том, что Чижов продолжает работать над историей Венецианской республики, приказал в 1849 году конфисковать у него подготовительные материалы — дневник с программой задуманного сочинения — и отослать для прочтения в Петербург.