ГЛАВА VI Сельский учитель

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА VI

Сельский учитель

Когда из Экибастуза, отбыв свой срок, Саня ехал в Кок-Терек, районный центр в Казахстане, то проезжал Талды-Курган — место нашей с мамой эвакуации в 1942-1944 гг. Теперь конец февраля 53-го года. Меня давно там не было. И вообще меня у него тогда не было.

В первых числах марта он получил удостоверение ссыльного.

Лагерная жизнь Солженицына кончилась. Ссыльная ещё не началась. И как её начинать?..

Ему не сразу разрешили учительствовать. Какое-то время пришлось поработать экономистом-плановиком в райпотребсоюзе. Всё же ещё до конца учебного года Саня стал преподавателем, принимал выпускные экзамены.

Учебная нагрузка навалилась на него сразу большая. Саня дорожит тем, что у него за последние годы успокоились нервы, появились добродушие и уступчивость, и немножко побаивается, чтобы суматошная школьная жизнь не вызвала обратных изменений…

Налаживать по-настоящему быт как-то не хочется. Может, ему совсем недолго быть в ссылке?.. Сталин-то умер… И Саня чувствует себя, как на пересадочной станции: «в любую минуту взял чемодан, надел рюкзак — и садись на поезд».

Саня знакомится и быстро сходится с пожилыми супругами Зубовыми, тоже ссыльными. Довольно ясно предстают они в повести «Раковый корпус» под фамилией Кадминых. Но только Зубовы духовно богаче. Николай Иванович, врач-гинеколог, — большой эрудит. Чего только он не знает: и языки, и историю, и архитектуру и многое другое. А Елена Александровна тонко чувствует литературу, поэзию…

Зубовы обладают прекрасным свойством — радоваться малому. В их доме не услышишь нытья и жалоб…

Начинается новый учебный год. Подвёртывается случай снять отдельную хатку. Ну что же, работа в школе надёжная. Надо же как-то наладить свой быт. А раз будет отдельная хата — он сможет ещё и безбоязненно писать столько, сколько захочет…

При домике есть огород. Сразу за «забором» из колючих веток джингиля начинается степь, на горизонте синеют Чу-Илийские горы… По его улице не ездят вовсе; ничего на ней нет, «кроме глухой полевой тропинки», а потому «тишина изумительная».

Квартирка (комната, кухня, коридор) хоть и с земляным полом, но чисто выбеленная, светленькая. В комнате два окна: на юг и на запад, в кухне одно, на юг.

Обстановка хоть и убогая, но на первых порах и это сойдёт. «Кровать» из трёх ящиков с матрацем и подушкой, набитыми стружками. На топчане сложены книги, стоит чемодан, который пока служит столом. Из большого ящика Саня сколотил себе «посудный шкаф» с фанерными полками. Скоро появляется уже и настоящий стол. А табуретка вместо стула к нему есть.

Мечтается о радиоприёмнике, чтобы была музыка. Зарплата у него будет выражаться четырехзначным числом, так что можно себе позволить и эту роскошь!

Не хватает только одного — хозяйки в этом домике.

Здесь, в Кок-Тереке, он считается совсем не плохим женихом. Есть и вполне симпатичные миленькие девушки и из учительниц, да и другие…

* * *

Я знала от тёти Нины, что Саня освободился, вышел из лагеря. Знала и место его ссылки.

Конечно, моей мечтой было, чтобы Санина личная жизнь устроилась. Только тогда могло бы прийти ко мне полное успокоение. Но должны ли мы с ним, сможем ли совсем забыть друг друга?

И где-то в конце августа я написала Сане письмо, письмо-просьбу. Это письмо вошло в нашу семейную историю под названием «письма о параллельных лестницах». Я просила Саню о дружеской переписке между нами, о каком-то духовном общении, о жизненном восхождении «по параллельным лестницам».

Получив это письмо, Саня, как он написал мне, испытал сначала радостное изумление. Оно как бы подтверждало то, что ему сказал ещё в лагере один человек, знакомый с графологией, которому Саня показал моё последнее письмо. Испытываемое мной «душевное крушение», сознание того, что «не состоялась необыкновенная жизнь» и… прежняя любовь к Сане.

Саня примет меня с прежней любовью, если я вернусь к нему, бросив «всё, что наделала за эти два года». Если же этого не произойдёт, то переписке нашей всё равно долго не продержаться. Отдаю ли я себе отчёт, что мне придётся жить «двойной жизнью»? А если он женится, хотя бы даже «просто из практических соображений», то «переписке нашей всё равно не существовать».

Он заверяет меня, что, каково бы ни было моё решение, не обидится и не рассердится на меня, как не обижался и раньше. «Я знаю, как я бывал в жизни слаб, — пишет он мне, — видел, как другие, и легко могу понять и оправдать и твою слабость. Тот Санчик, которого ты когда-то знала и совершенно незаслуженно любила, — тот бы тебе этого не простил. А теперешний даже не знает — есть ли тут что прощать. Наверно, я виновен перед тобой больше. И во всяком случае, я тебе жизни не спасал, а ты мне спасла, и больше, чем жизнь».

Не пришли мне Саня такого ультимативного письма, потянись бы между нами переписка, может быть, всё произошло бы совсем-совсем иначе… На этом наша переписка с Саней снова оборвалась.

И почти тотчас же к Сане пришла болезнь. Перебегающие боли в области желудка. Аппетита нет. Всё больше худеет. То ли гастрит, то ли язва. Николай Иванович пытается его лечить, но всё бесполезно. Нужны анализы, нужны врачи-специалисты.

Ему разрешают выехать в Джамбул, областной центр, для консультации с врачами.

Настроение у Сани подавленное. И он пишет одной моей подруге, тогда одинокой, с которой некоторое время до этого начал переписываться. Он горячо просит её в случае его смерти приехать сюда, в Кок-Терек, и распорядиться остатками его имущества. (Под «имуществом» он подразумевал свои произведения).

В Джамбуле Саня прошёл все анализы. Сделан ему рентген. Нет, это — не язва и вообще не желудочное заболевание. Это — опухоль величиной с большой кулак, которая выросла из задней стенки брюшной полости. Она давит на желудок и вызывает боли. Очень может быть, что опухоль эта, увы… злокачественная.

Связана ли она с той, которую ему удалили в Экибастузе? Но та опухоль до последнего момента ещё сохраняла подвижность, и врачи были уверены, что она не дала метастазов. А может быть, всё-таки… дала?..

Одни врачи склонны думать, что это метастаз старой опухоли: совпадает и период роста опухоли и лимфатические пути распространения метастаза. Другие считают, что эта опухоль — самостоятельная, малорастущая, даже застарелая и вовсе не злокачественная. Кому же верить? Во всяком случае, надо быть готовым к худшему!

В Джамбуле он услышал об иссык-кульском корне. Ему удалось его немного достать. Попробует попринимать…

Первые дни после возвращения из Джамбула, в начале декабря, Саня чувствует себя хорошо. Вернулся аппетит. Но он не тешит себя иллюзиями. Смерть кажется ему почти что неизбежной. Утешение он видит в том, что не верит в полноту нашей смерти: «какая-то духовная субстанция остаётся».

В Джамбуле ему дали направление в Ташкентский онкологический диспансер. Пожалуй, придётся съездить туда на зимние каникулы! Но на что соглашаться: на операцию ли, на рентгено — или радиотерапию? Или, вернее… иссык-кульский корешок?..

Разрешение на выезд в Ташкент получено. Состояние — приличное. Снова пьёт Саня иссык-куль. С ним он и едет в канун Нового 54-го года в Ташкент.

Ташкент. На следующий день — на приёме в онкодиспансере. Врач считает, что это — метастаз. Операция — маловероятна. Нужна рентгенотерапия. И она даёт направление в «лучевое» отделение клиники.

На следующий день, 4 января, Саню положили в клинику — больница ТашМИ,[3] 13-й корпус.

Уже через день расчертили Сане живот на четыре квадрата и стали их по очереди облучать. Через день, а потом и каждый день. Одновременно ему стали давать какие-то таблетки.

Заведующая лучевым отделением Лидия Александровна Дунаева, лечащий врач Ирина Емельяновна Мейке уверяют Солженицына, что рентгеном разрушат ему опухоль, а таблетки — в помощь!..

Полтора месяца пробыл Саня в онкодиспансере. 55 сеансов рентгена. 12000 эр. Опухоль, хоть и не до конца, но в значительной степени разрушена. Ему велено приехать сюда снова к 1-му июня. Это уже неплохой признак, иным велят явиться через месяц и даже через две недели. А всё-таки не оставляет сомнение: возвращена ему жизнь или только поманили ею? Отпраздновал свой выход из 13-го корпуса походом в театр на балет Дриго «Эсмеральда».

Съездив в горы, к старику Кременцову, за иссык-кульским корнем и получив его пригоршню, Саня возвращается в свой Кок-Терек совсем в другом настроении, чем уезжал. Тогда была маленькая надежда, а сейчас он ощущает возврат к жизни. Совсем ничего не болит. Вот счастье-то! Надолго ли?.. Корень тем временем настаивается. Скоро начнёт его пить. Рентген рентгеном, а корень — корнем.

В одном из своих писем к маме Саня попросил её прислать ему свою фотографию. Жалел, что нет у него фотографий его родителей. Писал, что у него «как у старика — появилось бережное отношение к прошлому, ни частицы не хочется потерять из него».

Тогда было бережное. А… сейчас? А сейчас у Солженицына вообще нет прошлого. «Я всё забыл, что тебе писал!» — услышала я от него в конце 70-го года. «Ты была моим воображаемым образом!» «Понимаешь? В письмах я преувеличивал!..»

Перевалив через зенит своей жизни, Солженицын не приобрёл ту дальнозоркость старости, которая помогает нам не замечать морщин на лицах тех, кто стареет вместе с нами, сглаживает их. Ту спасительную дальнозоркость, которая помогает видеть в прошлом самое большое и самое главное и уже не даёт рассмотреть мелкие досадные факты своей жизни, мелкие проступки свои и других.

Солженицын с годами становится, напротив, всё более близоруким. Роясь в своей прошлой жизни, выкапывая из своей памяти мелкие факты, он рассматривает их в лупу, а на большое, на главное смотрит в перевернутый бинокль. Большое уменьшено, малое увеличено. Масштабы смещены. Порядок величин, говоря математическим языком, спутан.

То, что я говорю, относится к оценкам поступков когда-то близких Солженицыну людей и его собственных — по отношению к ним. Распространяется ли это на большее, я не берусь судить. Един ли Солженицын в себе самом или он стал походить на широко развёрстые ножницы?..

* * *

В то время, когда Александр Солженицын успешно лечился в Ташкентском онкодиспансере, его когда-то самый близкий друг, Николай Виткевич, освободившись, приехал в Ростов. В том лагере, где он кончал срок, были «зачёты». Потому он отсидел не 10 лет, полученных по приговору Военного трибунала, а немногим менее 9-ти. В Ростове его не прописывают и он поселяется в Таганроге.

В конце марта 54-го года я получила от Николая письмо. Он писал, что «целиком поглощён поисками работы». Трудности, с которыми он встретился на первых порах, возвратившись домой, его не пугают. Ведь он «уже прошёл огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы». А потом у него есть заботливые мама и бабушка.

Когда я увиделась с Николаем летом следующего, 55-го года, он уже жил в Ростове. Штатной работы у него в то время не было. Эмиль Мазин обеспечивал его «двоечниками» по математике, которых Николай с успехом репетировал, даже приобретя на этом поприще определённую славу.

Оживлённой переписки, как в былое время, у нас с Николаем не получилось, но время от времени мы перебрасывались письмами.

Николай охотно прокомментировал бы какой-нибудь мой химический доклад или лекцию. «Я отвечу своим впечатлением, задам два-три наивных вопроса и ты сможешь судить, погиб ли я для химии окончательно или ещё сохранилась надежда?» — шутит он.

Лекцию я послать ему не рискнула, а послала сочинённую мной популярную «химическую пьесу», которая называлась «Настоящее шампанское» (или «День рождения химика») и с успехом «прошла» на моей институтской сцене. Похвалив меня за то, что я нашла удачную форму популяризации химии, ибо в пьесе можно показать, а химия без показа не доходит, Николай раскритиковал зато моего «героя», признав в нём «заученного чудака». По его мнению, нужен герой, который бы «толково и обстоятельно демонстрировал мощь химии окружающим его невеждам». Одним словом: «больше химии и меньше шампанского!..»

Начав свою послелагерную жизнь с репетиторства по математике, Николай шутил, что тот факт, что он химик, им не забыт, «чего нельзя сказать о самой химии».

Через два года после его освобождения времена изменились. И наличие 14-летнего производственного стажа (4 года — фронт и 10 лет — работа на заводах и стройках страны — так квалифицировались теперь его злоключения) сыграло немаловажную роль при зачислении Николая Виткевича осенью 56-го года аспирантом кафедры органической химии Ростовского университета. Ещё блестяще сданные экзамены и ещё — присланный Степуховичем из Саратова фотоотпечаток их общей статьи.

* * *

В 54-м году Саня купил домик в Кок-Тереке — тот самый, который раньше снимал. Ему сделали ещё и погреб. За засаженным огородом хозяйка будет ухаживать, пока он снова будет в Ташкенте, а урожай — ему. А где ещё найти такую тишину?.. Особенно прекрасны лунные ночи. Просто душа растворяется степь, небо и ничего больше… А как стало теплеть — прогулки к реке Чу, сон на открытом воздухе…

Здесь так хорошо ему пишется.

И ведь есть в Кок-Тереке ещё Зубовы, которые совсем по-родительски относятся к Сане.

Самочувствие у Сани превосходное. Но ничего не поделаешь, — надо ехать в Ташкент!

21 июня он уже снова в 13-м корпусе. Приняли Солженицына в онкодиспансере очень ласково. Нашли, что он изменился неузнаваемо. Но, тем не менее, ещё до всякого серьёзного осмотра, сказали, что кладут его на месяц.

Пробыть в онкодиспансере пришлось почти два месяца. Когда лейкоциты слишком падали, рентген приостанавливали.

Но вот пришёл конец лечению. Теперь Солженицын приедет сюда лишь через 10 лет, весной 64-го года. Приедет не для консультации, не для лечения. Приедет потому, что задумает писать повесть об этом «раковом» корпусе…

А пока, выписавшись из клиники, он бродит по Ташкенту. Куплен плащ. А главное — фотоаппарат.

Фотообъектив его «Зоркого» с жадностью ловит зверей Ташкентского зоопарка.

Новый, 55-й год Саня встречал вместе с девушкой, которой симпатизировал. А всё-таки жениться на ней не решился, хоть и смертельно надоело жить бобылём. Вдруг опять заболеет? И поухаживать некому… Плохо одинокому. И, поскольку в Кок-Тереке он не находит той, на которой бы мог и хотел жениться, которой мог бы довериться, у него начинает зреть план женитьбы не через очное, а через письменное знакомство.

Первые его жизненные опыты, рождающиеся из фантастических, чисто умозрительных построений.

Переписка… Высказывается желание познакомиться… Он поедет к ней, летом…

Лето 55-го года — первый его отдых за целых 15 лет! С 40-го года.

Завесившись от изнурительной казахстанской жары, он целыми днями сидит дома: пишет, читает, слушает музыку. К вечеру, когда спадает жара, идёт на реку, подолгу купается. Ночью спит на открытом воздухе.

Заканчивает пьесу «Республика труда» (будущая «Олень и шалашовка») и понемножку принимается за роман. Роман о «Марфинской шарашке».

К этому времени Саню разыскали его лагерные друзья: Дмитрий Панин и Лев Копелев. Идут письма. Даже прислан карандашный портрет, который сделал с него в своё время Сергей Михайлович Ивашёв-Мусатов.

А вышло случайно.

У входа в московский универмаг — ЦУМ — я столкнулась с Евгенией Ивановной Паниной.

Евгения Ивановна очень возбуждённо стала рассказывать о том, что пришлось пережить ей, когда она смогла, наконец, приехать к мужу в Кустанай, куда он был сослан. Он оказался там… не один!..

Но она (о, женщина!) всё-таки хлопочет о том, чтобы вернуть мужа в Москву…

Евгения Ивановна забросала меня вопросами о Сане. Только теперь нам стало известно, что наши мужья в лагере были между собой очень дружны. её Митя во что бы то ни стало хочет разыскать Саню. Знаю ли я его адрес?.. Да, конечно. Здесь, в Москве, живёт ещё один их общий друг, Лев Копелев.

Оба друга, узнав таким образом местонахождение Сани, стали уговаривать его хлопотать о снятии ограничений. Писала об этом Сане и Евгения Ивановна. Но Саня не спешит.

Ездил на этот раз Саня не в Ташкент, а в Караганду — рассеяться, а может, и жениться. Но хозяйки с собой в Кок-Терек он не привёз. Первый из его фантастических планов женитьбы реализован не был.

Осенняя амнистия 55-го года пробудила маленькую надежду. Может быть, она и к нему имеет отношение?.. Освободят от ссылки?..

Куда податься?.. Жить в городе он не хочет. Спешка, соседи, трамваи, невыключенные громкоговорители за стеной и всякое прочее. Поселиться бы где-нибудь в сельской местности в Средней России, лучше бы не на железной дороге и не в районном центре, а в глуши. Во многом Сане так хорошо в его Кок-Тереке, что ничего другого как будто и не хочется.

* * *

Совершенно неожиданно в апреле 56-го года я получила от Сани письмо. Он сообщал мне, что его освободили от ссылки со снятием судимости. Писал, что хочет переехать в Среднюю Россию и устроиться в каком-нибудь «берендеевом уголке», что в связи с этим завязал переписку с Ивановским и Владимирским облоно. Спрашивал, не могу ли я узнать, не нуждается ли Рязанская область в физиках или математиках, и при этом заверял, что, если и будет жить в Рязанской области, «никакой тени» на мою жизнь «отбрасывать не будет».

В Рязанском облоно мне разъяснили, что математики и физики в нашей области «в избытке», о чём я и написала Сане, советуя устраиваться в городе.

Кончается учебный год. В четвёртый раз выпускает Саня десятые классы.

Дом ему удаётся продать. Нехитрая мебель раздаривается…

Распростившись со школой, с Еленой Александровной и Николаем Ивановичем Зубовыми, Солженицын 20 июня покидает Кок-Терек.

Александр сообщил, что где бы он ни был, о его местопребывании всегда будет знать жена его друга Панина. Как-то, приехав в Москву и остановившись у Лиды, я набираю номер рабочего телефона Евгении Ивановны, которую предупредила открыткой, что в этот день приеду и ей позвоню.

«Саня здесь и ждёт вас на Девятинском…»

Вечером я еду на Девятинский переулок. Я шла… на расплату! Тяжело поднималась по лестнице, будто на Голгофу! Евгения Ивановна встретила меня, провела в комнату. Саня с Паниным сидели в углу за круглым столом и пили чай. Оба поднялись.

Супруги Панины скоро постарались оставить нас вдвоём.

И вдруг как-то совсем просто мы заговорили.

Саня делился планами своего будущего устройства: скорее всего — во Владимирской области. Я слушала о возможной и даже почти реальной его реабилитации, и это было каким-то продолжением нашей с ним жизни, нашей общей беды.

Потом Саня проводил меня к дому, где жила Лида, — это было недалеко. Вёл меня под руку. Пошёл дождь. Мы укрылись, как бывало в юности, в каком-то парадном. Он расспрашивал меня, стараясь понять, как всё это произошло. Что-то отвечала… Я жила в это время то ли прошлым, в которое провалилась из настоящего, то ли настоящим, как бы вынырнувшим из далёкого прошлого. Сказала ему: «Я была создана, чтобы любить тебя одного, но судьба рассудила иначе».

Прощаясь, он вручил мне то, что за эти годы было в стихах написано мне или про меня.

Когда все в доме уже спали, я стала читать:

«Вот опять, опять всю ночь мне снилась

Милая, родимая жена».

«Вечерний снег, вечерний снег

Напоминает мне бульвар,

Твой воротник, твой звонкий смех,

Снежинок блеск, дыханья пар…»

И самые ранящие строки:

«…Но есть в конце пути мой дом

И ждёт меня с любовью в нём

Моя, всегда моя жена».

Проснувшись утром, постаралась стряхнуть всё, на меня нахлынувшее. Нарочно развивала повышенную деятельность, хотя с Лидочкой всё же нашла случай поделиться, что свидание с Саней и его стихи разбередили мне душу.

Вечером уехала в Рязань. Решив во что бы то ни стало подавить своё смятение, дома я настолько расхрабрилась, что сказала В. С., что виделась со своим бывшим мужем, но что от этого ничего не изменилось — всё остаётся по-старому.

Всё больше начинали мучить угрызения совести. Старалась задушить, не поддаваться… Но уже ничего не могла с собой сделать. Уединяясь, всё читала и перечитывала стихи.

В. С. первый ощутил, что я отдаляюсь от него, ухожу в себя. Он всё делал, чтобы не дать мне ускользнуть от него: катал меня на лодке по Оке (у нас была своя лодка с мотором), свозил меня в Солотчу (до этого мы почему-то никогда там не бывали), где купил нам путёвки в тамошний дом отдыха на август. Но я была мыслями где-то далеко, ничто меня не отвлекало от них, ничто не развлекало. Начинающийся здесь лес тянулся в ту самую Владимирскую область, где будет, возможно, жить Саня, в ту же сторону вела узкоколейка… И оттуда пришло письмо:

«…если ты имеешь к тому желание и считаешь это возможным, можешь мне писать. Мой адрес с 21-го августа: Владимирская обл…»

Протерзавшись месяц и убедившись, что чувство моё к первому мужу не просто воскресло, но всё больше и больше утверждалось, я решила откровенно поговорить со своей самой близкой подругой Лидой, для чего поехала к ней в подмосковный санаторий. Она пришла в отчаяние, очень симпатизируя моей новой семье. Много было ею приведено аргументов, я же в ответ — только плакала. И чувство вины и вновь вспыхнувшая любовь требовала разрядки. Скрепя сердце, Лида благословила меня написать Сане письмо.

Тем летом Саня побывал в Ростове. Оттуда он ездил потом в Георгиевск, Пятигорск, Кисловодск повидаться с родными. А перед Ростовом он побывал на Урале, где жила сестра Е. А. Зубовой со своей дочерью Наташей. Вместе с Зубовыми было решено, что она для него подходящая невеста. Друг друга они до того никогда не видели, лишь перебросились несколькими письмами. Он пробыл там две недели; девушка ему понравилась и он предложил ей считаться его невестой. Но та была напугана его стремительностью. Уезжая, он не знал, как будет дальше — ничего решено не было…

Начался учебный год. В свободное от института время я садилась к роялю — только ему могла я поведать обо всём, что происходило в моей душе… Пришли на память слова человека, который гадал мне по руке и по фотографиям в остротяжёлое для меня время, когда муж мой пропал без вести, прекратились письма от него с фронта. О прошлом он сказал мне правду, о настоящем туманно. Но на вопрос, соединимся ли мы с мужем, ответил: «Это будет зависеть от вас». Тогда такое мне показалось диким, а вот ведь стало походить на правду…

В очередном письме Саня писал, что сам удивляется, какой большой сдвиг в мою сторону произошёл за эти два месяца… И всё чаще он начинал думать, что, может быть, и правда возможно новое счастье? Он предлагал встретиться, чтобы разобраться в своих чувствах, но, поскольку не он, а я была виновна в нашем с ним разъединении, ехать должна была к нему я… Он предлагал — на три дня.

В. С. приглашен на юбилей знакомого профессора в Одессу. Я говорю маме, что меня вызывают в Москву в связи с Саниной реабилитацией. Мама видит моё возбуждение, но не понимает его причины. 19-го октября еду на вокзал и беру билет до… Торфопродукта.

Вечером в поезде в окно мне светила луна, и на сердце, несмотря на то, что сознавала греховность свою, было предчувствие счастья.

Саня, в коричневом плаще и серой шляпе, встретил меня.

Со станции мы пошли безлюдной дорогой через степь по направлению к деревне Мильцево, где в хате Матрёны Васильевны Захаровой жил «Исаич», как она его называла («Игнатич» в рассказе «Матрёнин двор»). Светила луна. В тени скрывшего нас от неё аккуратно сложенного стожка мы остановились. Крепко обняв друг друга, горячо поцеловались и, как бывало в юности, моя хорошенькая коричневая шляпка с пёрышками упала на землю с моей запрокинутой головы. Всё, всё сразу вернулось… Не надо было слов, чтобы это почувствовать, понять, чтобы в это поверить…

«Как это ты сумела за эти месяцы так похудеть, помолодеть, похорошеть?» — спрашивал меня Саня.

А я и в самом деле ещё летом рассталась с пучком на голове, укоротила и завила волосы — сейчас они были мне до плеч. Похудела, потому что давно лишилась аппетита из-за переживаний. Приехала в абрикосовой крепдешиновой блузке, сшитой по типу той, которая ему когда-то так нравилась. Но главное было не в этом. Если я действительно похорошела, то это от горевшего во мне внутреннего огня.

Дом, комната с фикусами, сама хозяйка его описаны подробно в рассказе «Матрёнин двор». Добавлю только, что Матрёна Васильевна поразила меня своей деликатностью. Она ни о чём ни меня, ни «Исаича» не расспрашивала, пока я сама не поведала ей своей истории. В ответ она рассказала мне свою, описанную в том же рассказе. Она больше оставляла нас вдвоём.

21 октября было воскресенье. К тому же это и именины покойной Саниной мамы. В этот день, который мы назвали днём нашего воссоединения и несколько лет ощущали, как большой наш общий праздник, мы с Саней не разлучались. Говорили без умолку, понимая друг друга с полуслова. Много фотографировались.

Саня считал своим долгом ещё и ещё предостеречь меня, на что я иду. Ведь он серьёзно и безнадежно болен, обречён на недолгую жизнь. Ну год, ну два… Но я была непоколебима: «Ты мне нужен всякий — и живой, и умирающий…» Значит, и я нужна ему сейчас, особенно нужна, чтобы как-то скрасить последние годы его жизни, облегчить возможные страдания, а быть может, помочь побороть смерть?..

Когда Саня уходил в школу, я немножко хозяйничала, а больше читала кое-что из им написанного, написанного очень сжато, мелким почерком, на небольших листах (14?20 или 13?18 см). Узкие поля часто тоже были исписаны вставками. Но прочесть в первый свой приезд я успела мало, потому что, когда были вместе, мы или разговаривали или занимались каким-нибудь общим делом.

Говорили мы о наших теперь уже общих планах… Я готова была на всё. Я и тогда сознавала, что причиняю большое горе хорошим людям. Но лишь теперь, оглядываясь назад, понимаю, как оно было велико!

Существовало ли тогда что-нибудь, что бы могло меня остановить?.. Вероятно, нет.

Даже если бы донёсся голос из будущего: «Ну так как мы будем разводиться: мирно или через суд?..»

Могла ли бы я поверить, что когда-нибудь это может случиться?.. А если бы и поверила — нет, не остановилась бы!

«Я умоляю тебя, девочка моя, будь тверда до конца и без единого компромисса! Заставь меня тем самым поверить в твой новый характер!» Саня уже дорожил тем, что приобрел, уже боялся потерять меня.

Я старалась успокоить свою совесть тем, что я нужнее там, перед кем я виновней. Кого я люблю больше всех и всего на свете. Дать ему счастье, возродить в нём сильное желание жить — было тогда целью моей, моим единственным стремлением! То и это — несравнимо!..

Когда человек одержим чем-нибудь, он не останавливается перед препятствиями; сокрушая их, становится жестоким. Тогда я, вероятно, была жестокой. Многие порицали меня.

После ноябрьских праздников мы с В. С. окончательно разделили незатейливое наше добро и перевезли к нему, на улицу Свободы, те его вещи, что ещё оставались на Касимовском.

* * *

В первый раз Александр приехал в Рязань перед Новым годом, 30 декабря 56 года. 31-го, не смущаясь лютым морозом, мы бродили с ним по городу. Но нашей целью была не только прогулка к Рязанскому Кремлю, Собору, набережной реки Трубеж, мы ещё собирались в этот день заново оформить свой брак, для чего и зашли в Рязанский городской загс. Однако желание наше удовлетворено не было: препятствие состояло в том, что у Сани в паспорте не было отметки о разводе… со мной (!) же.

Так, ещё не законными, но счастливыми супругами встретили мы втроём, ещё с мамой, Новый год. Через несколько дней мы съездили вместе с Саней в Москву, побывали у некоторых его и моих друзей. Зашли и в Московский городской суд, где в архиве нашлась предназначенная для него справка о разводе.

Зимой произошло и одно трагическое событие: нелепая неожиданная смерть Матрёны Васильевны. Саня переселился к её золовке. Дом был лучше, чище; комната отдельная, и всё-таки он чувствовал себя там уже совсем не так, как у своей Матрёны.

Наконец, прощай, Торфопродукт! Прощай, Мильцево! Прощай, изуродованная хата Матрёны!

Неделю мы жили в Москве, в семье моего дяди В. К. Туркина.

В эти дни мы добывали билеты на теплоход, чтобы совершить маленькое водное путешествие по Волге и Оке, сделали кое-какие закупки. Самой важной среди них была покупка в ГУМе пишущей машинки «Москва-4». В самом деле, теперь пришло время подумать о перепечатке на машинке готовых произведений. Надо учиться печатать самому! А я немного уже умею со времени Московского университета…

В Рязани летом 1957 года началось «тихое житьё», как назвал мой муж тот отрезок нашей с ним жизни…