Глава десятая ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ

Сердечное, теплое чувство до конца дней связывало Чижова еще с одним из бывших завсегдатаев никитенковских «пятниц» — государственным деятелем, дипломатом, секретарем Русского археологического общества Дмитрием Васильевичем Поленовым. Душа компании, записной весельчак, любивший при случае спеть и сплясать от души, Поленов с годами стал степенен, чопорно корректен, временами даже угрюм. Бывая по делам акционерных обществ в Петербурге, Чижов по обычаю останавливайся в доме старого университетского друга и жил среди его многочисленных домочадцев, по собственному выражению, «совершенно как в своей семье»[639]. Дети Дмитрия Васильевича и его жены Марии Алексеевны, урожденной Воейковой, три сына и две дочери, с детства привыкли называть Чижова «голубчиком дядей». Да и сам Поленов в обществе Чижова преображался — казалось, он забывал про свои седины и воспоминания о годах безвозвратно ушедшей юности нет-нет да и озаряли лицо государственного мужа улыбкой с заговорщически-ребячливым прищуром.

Особенно нежно привязался к Чижову его крестник, старший сын Поленова Вася. Судьба отвела Федору Васильевичу важную роль в формировании его личности как человека и художника, в воспитании его эстетических вкусов и пристрастий (недаром впоследствии своего первенца Василий Поленов назовет в честь Чижова Федором).

С раннего детства Вася считался с мнением своего крестного отца едва ли не больше, чем с мнением родителей. Чижов неизменно оказывался для него не только притягательным собеседником, но и авторитетным наставником, другом. Именно Чижову он был обязан пронесенным через всю жизнь преклонением перед именем Александра Андреевича Иванова — воплощенного идеала подвижнического служения искусству, к которому должен стремиться художник: «В 1858 году влюбился в Иванова. Рассказ об Иванове от Федора Васильевича Чижова <помню> с 14 лет»; «Когда… Иванов должен был приехать в Петербург из Италии, у нас в семье ждали его приезда, как праздника, собирались встречать его, приготовили даже кресло, куда должны были усадить. Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Он заболел и умер»[640].

Юноша начал часто бывать в Императорской Академии художеств единственно ради выставленной там на обозрение публики знаменитой картины Иванова. Он мог часами стоять перед ней, стремясь «поверить алгеброй гармонию». В нем зрела решимость стать художником, создателем шедевра, по мощи идеи и совершенству исполнения равного «Явлению Христа народу». Но для человека его круга, потомка родовитой аристократии, сына тайного советника, выбор художественной карьеры как основного дела жизни был, по выражению Чижова, настоящим «общественным переворотом»[641]. Ведь в те годы отпрыску столбовых дворян приличествовала государственная служба, военная или гражданская, но никак не богемная жизнь артиста. И Василий Поленов вынужден был пойти на компромисс: в 1863 году он поступил вольноприходящим учеником в Академию художеств одновременно с зачислением на первый курс юридического факультета Петербургского университета.

Видя увлеченность сына творчеством Александра Иванова, родители приобрели на выставке работ великого мастера два его небольших этюда. «На днях было у нас торжество, — сообщала Мария Алексеевна Поленова Чижову. — Мы купили, как дети говорят, картину Иванова. Но, в самом деле, купили его Иоанна Евангелиста, в малом виде этюд, с которого он писал большого в картине, это видно по тому, что разбит на граны…»[642] Также Поленовыми был приобретен этюд драпировок для трех центральных фигур картины: Иоанна Крестителя и апостолов Петра и Иоанна. В 1871 году Дмитрий Васильевич подарил этот этюд сыну — по случаю получения им диплома юриста в Петербургском университете и Большой золотой медали Академии художеств за программную картину «Христос воскрешает дочь Иаира».

Годы учебы Поленова в Академии художеств совпали по времени с торжеством искусства передвижников, не жаловавших классическую школу живописи с ее обязательными академическими сюжетами, оторванными от острых проблем современности. Тем не менее восемь лет, проведенных в ее стенах, Василий Дмитриевич будет вспоминать как один из самых светлых и плодотворных периодов в своей жизни. «Принято бранить Академию, называть ее мачехой, — писал он спустя годы своему однокашнику Илье Ефимовичу Репину, — а я так иначе ее вспоминаю, для меня она всегда была родной… Меня с молодости увлекали великие мастера Академии. Больше всех я любил и до сих пор люблю Иванова»[643].

С получением высшей награды Академии художеств Поленов отправился в качестве академического пенсионера за границу для завершения своего художественного образования. По пути в Италию он посетил Австрию и Германию и отовсюду посылал Чижову подробные отчеты, делился рабочими планами и сомнениями. При этом он исправно следовал «дядюшкиным» наставлениям, в каких городах непременно побывать, с архитектурой и убранством каких церквей и собраниями каких картинных галерей познакомиться. «От себя я Вам вот что скажу, дорогой дядя, — признавался Поленов Чижову, — я стараюсь, тружусь и все собой недоволен, все мало, и вывод еще не удовлетворяет меня. Не могу попасть на свою точку, не могу себя хорошенько выяснить; воли, энергии и терпения у меня, как мне кажется, нет недостатка, но характера очень мало, поэтому брожу пока еще в потемках»[644].

Чижов пристально следил за успехами молодого художника, которого, по собственному признанию, любил «больше, чем любят кровных племянников». В частых письмах к нему он советовал «глубоко разбирать произведения великих maestro», не сковывая вместе с тем собственного воображения, консультировал по поводу выбора сюжетов, требовал оттачивать до самозабвения технику рисунка, быть предельно строгим в исполнении замысла: не приступать к написанию картины без двух эскизов — «одного, где было бы видно все сочинение, другого, на котором были бы набросаны пятна колорита», и обязательного картона, с полным абрисом будущего произведения…

Чижов помогал Василию деньгами в его путешествиях по Европе, с готовностью откликался на его просьбы оказать поддержку попавшим в беду друзьям. Он передал недостающую сумму для возвращения в Москву, к родным, умиравшей на чужбине от злой чахотки бедной студентке-нигилистке Е. А. Богуславской (ее образ впервые натолкнул Поленова написать ставшую впоследствии широко известной картину «Больная»).

Оказавшись в Риме, Василий Поленов начал делать этюды для грандиозного полотна «Кто из вас без греха?» — первого в серии картин «Из жизни Иисуса Христа». В Париже он в течение двух лет работал над исторической картиной «Право господина», иллюстрирующей одну из позорных страниц средневекового быта германских княжеств. Поначалу за неимением собственной студии трудился в мастерской близкого ко Двору художника-мариниста Алексея Петровича Боголюбова, которому Академия художеств поручила попечение и надзор за проживающими во Франции стипендиатами.

В Париже Василий Дмитриевич близко сошелся с И. Е. Репиным, так же, как и он, награжденным Академией Большой золотой медалью и правом на шестилетнее пенсионерство в Западной Европе. Илья Ефимович только что закончил своих «Бурлаков на Волге» и благодаря им получил известность сначала на Академической выставке в Петербурге, а затем на Всемирной — в Вене. Не смутившись тем, что картина отражала «левые» взгляды ее создателя, «Бурлаков» приобрел брат Наследника престола Великий князь Владимир Александрович — президент Академии художеств.

Однажды в мастерской Боголюбова Василий Поленов стал свидетелем того, как министр государственных имуществ А. А. Зеленой, в ведении которого находились вопросы судоходства, упрекал Репина за выбор сюжета, носившего, по его убеждению, клеветнический характер.

— Где это вы, милостивый государь, в нынешней-то России бурлаков сыскали? Их повсюду уже заменили паровые суда!.. Хоть бы вы, Алексей Петрович, — обратился он к Боголюбову, — внушили этим господам, нашим пенсионерам, чтобы, будучи обеспечены своим правительством, они были бы патриотичнее и не выставляли обтрепанные онучи напоказ Европе на всемирных выставках…[645]

Во время одного из кратковременных посещений Чижовым Парижа по пути в курортный городок Виши, на воды, Поленов познакомил его с Репиным. Чижов нашел Илью Ефимовича в довольно грустном состоянии. Обремененный семейством, художник еле-еле сводил концы с концами, жаловался на недостаточность казенного академического содержания. Вдали от России Поленовым и Репиным овладело щемящее чувство ностальгии. «Теперь Вася и Репин и многие из их собратий непременно хотят писать в России, непременно ищут содержания картин в русском быту», — заключил из общения с молодыми людьми Чижов[646]. Побуждаемые внутренним долгом и предчувствием перемен, назревающих в отечественном искусстве, они буквально считали дни до своего отъезда на родину. Удерживало одно: по условиям творческой командировки художник обязан был вернуться в Петербург с двумя значительными работами. У Репина уже была готова одна — «Парижская кофейня», в которой отразилось экспериментирование автора в области изобразительного языка.

Чижов не одобрял «Кофейню» прежде всего за бедность, «некартинность» ее содержания. По его мнению, отдавшись совершенствованию одной только внешней формы, Репин в своих творческих поисках зашел в тупик, тогда как мог стать подлинным новатором в искусстве, обратись к темам из русской истории и фольклора.

Илья Ефимович внимательно прислушивался к суждениям и замечаниям умного старика — непререкаемого авторитета по части эстетики. Его радовало, что к замыслу новой картины на сюжет древнерусской былины «Садко» Чижов проявил живейший интерес. Садко, «богатый гость» из Новгорода Великого, тридевять земель обошел, на дне морском побывал, но ничего краше родной земли не встретил. Вот как описывал сюжет картины сам Федор Васильевич: «Садко в подводном царстве смотрит, как мимо него проплывают… красавицы, но он не пленяется ими, а пленяется замарашкой <Любавушкой>, что наверху, одетою просто. Это изображение самого Репина, пред которым идут все страны образованные: Франция, Италия, Испания, Америка, — а он ни которой не пленен, и все его тянет к замарашке, к неумытой, непричесанной, его родимой России»[647]. Это был как бы косвенный ответ Репина его критикам на обвинения в очернительстве и непатриотизме.

Чтобы наиболее эффектно изобразить «невиданную доселе игру красок и света в подводном мире», Чижов настоятельно советовал Репину отправиться в Неаполь, где в это время находился самый большой в мире аквариум. Его владелец — Антон Дорн, основатель Неаполитанской зоологической станции — приходился зятем близкому приятелю Чижова, оренбургскому и саратовскому губернатору Егору Ивановичу Барановскому. Федор Васильевич обещал снабдить Репина рекомендательными письмами, гарантировал ему свободный доступ к натуре, предлагал деньги на расходы, связанные с выездом в Италию, и квартиру по приемлемой цене.

Илья Ефимович был тронут добрым участием Чижова в его работе. «Поездка в Неаполь привела его в восторг, — извещал Поленов о реакции друга, — он сейчас же хотел собраться и катить, без всякой гордости приняв предлагаемую Вами помощь. Но, рассудив более холодно вопрос, он стал колебаться… <Безусловно,> относясь честно к работе, необходимо воспользоваться таким богатым материалом, как неаполитанский аквариум. Но так как желание вернуться в Россию у нас теперь заглушает все остальное, то он боится не кончить к предполагаемому сроку[648], хочет сначала заручиться временем. Во всяком случае, он очень благодарит Вас за Ваше к нему расположение и на днях будет писать Вам, дорогой дядя…»[649]

Чижов был крайне расстроен нерешительностью Репина, вызванной, скорее всего, его щепетильностью в денежных делах. «Очень мне жаль, — отвечал он Поленову, — что Репин не решился пожить в Неаполе; ну, по крайней мере, съездил бы туда на недельку… наделал бы этюдов… Уговори его, пожалуйста, и представь ему то, что нам, людям трудящимся, не только не хорошо, а гадко смотреть на помощь собрата по труду как на какое-то вспоможение. Слава Богу, мой труд награжден с лихвой, но я не даю решительно никакой цены деньгам, кроме той, какую они заслуживают, как средство, быть полезным…» «Потолкуй хорошенько с Репиным, употреби все свое красноречие, — не унимался Федор Васильевич, и в этой его настойчивости проявлялось все буйство чижовского темперамента, не терпящего возражений, когда налицо дело, достойное общественной поддержки, — если ты уверен, что ты не красноречив, то напейся пьян на мой счет и пустись ораторствовать, — не достигнет витийства, пусти в ход силу и просто поколоти его, только достигни цели!»[650]

Желая предоставить стесненным в средствах Репину и Поленову возможность иметь дополнительный заработок[651], Чижов пошел на небывалый для себя шаг — ответил согласием на предложение написать его портрет. Когда-то сам Александр Андреевич Иванов умолял Чижова позировать для одного из своих этюдов, но Федор Васильевич счел, что слишком некрасив, чтобы служить моделью художнику. Теперь же, помимо удобного случая оказать помощь талантливой молодежи, он получал еще и шанс лишний раз поучить ее уму-разуму. «Вы оба будете иметь дело со стариком несговорчивым, — предупреждал Поленова Чижов. — Вы забудьте думать, чтобы я ограничился сходством. Нет, брат, так и собаки писать портрет не годится… Я захочу, чтобы ты в портрете передал не милостивого государя Федора Васильевича Чижова, а такого Чижова, которого ты любишь (или, пожалуй, не любишь)… Точно того же прошу и у Репина. Тогда портрет имеет значение художественного произведения, когда я в нем вижу, как художник понял и принял в свою душу того, с кого он пишет портрет. Иначе для какого черта сидеть десять сеансов и скучать страшнейшим образом, для чего и художнику сидеть столько же и потеть над своей работой, когда фотография может передать лицо… с математической точностью… Ан нет, — фотография, чем больше на нее смотришь, тем делается пошлее и сильнее наскучивает, исключая фотографии людей, близких сердцу… потому что переносит к особе, сердце наполняющей. Чем больше смотришь на истинно художественный портрет, тем больше он пленяет не красотою лица, на которое и не взглянул бы в натуре… но которое отразилось в душе художника… Чем более художественности у портретиста, тем доступнее ему внутренняя красота человека, с которого он снимает портрет. Не знаю, удавалось ли тебе встречаться с такими высокими художниками… а мне случалось…»

В качестве примера явного художественного промаха Чижов ссылался на виденный им на одной из выставок портрет Ивана Сергеевича Тургенева («не помню, кем написанный, кажется Ге или едва ли не Перовым»): «Я принял его за портрет бывшего московского головы Казакова, знаменитого торговца мужской и женской обувью… А… портреты Боровиковского усаживали меня против себя на целые часы, и чем более я ими любовался, тем они больше меня пленяли»[652].

Летом 1875 года в Виши между приемом минеральных вод и лечебными процедурами Чижов несколько сеансов позировал Поленову. Результат работы превзошел ожидания. «Портрет я написал и, кажется, удачно, — несколько тушуясь, сообщал родным Василий Дмитриевич. — Все, кто его видел, находят большое сходство. Я сам отчасти доволен. Репин говорит, что это лучшая моя вещь, которую я когда-либо произвел… Сам дядя особенно доволен тем, что он вышел раскольником или старовером. В лице я более всего доволен лбом, в котором вышла дума, и глазами, которые выражают, как мне кажется, и строгость его, и доброту. А во всей фигуре и в руке видна его могучая железная воля».

Претензии же заказчика сводились к одному — размеру холста. «Он (Чижов. — И. С.) хотел в полнатуры, но ничего мне не сказал, а я взял в натуру, — оправдывался Поленов. — Дядя хотел подарить этот портрет барону Дельвигу, а теперь, говорит, совестно в комнату повесить, будет слишком на себя обращать внимание»[653]. Но Дмитрий Васильевич Поленов поспешил успокоить сына: «Недовольство Ф<едора> В<асильевича> размером портрета напрасно. Это он говорит из скромности, а мама и я полагаем в этом его достоинство. Очень любопытно нам было бы взглянуть на него, но жаль, что Ф<едор> В<асильевич> намерен подарить его Дельвигу. В наших скромных палатах он был бы более у места. Если ты не снял с него фотографии, то сделай это для меня и на мой кошт, только поручи исполнение хорошему мастеру… Я желал бы иметь штук десять. Постарайся это исполнить»[654].

Специально для отца Василий Дмитриевич сделал авторскую копию, а оригинал приберег для весенней выставки 1876 года в Парижском салоне.

Русским рецензентам портрет Чижова напомнил портреты Ван Эйка[655]. А французская газета «L’Univer illustr?» в статье «Le Salon de 1876» писала: «Прекрасен мужской портрет г-на Поленова: кажется, что этот седобородый старик… сидящий с книгой в руках, дышит. Это сама жизнь, жизнь на склоне лет, тихая и задумчивая. Все подробности проработаны широко и точно»[656].

Но высшей похвалой для Василия Поленова были слова, сказанные Тургеневым. Зайдя в марте 1876 года в мастерскую художника, Иван Сергеевич сразу же обратил внимание на стоящий у стены портрет, приготовленный к отправке на выставку.

— Да, это Федор Васильевич. Очень похож! Только я знал его темным.

— То есть как — темным?

— Тридцать пять лет тому назад… Как он побелел за это время!..

«Мне это было приятно, — прибавлял Поленов, пересказывая родным и друзьям свой диалог с великим писателем, — ибо, значит, похож, коли через тридцать пять лет люди узнают»[657]

К этому времени он закончил и две свои пенсионерские работы. «Право господина», выставлявшееся в Салоне, приобрел П. М. Третьяков для своего московского собрания, а картину «Арест гугенотки» (или «Арест графини д’Этремон»), за которую художник удостоился звания академика, купил во время посещения его парижской мастерской Наследник Цесаревич Великий князь Александр Александрович.

Ощущая себя на Западе, где «жить утомительно и сиротливо», по-прежнему «как-то без почвы, без смысла»[658], Поленов отныне мог «со щитом» вернуться в Россию — на два года раньше положенного срока. «За границей оставаться теперь не только незачем, но и вредно», — твердил он Чижову[659]. Все его мысли уже давно были устремлены к Москве. В письмах на родину он писал: «Москва у меня так идеально засела в голове, что мысль о моем поселении в ней придает в минуты упадка бодрости продолжать работать здесь»[660].

Узнав о скором приезде Поленова, Чижов был крайне обрадован: «Знай же, что я купил домик, в котором тебе готовы две комнаты, — это на широкой улице, на Садовой, в месте, довольно покойном. Знай еще, что у тебя есть в Москве пятьсот руб<лей> на начало жития». Рисуя несомненные выгоды водворения в Белокаменной, Чижов решил увлечь «друга Васю» своей причастностью к новейшим достижениям технического прогресса: «…ты будешь в середине России… Вздумаешь куда-нибудь поехать — всюду железные дороги. Очень хотелось бы мне, чтобы ты съездил в Малороссию, ты никогда в ней не бывал… Я каждый год езжу по северным дорогам; если ты захочешь прокатиться до Ростова, Ярославля и Костромы, — пустимся. Если даже захочешь побывать на далеком Севере, в Вологде, — и туда путь открыт…»[661]

За год до этого Чижов направил в путешествие к берегам Ледовитого океана среднего брата Василия Поленова, Алексея, «очень милого малого», служащего Министерства финансов. Доверив его заботам своего компаньона рыбопромышленника Смолина, Федор Васильевич поставил перед молодым экономистом задачу исследовать прилегающие к океану земли, а также описать плавание двух пароходов Товарищества Архангельско-Мурманского срочного пароходства «Архангельск» и «Онега». Алексей Поленов справился с поручением блестяще. Подготовленный им по итогам поездки «Отчет о командировке на Мурманский берег» получил высокую оценку Чижова и руководства Министерства финансов и был опубликован отдельным изданием в 1876 году в Петербурге.

3/15 июля 1876 года, сдав свою мастерскую на Монмартре, Василий Поленов вслед за Репиным покинул Париж. В конце июля он был уже в России и занимался совместно с Ильей Ефимовичем устройством отчетной выставки в Академии художеств в Петербурге.

«Какие хорошие вещи привез с собой Вася!..» — восхищался, бродя по выставочным залам Академии, Чижов. Строгий и беспристрастный судья, он, сравнивая мастерство двух даровитых художников, отдавал пальму первенства Репину, хотя и с оговорками. «По мне таланту у Репина больше, но мало сравнительно образованности»[662].

Репин с женой и дочерьми осенью уехал на Украину, в Чугуев, не переставая мечтать о Москве. «Как только приедешь в Москву, так и я приеду[663], — писал он Поленову. — … Как же, ведь я ни на одну йоту не отступаю от нашего плана: мы будем жить в Москве…»[664]

Но Василий Дмитриевич Поленов посчитал своим долгом в сентябре 1876 года отправиться добровольцем на Балканы, в армию генерала М. Г. Черняева. Этому, разумеется, содействовал Чижов, помогавший сербам и черногорцам в войне против турок. «Я беспрестанно говорю себе: не ропщи, что не можешь быть на поле битвы, — урезонивал себя Федор Васильевич, завидуя решительности и отчаянной отваге молодых соотечественников, — везде битва в жизни»[665].

В составе кавалерийского отряда Поленов участвовал в военных действиях и вел ежедневные записи своих наблюдений и впечатлений. Его «Записки» и «Дневник русского добровольца» публиковались в журнале «Пчела» и имели большой успех у читающей публики[666]. В них есть любопытное описание встречи с доблестным генералом Черняевым, во многом подготовленное беседами с Чижовым: «Он… очень некрасив, но необыкновенно симпатичен… Вас охватывает какая-то теплота и безотчетное доверие к этому человеку, вы для него готовы идти в огонь и воду… Ни фатовства, ни позировки, а напротив, — необыкновенная простота и скромность во всех словах, приемах, действиях. При этом глубокая преданность идее, которая сообщалась и вам, совершенно вас побеждала и заставляла чуть что не боготворить его… Я вышел от него совершенно обвороженный, мне припомнился Кутузов из „Войны и мира“». «…Мы одержали пассивную победу, — передавал Поленов слова генерала. — Турки дальше не идут. Благодаря ли бездарности пруссака Османа-паши или просто трусости турок, но мы с нашими слабыми средствами, с армией, в которой половина людей взята прямо от сохи и вооружена чуть ли не дубинками, удерживаем неприятеля, в три или четыре раза сильнейшего нас. Не будь на их стороне Англии, мы, может быть, теперь не тут бы были. Вот это ружье (американское магазинное) дает восемнадцать выстрелов, не заряжая, и этим вооружены черкесы и бышибузуки… Стыдно и нерасчетливо нашему правительству держать себя в таком официально холодном отношении к горячему движению, охватившему всю Россию»[667].

В конце концов Турция под давлением России вынуждена была запросить перемирия. В последних числах ноября Поленов вернулся на родину героем: он был награжден черногорской медалью «За храбрость» и сербским золотым орденом «Таковский крест».

После успешного литературного дебюта в петербургской «Пчеле» сотрудничество Поленова с этим журналом продолжилось, но уже в качестве иллюстратора и гравера. Чижов, «по-родственному» чрезвычайно требовательный к сыну своего университетского товарища, в котором угадывал огромный творческий потенциал, расценил его работу в журнале как слишком прикладную, сродни «малеванию вывесок». По мнению Федора Васильевича, Поленов делал как бы шаг назад, останавливался в развитии своего художественного самообразования, изменял великой цели искусства, не терпящей суетливого разменивания по мелочам.

В то же время сам Василий Дмитриевич был огорчен первой и единственной до сей поры размолвкой в отношениях с «дядюшкой» и в письмах к нему оправдывал свое нежелание приступать к исполнению нового значительного замысла потребностью взять полугодовую паузу после напряженной четырехлетней работы за границей и участия в изнурительной военной кампании. К тому же с помощью хорошо оплачиваемой журнальной поденщины он рассчитывал накопить достаточно средств «на обзаведение в Москве».

Переезд в июне 1877 года в Москву — поначалу в дом Чижова, а затем и в нанятую неподалеку, между Новинским бульваром и Собачьей Площадкой, квартиру — ознаменовал новый творческий взлет художника. В его картинах начинают звучать национальные мотивы. Именно здесь, в Дурновском переулке, Василий Поленов создал свой лирический шедевр, гимн русскому патриархальному укладу жизни — напоенный воздухом и солнечным светом знаменитый «Московский дворик».

В июле того же года в Москву приехал Репин. Он поселился в небольшом усадебном доме невдалеке от Новодевичьего монастыря. «Какие места на Москве-реке. Какие древности еще хранятся в монастырях, особенно в Троице-Сергиевом и Саввином», — восторгался Илья Ефимович[668]. Древняя столица сразу же дала импульс его вдохновению: он одновременно начал работу над картинами «Крестный ход», «Проводы новобранца» и «Царевна Софья».

Домашняя близость к Чижову и высокое уважение к его авторитету крепко сдружили Поленова и Репина с одним из наиболее ярких представителей просвещенного московского купечества Саввой Ивановичем Мамонтовым. Его отец Иван Федорович был главным пайщиком Троицкой железной дороги, держателем контрольного пакета акций. Будучи председателем правления дороги, Чижов уважал своего компаньона, занимавшего пост ее директора, за ровный, тихий характер и неизменную готовность печься о пользе русской промышленности. Поэтому и Савву Ивановича Мамонтова, сына Ивана Федоровича, Чижов всячески выделял своим вниманием и помогал готовить в преемники отцу. Тем более что в этом исключительно одаренном, обаятельном, энергичном молодом человеке, стремившемся совместить жертвенное служение музам с будничным и зачастую рутинным исполнением обязанностей в конторах акционерных обществ, он отчасти видел самого себя.

Как и в случае с Поленовым, Чижов подолгу беседовал с Саввой, воспитывал в нем художественный вкус, объяснял принципы, по которым следует отличать подлинные произведения искусства от ремесленных поделок. По следам Чижова Савва Иванович совершал свои итальянские прогулки; суждения опытного и влиятельного наставника о Мазаччо, Беато Анджелико, Пьеро делла Франческа приходили на ум, когда под строгими сводами древних базилик представали его взору шедевры великих мастеров Кватроченто…

После смерти Ивана Федоровича Мамонтова его душеприказчик Чижов не только привел в порядок оставшиеся незавершенными дела покойного, но и стал опекать его наследника Савву Ивановича в первых самостоятельных шагах на стезе железнодорожного предпринимательства. И хотя Федору Васильевичу была не по душе горячность подопечного, склонность Саввы принимать подчас необдуманные, рискованные решения без точного расчета, «на кокоревский глазомер», он немало способствовал тому, что в 1872 году тридцатилетний Мамонтов занял ответственный пост директора Общества Московско-Ярославской железной дороги. Вот как отозвался Чижов о новичке-директоре в письме к Василию Поленову: «Мамонтов живет хорошо, пробавляется художническим дилетантством и дилетантством железнодорожным, потому мы иногда и враждуем с ним, что я заклятый враг дилетантства; но зато это такая славная природа, что ругаешь его именно потому, что хорошее хочешь видеть лучшим»[669].

Нелицеприятная критика из уст «патрона» не раз заставляла Мамонтова называть Чижова «ворчуном дяденькой». Но с годами то, что казалось излишней придирчивостью, оборачивалось в несомненную пользу. Недаром Савва Иванович вспоминал о Чижове как о своем «великом учителе».

Когда в начале 70-х годов молодая чета Мамонтовых решила приобрести подмосковную усадьбу, по совету Чижова остановились на имении Абрамцево по Троицкой железной дороге, у станции Хотьково. Почти тридцать лет Абрамцевым владели Аксаковы. Стены старого помещичьего дома, окруженного густым монастырским лесом, помнили голоса гостивших здесь Гоголя, Погодина, братьев Киреевских, Хомякова, Щепкина, Тургенева, Тютчева… Неизменно радушно был принимаем здесь и Чижов.

После смерти главы семьи Сергея Тимофеевича Аксакова и его сына Константина, последовавших одна за другой в 1859–1860 годах, Абрамцево потеряло для его обитателей прежнюю притягательную силу, став горьким и мучительным напоминанием о прошлом. К тому же Ольга Семеновна Аксакова с тремя незамужними дочерьми сильно нуждалась в средствах, особенно после реформы 1861 года, разорившей многих помещиков.

Чижов стремился облегчить выпавшие на долю Аксаковых трудности. Вот строки одного из сохранившихся к нему писем вдовы: «Не сердитесь на меня, многоуважаемый Федор Васильевич, что я так мешаю Вам моими делами. Вы столько показали участия в самую минуту постигшего нас несчастья, что я ухватилась за Вас как за опеку»[670].

Встал вопрос о продаже имения. Единственным условием владельцев была передача его в хорошие руки. Чижов посоветовал Савве Ивановичу Мамонтову посмотреть Абрамцево. Плененные живописностью здешних мест и очарованием старого барского дома, овеянного столькими литературными легендами, супруги Мамонтовы тут же оформили купчую. На часть от полученных 15 тысяч рублей одна из дочерей писателя Софья Сергеевна Аксакова с помощью Чижова устроила в Москве приют.

Так началось второе рождение Абрамцева. Причем в лице Федора Васильевича, одинаково близкого Аксаковым и Мамонтовым, воплотилась преемственность двух эпох абрамцевской культурной жизни. Его самобытные рассказы-свидетельства наполняли жизненной конкретикой представления новых обитателей усадьбы об обычаях аксаковской семьи, круге ее друзей и знакомых, излюбленных маршрутах прогулок и тайных тропах. С величайшей бережностью относились Мамонтовы к оставшимся после прежних владельцев реликвиям: предметам мебели, фотографиям, рукописям, найденным на чердаке дома. «Дух старика Аксакова» бережно сохранялся даже в окружающей Абрамцево природе.

Постепенно обширное, в 285 десятин, дворянское поместье превратилось в поселок художников со своей церковью, школой, медицинской амбулаторией, живописной, скульптурной, столярно-резчицкой и гончарной мастерскими. Как когда-то в Риме Чижов стремился создать коммуну мастеров, связанных единством стоящих перед ними творческих задач, так теперь Савва Иванович, сам даровитый творец — музыкант, скульптор, драматург, режиссер — образовывал братство, деятельное соратничество людей, любящих русскую старину и возрождающих традиции народного искусства. Он привлек в Абрамцевский (мамонтовский) кружок Поленова и Репина, Сурикова и Нестерова, Серова и Коровина, Врубеля и братьев Васнецовых. Здесь, в тени векового парка, у берегов поросшей водяными лилиями речки Вори, ими были написаны картины, эскизы, рисунки, наброски, созданы скульптурные портреты, сооружены в национально-романтическом стиле постройки, ставшие частью золотого фонда русской культуры.

Именно в Абрамцеве в начале 80-х годов Василий Дмитриевич Поленов встретил свою будущую жену Наталью Васильевну Якунчикову. Она приходилась свояченицей Саввы Ивановича Мамонтова, двоюродной сестрой его жены Елизаветы Григорьевны Сапожниковой. В абрамцевской церкви во Имя Спаса Нерукотворного, возведенной преимущественно по эскизам самого Поленова в духе северной деревянной архитектуры, состоялось их венчание. Для молодых на территории усадьбы был выстроен небольшой домик, получивший название «Поленовского». Так семьи дорогих Чижову людей породнились.

Тогда же, в 80-е годы, Поленову удалось предпринять поездку на Восток, в Палестину, о которой в свое время грезил Александр Иванов. Привезенные оттуда этюды послужили основой для целого цикла картин «Из жизни Иисуса Христа», насчитывающего 68 полотен. Таким образом, исполнилась дерзкая мечта юного Васи Поленова, зароненная в его душу Чижовым, — стать продолжателем дела великого творца «Явления Мессии» и показать Иисуса Христа не только грядущего, но уже пришедшего к людям и поучающего их добру.

Савва Иванович Мамонтов в середине 80-х годов создал русский частный оперный театр, спектакли которого представляли собой синтез всех видов искусства: поэзии, музыки, живописи. Здесь впервые были поставлены «Борис Годунов» и «Хованщина» М. П. Мусоргского, «Садко», «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане» Н. А. Римского-Корсакова. С подмостков мамонтовской частной оперы был явлен миру гений Федора Ивановича Шаляпина.

Трудно переоценить роль Саввы Ивановича в становлении личности Шаляпина. То, как «Савва Великолепный», следуя методике своего учителя Федора Васильевича Чижова, развивал его художественный вкус, оставил свидетельство сам великий артист. «Не знаю, был бы ли я таким Шаляпиным без Мамонтова! — признавался он много лет спустя. — Он… часто держал меня в своей компании, приглашал обедать, водил на художественную выставку… Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.

— Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин, — говорил, бывало, Мамонтов. — Это все плохие.

— Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.

— Вот это и плохо, Феденька, — добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович. — Фотографии не надо. Скучная машинка… Вот, Феденька, — указывал он на „Принцессу Грезу“ (Врубеля. — И. С.), — вот эта вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.

А я смотрел и думал: „Чудак наш меценат. Что тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки, как живые, — укусить хочется… На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудно одет (Какие брюки! Непременно куплю себе такие)“. Я… в суждениях Мамонтова сомневался… И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:

— Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что „Принцесса Греза“ Врубеля хорошая картина, а пейзаж — плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а „Принцесса Греза“ — плохая.

— Вы еще молоды, — ответил мне мой просветитель. — Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое[671]»[672].

Под занавес уходящего века, выполняя завет Чижова о создании процветающей «русской Норвегии», Мамонтов активно включился в работу по хозяйственному и культурному освоению северных территорий. Он принял участие в экспедиции, организованной в 1894 году министром финансов С. Ю. Витте на русский Север. Непосредственной целью поездки был поиск места для строительства незамерзающего порта, в котором могла бы разместиться база военно-морского флота России. Путь министра и сопровождавших его лиц лежал по Ярославской железной дороге до Вологды, далее по Северной Двине, через Великий Устюг, Холмогоры — до Архангельска и после осмотра Соловецкого монастыря по Баренцеву морю вдоль берегов Мурманского края. Вечера проводили за рассказами, имевшими отношение к путешествию. Когда настал черед Саввы Ивановича, он поведал собравшимся о Чижове, создателе Архангельске-Мурманского пароходства.

Впоследствии Мамонтов неоднократно порывался написать подробные воспоминания о Чижове, да так и не собрался…

Вернувшись домой из поездки на русский Север, Савва Иванович был настолько увлечен увиденным, что отправил в творческую командировку по только что проделанному им маршруту своих друзей-художников Коровина и Серова.

Через два года Мамонтов организовал на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде павильон «Крайний Север», пользовавшийся большой популярностью у публики. В его оформлении были использованы этюды и фотографии, сделанные во время путешествий на Кольский полуостров. Коровин представил свои панно: «Кит», «Северное сияние», «Лов рыбы», «Охота на моржей». Самое большое панно «Екатерининская гавань» было превращено в диораму с использованием множества интереснейших экспонатов: образцов лесных пород, моделей промысловых судов, снастей, муляжей рыб, чучел птиц и животных. Был привезен даже коренной житель Севера некий Василий, состоявший при живом тюлене, плавающем в оцинкованной ванне. Парень научил тюленя выскакивать из воды и кричать нечто вроде «ура!». В экспозиции также были показаны фотографии строящейся Мамонтовым Северной железной дороги — от Вологды до Архангельска.

Савва Иванович прохаживался по павильону, довольно потирая руки, прислушивался к разговорам посетителей. Некоторые из них узнавали его и подходили с поздравлениями. Но Мамонтов знал, что он лишь продолжатель достойного дела. Лавры зачинателя и первопроходца в освоении Крайнего Севера по праву принадлежали его великому наставнику Федору Васильевичу Чижову.