Без пяти минут победа

Без пяти минут победа

2 мая 1945 года после двух часов дня предполагалось сесть за праздничный стол и приступить к победному обеду — готовили его кто как мог, во всех квартирах, на всех кухнях и во всех кастрюлях перепуганные немецкие хозяйки, а дети с любопытством и надеждой, но уже без страха поглядывали на своих постояльцев и накрывали столы.

В этот предобеденный час на южной окраине Берлина, у канала Тельтов, в Штансдорфе раздалась боевая тревога. На сборы нам дали полтора часа. А ведь, как говорится, ремни поослабли, только-только была подписана капитуляция столицы рейха и стал известен приказ всем немецко-фашистским войскам: сложить оружие без всяких условий. Придется сначала собрать каждую персону в отдельности (ведь сразу и разбрелись, и подраспустились, почуяв ветерок победы, а кое-кто и прибарахляться начал). Привести все снова в полную боевую готовность, а значит, кое-кого вытрезвить, поставить на ноги, заставить всех еще раз вздрогнуть, еще раз отрешиться от себя и опять начать работать в поте лица, на пределе сил, «не щадя самой жизни»… Собрать походное имущество, дозаправить машины горючим; о продовольствии не заботились (люди были сыты, и запас был). Сложнее оказалось с почти полностью израсходованным боекомплектом — но обещали пополнить все подразделения уже на марше. А еще надо было срочно сдать раненых, которые не хотели уходить в преддверии последнего победного часа, — это тоже работа, скажу я вам, — сдать раненого, когда он этого не хочет. А еще карты — получить да склеить! А куда двинемся? Даже в какую сторону, пока не знаем. Никто ничего толком не говорит — письменного приказа нет.

Вскоре выясняется — направление Дрезден. Там еще воюют, хоть на Эльбе наши уже встретились с американцами. Дрезден так Дрезден. Только бы с союзниками не срезаться в этом кавардаке. А то ведь полным-полно болтунов и крикунов, того и гляди, какой-нибудь психопат какую-нибудь глупость сморозит!..

…Через два часа после объявления тревоги, с тридцатиминутным опозданием (о, чудо!), все начало входить в привычную боевую колею, протрезвело, выпрямилось, рассортировалось, распределилось, распрощалось. Праздничный обед подарили ошалевшим от сутолоки и беготни хозяевам. «Шутка ли, с этими уже освоились кое-как и не сразу попривыкли, попритёрлись, а с новыми еще как будет?! На войне с победителем шутки плохи, а с новыми победителями, из второго эшелона, куда страшнее. Тут лучше не бывает, тут бывает только хуже». Боевые колонны тонули в чаду перегара танковых моторов. Началось лавинное движение по знакомой дороге на юг (мы пришли оттуда к окраинам Берлина).

А потом на юго-запад, на Дрезден!.. А там уж согласно приказу: «В бой не ввязываться. Обходить противника. Непрерывно и активно искать проходы в его боевых порядках и забираться в горы». «Географию знаешь? В пятом классе учился сносно? Так какого же… спрашиваешь?» По листам карт и так видно — Чехословакия! В горы так в горы! Шли третьи сутки. Безостановочно. С боями! С маленькими ночными перерывами. И опять с боями!

«Внимание! Внимание!

Говорит Прага! Говорит чешская Прага! Слушай, Красная Армия! Слушай, Красная Армия! В городе восстание. На баррикадах сражаются все, кто может. У нас мало оружия, нет боеприпасов. Немцы разрушают город, убивают женщин и детей. Спешите, братья! Мы ждем ваших танков и самолетов. Братья русские, помогите Праге!»

Эти призывы мы услышали по радио уже в Крушных горах, когда наши машины вязли в грязи, их тащили то на буксирных тросах за танками, а то и на своих плечах — метр за метром. Весть о восстании в Праге, которое началось 5 мая на рассвете, передавали один другому в разных вариантах, но основной смысл был один — мы начали рваться к Праге. Без остановок. Без отдыха. И повторяли только одно слово: «Горючее!» Хватит ли?

А западнее нас по хорошим дорогам, которые им никто не закрывал, из Германии на Прагу двигалась танково-механизированная армада немецкого генерала Шернера (того самого Шернера, которому так и не удалось прорваться к Берлину на помощь своему фюреру). И если этой армаде удастся теперь опередить нас, то восстание будет утоплено в крови за несколько часов, Прагу ждет разрушение, а вот наша танковая армия, наш Уральский добровольческий корпус, наш отдельный мотоциклетный батальон, мой взвод, получит на самом хвосте войны большой подарок — кровавые бои за чешскую столицу в самом центре Европы, а то и пышные похороны в придачу да высокие правительственные награды — посмертно! Все это уже было…

Мы так рвались к Праге, как еще никуда не рвались никогда, — днем и ночью, без передышек обходили заслоны противника и обгоняли друг друга. Врага оставляли тем филонам, кто не очень торопился, — вот пусть они там с ними и колупаются, а мы рвались вперед — без дорог, через все преграды, по железнодорожному полотну, по таким крытым склонам, что у асов водителей не то что дух перехватывало, а холодный ком застревал в глотке, а потом их рвало. И верили, верили, что этого Шернера расчихвостят и без нас те, кому это сподручнее будет. Надеялись на то, что он не доберется до Праги, надеялись, что высшее командование само позаботится о его разгроме. Так оно в конце концов и произошло.

Шли шестые сутки нашего почти непрерывного движения вперед. Уже перевалили горы и катили по спускам, сваливались в долины Чехии. К двенадцати часам ночи водители засыпали на ходу, и с вечера на обочинах дорог и в обрывах были видны перевернутые «шевролеты», «ЗИСы» и «студебекеры». У меня в голове вертелось одно слово — «Стоп!». Надо было решиться и произнести это слово. Остановил колонну, разбудил ординарца, тот ответил: «Есть… Сейчас!» А сам я, как сомнамбула, направился на огонек, маячивший слева, в стороне от дороги.

Еле преодолевая усталость, прошагал метров сто пятьдесят, вошел в глубь двора (так я подумал, потому что справа и слева оказались погруженные во мрак солидные каменные постройки). Иду прямо на пробивающийся свет. Подошел, потрогал, оказалось, деревянные ворота — это верхняя щель калитки светилась. Нащупал ручку, распахнул дверь, большущая яркая лампа ослепила, и ввалился в помещение. Редкая нелепость — ватный идиотизм! Передо мной в просторном вестибюле полукругом стояли около полусотни вражеских солдат и два офицера — затворы автоматов, боевые курки пистолетов и винтовок взведены. Это не видишь, а чувствуешь — взведены! Я не мог шевельнуться без риска быть прошитым сотней пуль сразу, каждой из которых мне было бы вполне достаточно. Ловушки захлопывают без предупреждений. В мозгу с дикой скоростью пронеслось множество вариантов, тысяча первый вырвался из глотки оглушающим криком:

— Вер ист орднер?! (Кто старший? Кто дежурный? Кто распорядитель?)

Спасибо Марии Михайловне, моей школьной учительнице немецкого языка, уж она-то со мной намучилась! Это она каждый раз кричала: «Вер ист орднер?» — когда входила в класс.

На мой крик никто не ответил. Никто не шелохнулся. Я собрал все силы, даже не пытаясь притронуться к оружию, и заорал снова:

— ВЕР ИСТ ОРДНЕР!!

По вражеским рядам прошло еле заметное движение, офицеры переглянулись. После небольшой паузы пожилой высокий капитан со скорбным выражением лица опустил пистолет и, вытянувшись во фронт, произнес:

— Простите, господин офицер, нам трудно ответить на ваш вопрос, — пожилой капитан, разумеется, говорил по-немецки вполне внятно, четко, чего никак нельзя было сказать обо мне, я скорее догадывался, чем понимал, о чем он говорил, но когда тебе остается жить считанные секунды, мера сообразительности возрастает в геометрической прогрессии.

— Варум?! — гаркнул я. — По-че-му?! — Я сам удивился своей любознательности.

— Здесь два офицера равного звания и равной должности — командиры двух разных рот. И их оставшиеся солдаты.

О! немецкий «орднунг»!! Я обязан тебе жизнью! У меня чуть не подкосились ноги, но я кое-как удержался. Они перешли к переговорам!

Еще один офицер с погонами пехотного капитана, небольшого росточка, подтянутый и вполне благообразный, сделал небольшой шаг вперед из рокового полукружья, но пистолета не опустил (это мне понравилось меньше). Сообразительность и некоторое подобие доблести постепенно возвращались ко мне, и я начал смутно догадываться, что теперь уж, кажется, не посрамлю славы нашего оружия и, что немаловажно, не сыграю в ящик вот так вот — как последний кретин!..

Дальше все было проще, не теряя секунды, скомандовал:

— Ахтунг!.. Штильгештанден! (Смирно!) — Приказание выполнили все, кроме одной хари с погонами фельдфебеля (в дальнейшем я уже бдительно смотрел на харю и перевел автомат в боевое положение). — Гарантирую безопасность!.. (Это я-то им!..) Оружие на пол! — Жестом подтвердил приказ, опасаясь перепутать слова «пол» и «потолок». — Пистолеты и гранаты на окно. — Забыл, как там у них называется подоконник, чтоб ему… — Быстро!

Два капитана переглянулись… двинулись… торжественно подошли к окну и положили пистолеты. Вслед за ними солдаты осторожно, без грохота, сложили винтовки посредине помещения и начали неспешно разоружаться. В нерешительности стоял только фельдфебель. Я снял затвор автомата с предохранителя, и возле фельдфебеля образовалась пустота. Он понял меня, протянул свой пистолет и нетвердой походкой направился за остальными. Тут я увидел, что среди солдат, чуть позади них, стоят две женщины в военной форме. Одна совсем молодая, похожая на испанку, другая чуть постарше — лет двадцати пяти-двадцати семи, — типичная усталая испуганная немка, обе были в серых сестринских косынках с повязками красного креста на рукаве.

Вошел ординарец, этот ленивый одессит, он всегда в самый нужный момент на несколько секунд запаздывает, и с оттенком безразличия спросил:

— Ну что? Сдались, шалавы?

— Ага, — ответил я этому философу.

— И как, обязательно нужно было перед этим несколько лет покочевряжиться? — спросил он сразу у всех, но его не удостоили ответом.

Через несколько минут в помещении уже творилось что-то невообразимое: наши перемешались с немцами, пленным выделили самую большую и самую хорошую комнату, потому что там были решетки на окнах. Танкисты, радисты и автоматчики тащили какие-то перины, матрацы и наспех устраивались на короткий отдых. Старшина кричал, выставлял охранение, распределял комнаты и материл то своих, то надоевших ему немцев. Он сам спешил раскидать все дела и заснуть. В нашем распоряжении было чуть больше одного часа. Взмокший немецкий капитан, несмотря на старание, не мог собрать своих подчиненных и сосчитать их. А ему следовало передать ответственную цифру часовому. Пожилого высокого капитана я назначил старшим. От немецкого орднунга не осталось и следа, он сразу рассыпался от соприкосновения с нашим шквальным беспорядком, а мне совсем не хотелось командовать. Хотелось, чтобы поскорее все это воинство рассортировалось, угомонилось наконец и захрапело. Я еле стоял на ногах. Но меня атаковал пьяный фельдфебель и пытался убедить в том, что он-де не немец, он «поляк» и что все немцы — это свиньи, а «поляки» — это славяне (подумать только, какая глубокая мысль). Одну и ту же тираду он повторял без умолку и немного громче, чем следовало. Наконец он добился своего.

— Пошел вон, пьяная рожа, — сказал я ему. — Мне наплевать, какой ты национальности. Ты фельдфебель фашистской армии и в плену!

И немцы, и наши разбрелись по своим помещениям, и тишина водворилась на фольварке. Я вошел в отведенную мне маленькую комнатушку с деревянной кроватью, снял сапоги, повалился на постель и только тогда стал расстегивать ремни, спустил с плеч портупею. «Час пятнадцать минут на сон… Пятнадцать минут на сборы… И дальше без остановок. Прага… Прага… Пра… И не влипать, не влипать, как только что с этой калиткой… Слава святым! Все живы».

В дверь осторожно постучал часовой и доложил: «Фельдфебель опять бузит».

Влез в ременную портупею, натянул сапоги и пошел по коридору к ярко освещенной комнате, где находились все пленные. Там никто не спал. Пьяный фельдфебель (а он, видимо, добавил) заметил меня и скорчил рожу, которая должна была означать, что он мне улыбается. Оказалось, что фельдфебель, несмотря на приказы пожилого командира роты, приставал к медицинской сестре, разумеется, к той, что была помоложе, при всех полез к ней за пазуху, видимо, таким способом пытаясь доказать, что он не немец!.. Вступившемуся за женщину низкорослому капитану фельдфебель как-то скверно пригрозил (я не мог понять, как именно). При моем появлении фельдфебель все-таки вытянулся, принес извинения и на исковерканном русско-польском наречии сообщил, что охотно передушил бы всех этих свиней, особенно офицеров, собственными руками. Ретивость фельдфебеля мне нравилась ничуть не больше, чем немцам. Пришлось показать ему пистолет, этот язык он понял хорошо и сразу отправился в дальний угол к окну. В коридоре возле двери валялась ножка от поломанного венского стула, я поднял ее и протянул медсестре. Она смотрела на меня с большим удивлением и мало что понимала. Наполовину жестами, наполовину словами порекомендовал звездануть фельдфебеля этим инструментом, если он снова станет приставать. Женщина тихо ответила, что боится его. Тут я заметил, что фельдфебеля боятся многие, не только солдаты, но и оба офицера. Отделить его я не мог, пришлось бы поставить еще одного часового, а значит, еще одного человека лишить короткого сна. Тем не менее, относительный «орднунг» водворился.

На сон осталось приблизительно 65 минут.

… Я повалился на кровать, глаза сами закрылись, и калейдоскоп из цветных пятен, напоминающих то лица, то фигуры, то какие-то взрывы, начал уносить меня по черной бесконечной дороге… Но не тут-то было, часовой опять постучал в дверь. Два немецких солдата хотели сообщить мне нечто важное — срочно!

Передо мной стояли два худеньких мальчика. Я успел их запомнить. Они совсем не были похожи на солдат, а скорее на детдомовцев, обряженных в старую военную форму не по размеру. Ребята были сильно возбуждены и, перебивая друг друга, заговорили, сильно преувеличивая мои знания немецкого языка. Я, как мог, угомонил их, и вскоре мы начали понимать друг друга.

— Господин офицер, — сказал вежливый мальчик, — скажите, пожалуйста, вот если бы вы попали в плен и кто-нибудь из русских стал говорить: «Я не русский, я не русский, я… другой!» — Он боялся назвать какую-нибудь национальность даже для примера. — Это было бы хорошо?

— Нет, это было бы плохо.

— Правильно. Совершенно верно! — обрадовался второй, тот, что был посмелее, он был очень худой, похожий на обсосанный леденец. — Это плохо… Это очень плохо… Русский — есть русский, дейч — есть дейч… Даже в плену. — Они уже опять перебивали друг друга.

— Разумеется, если за это не убивают, — удалось проговорить мне, и они замолчали.

Вежливый собрался с духом и стал подбираться к сути.

— Господин офицер, фельдфебель врет. Он не поляк — он дейч, немец. Он говорит, что убьет нас всех сегодня ночью и что вы только поблагодарите его за это… Здесь остатки двух рот. Даю вам слово чести, что у нас нет ни одного эсэсовца…

— Кроме фельдфебеля, — уже шепотом сообщил смелый. — Он не фельдфебель. Он эсэс!.. Капитан готовился к сдаче в плен, а эсэс сказал, что убьет его и каждого, если…

Дальше они говорили вместе:

— Он не из нашей роты. Он не наш. Он пристроился к нам.

— Он переоделся…

— У него чужие документы…

— Он сказал, что задушит каждого, кто попробует его выдать.

Мальчишки есть мальчишки, они забыли, что в плену, и говорили, говорили без умолку, не пытаясь приспособиться, не заискивали, позволяли себе какие-то вольности, уже вовсе не боялись и понравились мне. Они хотели узнать все сразу: что будет дальше? очень ли холодно в Сибири летом? (о зиме они вообще не думали, зима была далеко)… сколько мне лет, и из какого я города?.. Они нагромождали вопросы один на другой и не всегда дожидались ответа. А когда я попытался отправить их обратно в общую комнату, вежливый вытаращил глаза и проговорил:

— Нет!.. Он догадался. Он ждет нас там!

Второй нахохлился и затравленно, с оттенком гордости произнес:

— Они все… все его боятся! Никто не спит. Я сказал ему, — он кивнул на своего товарища и зажал руками мотню просторных штанов: — «Пойдем пи-пи»… Они все на нас смотрели. И фельдфебель. Он эсэс. ЭСЭС!

Безудержный храп доносился из соседних комнат и из коридора, где спали наши ребята. Озноб прошел у меня по спине, тревожное ощущение того, что сейчас снова придется действовать, что-то предпринимать, не радовало. Пришлось разбудить ординарца и помощника командира взвода Володю Иванова. Они шли за мной не просыпаясь. Через часового вызвал к себе фельдфебеля, а мальчишек отправил в их комнату. Когда они встретились в коридоре с эсэсовцем, вежливый панически влип в стенку и, озираясь на меня, заскользил к двери, а второй умудрился подавить страх и, громко топая, с вызовом прошел мимо него.

Я не дал эсэсовцу вымолвить ни слова и скомандовал:

— Раздевайся!

Через проем в дверях все немцы до одного напряженно следили за каждым движением в коридоре.

Фельдфебель понял меня не сразу. Зато старший сержант Иванов и одессит-ординарец проснулись мгновенно и взвели затворы автоматов. Фельдфебель перестал корчить рожи. Френч, пуловер и нательная рубаха словно слетели с него сами. Обнаженный до пояса боров стоял навытяжку и не моргал.

— Руки вверх! — скомандовал я.

Фельдфебель побелел и стал неуверенно поднимать руки, но поднимал правую выше, чем левую.

— Левую! — сказал я.

Он стал задирать и левую. Мышцы дрожали, кожа стала гусиная. Слева под мышкой, даже сквозь волосатость, виднелась маленькая наколка — татуировка: две крохотные буквы-змейки, латинские «СС». Так они до конца сорок третьего года отмечали свою верность фашистской штурмштаффель, этому хорошо организованному подразделению закоренелых негодяев. Губы фельдфебеля шевелились, но звуков он не издавал.

— Отведите его подальше за дом, а то ребят разбудите, — сказал я.

— Их сейчас ничем не разбудишь, — заметил ординарец.

В ярко освещенной комнате находилось сорок восемь пленных мужчин, две женщины и два мальчишки. Я заглянул и увидел, что там нет ни малейшего смятения, тревоги, даже недоумения. Все, как на биваке, укладывались поудобнее, кое-кто уже закрывал глаза… Только медицинские сестры все еще испуганно таращили глаза. Мальчик, что был посмелее, помахал мне рукой, как старому знакомому, шмыгнул носом, прилег и стал прикрываться френчем. Я поймал себя на мысли, что эти двое пацанов мне уже не безразличны.

За окном на небе еле-еле забрезжил рассвет.

Во дворе раздались приглушенная короткая автоматная очередь и одиночный выстрел…

На сон оставалось не более сорока пяти минут. Но тоже не мало. Нужно было еще написать охранную записку пленным, указать точный маршрут их движения (сопровождающих я дать им не мог) и вместо печати приложить такое слово, чтобы ему поверили. Нужно было хоть сколько-нибудь поспать, хоть сколько-нибудь. Потом объявить подъем, привести колонну в боевую готовность, две минуты на напутствие пленным немецким капитанам, две минуты на приказ командирам машин, три минуты на вытягивание колонны вдоль шоссе, и дальше: «В походную колонну!.. Дистанция!.. Скорость — кто сколько выжмет!.. За рулем и рычагами чур не засыпать — командирам машин сидеть рядом с водителями, самим не смыкать глаз и водителям не давать. И… вперед до самой ПРАГИ!» Только бы солярки хватило, бензина и сил.