Глава 6 108 минут

Глава 6

108 минут

Примерно за час до старта Королев вышел на связь:

— Как слышите меня? Мне нужно вам передать..

— Вас слышу хорошо.

— Юрий Алексеевич, хочу вам просто напомнить, что после минутной готовности пройдет минуток шесть, прежде чем начнется полет. Так что вы не волнуйтесь.

— Вас понял. Совершенно спокоен.

— После минутной готовности шесть минуток будет, так сказать, всяких дел. — Королев имел в виду, что из-за незначительной технической проблемы процедуру запуска на шесть минут задержат.

Затем Гагарин услышал голос космонавта Поповича:

— Ты понял, кто с тобой говорит?

— Понял — Ландыш.

— Юра, ну, не скучаешь там?

— Если есть музыка, можно немножко пустить1.

Королев заботился о самых мелких деталях полета и занялся этим лично, приказав своим техникам найти какие-нибудь записи и сейчас же их поставить.

— Ну как, музыку дали вам, нет? — осведомился он через несколько минут.

— Пока не дали.

— Понятно, это же музыканты: пока туда, пока сюда, не так-то быстро дело делается, как сказка сказывается…

— Дали про любовь.

— Дали музыку про любовь? Это толково, Юрий Алексеевич, я считаю.

8:40. Гагарин почувствовал дрожь корабля — это захлопываются далекие клапаны; ракета покачивается, когда отводят топливные шланги.

— Юрий Алексеевич, мы сейчас вот эту переговорную точку переносим отсюда, со старта, в бункер. Так что у вас будет пятиминутная пауза.

8:51. Музыка смолкает. Гагарин слышит строгий, глубокий голос Сергея Павловича, теперь он очень серьезен:

— Юрий, пятнадцатиминутная готовность.

Для космонавта это сигнал: надо надеть перчатки и опустить прозрачное стекло шлема. В эти последние минуты перед стартом никакого «обратного отсчета» («пять-четыре-три-два-один», как в НАСА) по системе публичного оповещения не велось. (Да и самой системы публичного оповещения не было.) Ракету запустят в заранее намеченное мгновение — в 9:06 по московскому времени. Юрий Мозжорин, специалист по навигации «Востока», как-то сказал: «Американцы делали свой обратный отсчет, просто чтобы добавить драматизма для телевидения». Последние предполетные секунды Гагарина совсем не похожи на кульминационные эпизоды остросюжетного фильма.

— Ключ на старт.

— Дается продувка.

— Ключ поставлен в дренаж…

— Дается зажигание…

Начинаются всевозможные вибрации, слышится пронзительный вой, грохот, низкий рокот. Гагарин знал, что в какой-то момент оторвался от земли, но когда это случилось, он так и не понял: это мгновение могли точно определить лишь электрические контакты раздвигающихся ферм пусковой башни. Четыре мощных захвата отошли от боков ракеты синхронно, не отставая друг от друга даже на сотую долю секунды. Гагарин неподвижно лежит в кресле, он напряг все мышцы. В любую секунду что-нибудь может произойти с двигателем, и тогда крышка люка над его головой отлетит, и система катапультирования выбросит космонавта в утреннее небо, точно пулю. Этот «спасительный» выброс может его убить; сломать позвоночник; переломить шею, словно цыпленку. Краем люка ему может оторвать ноги. И ко всему надо быть готовым…

Перегрузки нарастают. Пока никакого аварийного катапультирования… Сам он этого не помнил, но ему сказали, что при взлете он крикнул: «Поехали!» Официально одобренный рассказ Гагарина о старте из «Дороги в космос» ясно показывает его потрясение и восторг:

Я услышал свист и все нарастающий гул, почувствовал, как гигантский корабль задрожал всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвался от стартового устройства. Гул был не сильнее того, который слышишь в кабине реактивного самолета, но в нем было множество новых музыкальных оттенков и тембров, не записанных ни одним композитором на ноты и которые, видимо, не сможет пока воспроизвести никакой музыкальный инструмент, ни один человеческий голос 2.

— Время — 70[12].

— Понял вас, 70. Самочувствие отличное, продолжаю полет, растут перегрузки, все хорошо.

— 100. Как себя чувствуете?

— Самочувствие хорошее. Как у вас?..

Прошло две минуты с начала полета, и Гагарин стал замечать, что в радиомикрофон говорить трудновато. Перегрузки давили на его лицевые мышцы, «но это было не так уж тяжело. На МиГе при крутых виражах нагрузка была почти такая же», вспоминал он позже. Странно было, когда вдруг его приподняло и резко бросило вперед (удержали ремни). Мощная дрожь корабля показала ему, что четыре боковых стартовых двигателя Р-7 отделяются. «Семерка» приостановила набор скорости, словно переводя дыхание перед финальным спуртом. Затем заработала вторая ступень, и ощущение огромной тяжести вернулось.

Через три минуты после старта головной обтекатель отстрелял свои пиротехнические заряды, отделяясь и обнажая шар. Гагарин мельком увидел в иллюминаторы темно-синее небо: он уже находился на большой высоте. Теперь его стала немного раздражать яркость лампы, дававшей освещение для телевизионных камер. Из-за этого он щурился, когда определенным образом наклонял голову, например, пытаясь посмотреть в иллюминатор.

Пять минут в небе. Еще один толчок: отделилась отработавшая вторая ступень. Сложная аппаратура ценой в миллионы рублей была без всякого сожаления выброшена, точно использованная спичка. Дальше «Восток» поднимался на орбиту лишь на верхней ступени, с одним-единственным маленьким ракетным двигателем. Через девять минут после того, как он покинул площадку, Гагарин оказался на орбите. Вибрации прекратились, но сказать, что наступила полная тишина, было нельзя. Лишь те, кто никогда не поднимался на орбиту, имеют привычку описывать «необычное безмолвие открытого космоса». В корабле стоял шум от кондиционеров, вентиляторов, насосов, клапанов системы жизнеобеспечения, и еще больше вентиляторов таилось за пультами управления, они должны были охлаждать электрические цепи. Так или иначе, уши Гагарина все равно закрывали наушники, шипевшие и потрескивавшие собственными статическими разрядами, а кроме того, в них постоянно доносились требования руководства полетом: от космонавта ждали новостей. «Наступила невесомость, — рассказывал он. — Чувство невесомости переносится хорошо, приятно».

«Восток» плавно вращался — отчасти для того, чтобы не тратить топливо на ненужные маневры и предотвратить перегрев: нельзя было допустить, чтобы Солнце освещало одну и ту же часть аппарата слишком долго. В иллюминатор Гагарин вдруг увидел проблеск голубого — такого яркого, какого он никогда в жизни не видел. В иллюминаторе прошла Земля, сместилась вверх и скрылась из вида, затем снова появилась в другом иллюминаторе с противоположной стороны шара и ушла вниз. Небо стало угольно-черным. Гагарин пытался разглядеть звезды, но телевизионная лампа в кабине била ему прямо в глаза. Вдруг в одном из иллюминаторов блеснуло ослепительно-яркое Солнце. А потом — снова Земля — горизонт у нее не прямой, а закругленный, точно край гигантского мяча, и над этим краем виден слой атмосферной дымки, невероятно тонкий.

Корабль двигался на восток, неизменно на восток, он пролетал восемь километров в секунду, циферблаты гласили: скорость — 28 000 км/ч. Но никакой скорости Гагарин не ощущал.

— Как самочувствие?

— Продолжаю полет, все идет хорошо, машина работает нормально. Слышимость отличная… Вижу Землю… Видимость хорошая… Наблюдаю облака… Красиво, красота-то какая!

Прошло меньше чем двадцать минут после запуска, а «Восток» уже проплывал над Сибирью. Затем, пролетев над Северным полярным кругом, восточной частью Северного полушария, корабль двинулся к северной части Тихого океана. В Петропавловске-Камчатском, едва ли не самой крайней точке «советского субконтинента», станция слежения рассчитала скорость и высоту прохождения «Востока» на основании поступающих данных телеметрии. Это была последняя возможность провести точные замеры перед тем, как инициативу перехватят станции морского базирования, оснащенные хуже. Алексей Леонов прибыл в Петропавловск-Камчатский за день-два до того, как Каманин и Государственная комиссия сделали на Байконуре окончательный выбор космонавта для полета. Так что, когда Леонов ждал сигналов от «Востока», в том числе и нечеткой телевизионной картинки из кабины, он понятия не имел, кто из его друзей будет в этой кабине. «Когда Юра полетел, еще не было никакого подобия теперешнего Центра управления полетами (расположенного в Калининграде, чуть севернее Москвы). Поэтому космонавтов ознакомили с различными аспектами экспедиции и разбросали по всем главным станциям слежения СССР. Вот я и отправился на Камчатку. У меня имелся совсем маленький телеэкран, и, когда я увидел картинку с „Востока“, я не понял, Юра это или Герман, но потом различил движения, характерные для Юры. Как только мы с ним вышли на связь, он услышал мой голос и сказал: „Привет Блондину!“ Так он меня прозвал».

Петропавловск-Камчатский получил телеметрию с «Востока», и сигналы старательно зашифровали, а затем по наземной радиосвязи передали в Москву, где Юрий Мозжорин, академик Келдыш и команда операторов ЭВМ расшифровали закодированное сообщение и ввели данные в свои гигантские вычислительные устройства.

Но Петропавловск-Камчатский давал возможность лишь весьма кратковременного радиоконтакта с космическим аппаратом. Меньше чем через тридцать минут после того, как байконурским ранним утром «Восток» взмыл в небеса, он уже поплыл над Тихим океаном, в бескрайней тени спящего земного полушария. Внизу почивали обе Америки, Северная и Южная, эти объятые ночью континенты проносились под кораблем, и Гагарин видел их на своем маленьком навигационном глобусе лишь как смутные очертания со старинных географических карт. Теперь, в этом темном царстве, он мог различить звезды. Они были четкие, яркие и горели, не мерцая. Сейчас он видел больше звезд, чем в самые ясные зимние ночи на Земле.

Орбита увлекала «Восток» в Южное полушарие, и аппарат пронесся через Южную Атлантику, затем — над мысом Горн. С Земли Гагарину приказали подготовить переключатели к возврату в атмосферу. Он сверился по «Взору», правильно ли системы сориентировали корабль: сопла тормозных ракет должны были смотреть против направления движения, под определенным углом. Но Гагарину не нужно было переключать много тумблеров. Главным образом ему следовало сообщать наземным службам, управлявшим полетом, как ведет себя корабль. По всем рассказам, он так ни разу и не коснулся элементов управления и не нажал трех секретных цифр на клавиатуре.

В 10:25 по московскому времени, через 79 минут после начала полета, тормозные двигатели «Востока» точно в срок начали замедление корабля — он тогда пролетал над Западной Африкой. Они действовали ровно 40 секунд, а затем, как и следовало, отключились, исполнив последнюю обязанность, требовавшуюся от приборного и тормозного отсека, укрепленного позади шара. Четыре металлических захвата, удерживавших шар, отстрелило: взорвались небольшие заряды. При разделении Гагарин почувствовал, как его шар бешено вращается.

Первая фаза схода с орбиты прошла по плану. В секунды затишья, когда автоматические системы занимались своим делом, Гагарин начал осознавать грандиозность того, что он совершил: «Интересно, что скажут люди на Земле, когда им сообщат о моем полете», — подумалось мне… Вспомнилась мама, как она в детстве целовала меня на сон грядущий в спину между лопаток. «Знает ли она, где я сейчас? Сказала ли ей Валя о моем полете?» 3

Нет, его родные не ожидали услышать эту новость, потому что весь полет окружала завеса секретности. Гагарину запрещалось сообщать Вале, но он решился на «ложь во спасение», сказав ей, что полетит 14 апреля, чтобы она не волновалась в истинный день запуска.

Зоя же готовилась заступать на смену в главной больнице Гжатска, когда утро словно взорвалось. «Для нас это было очень тяжело. Мы узнали обо всем по радио. Юра говорил маме, что собирается в командировку. Когда мама спросила: „Далеко?“, он ответил: „Очень“, так что мы не знали, куда и когда он поедет». Они даже не собирались в то утро включать приемник — маленький сын Зои (тоже Юра) делал уроки, а радио могло бы ему помешать сосредоточиться на задачках. Анна что-то наскоро стряпала. Зоя вспоминала: «Вдруг к нам вбежала Мария, жена Валентина, она задыхалась от волнения. Крикнула: „Юра!“ Мама так и замерла: „Что, что такое, разбился?“ Мария ответила: „Нет, пока нет“. Теперь все это кажется смешным, но тогда мы очень переживали. Наконец Мария объяснила: „Он в космосе!“ Я сразу сорвалась, ни о чем не подумав: „Господи, да у него же две маленькие девочки, как он мог? С ума сошел!“»

Но Анна оставалась совершенно спокойной. Она потянулась за пальто: «Я к Вале в Москву. Ведь одна она там, ребятишки несмышленые…»4

Да, она была внешне спокойна, но тоже утратила ясность мысли. Понятно, что она не могла просто выйти из дома и пойти в Москву. Сначала требовалось добраться до железнодорожной станции, а это несколько километров. Может быть, Валентин поможет ее подвезти.

И уже потом они включили радио.

Анна надела свое стеганое пальто и лучший платок, а потом ушла за билетом на поезд. Зоя позвонила в больницу и сказала, что плохо себя чувствует и не сможет прийти на работу. «К нам зашла соседка, и мы вместе слушали радио. Музыка перед новостями была веселая, и у нас немного отлегло от сердца. Потом музыка кончилась, и диктор сообщил, что имя майора Юрия Алексеевича Гагарина занесут в Книгу почета ЦК комсомола. Так поступают с погибшими, подумала я».

Но, к большому облегчению Зои, сообщения ТАСС вернулись к оптимистическому тону, и снова раздалась музыка, разудалый патриотический марш. Диктор сказал, что Гагарин благополучно приземлился. «У меня просто гора с плеч свалилась», — рассказывает Зоя.

Валентин Гагарин, живший по соседству, шел на работу после обеденного перерыва, который он провел дома. Тогда-то он и услышал новости, хотя и не напрямую. Дочь Оля позвала его: «Папа, скорей домой иди. Мама плачет»5.

Было много криков и беготни из одного дома в другой. Юра в космосе! Нужно, чтобы кто-то довез Анну до станции, она едет в Москву…

Валентин мог исполнить это желание с помощью какого-нибудь грузовика: он работал в автохозяйстве. Появившись на работе, он увидел: делается что-то странное. Скорее даже не делается. «Все машины, как всегда, выстроены, готовы к выезду. Двери гаража открыты, но никого из водителей в кабинах нет, и моторы никто не завел. А принимающие не звонят, что грузы не доставлены. Хотя всегда звонили…» Никто в автохозяйстве никуда не ехал. Валентин отправился к своему начальнику Аркадию Григорьевичу, чтобы отпроситься у него отвезти мать на станцию. «Григорьев говорит: „Ты что, не видишь? Сегодня шофера не работают, все слушают по радио про твоего брата в космосе“. Тогда я спросил, нельзя ли мне на часок одолжить грузовик. Григорьев был на таком подъеме, что заорал: „Да бери какой хочешь! Бери какой поближе и двигай!“ Я залез в бензовоз, потому что это была первая машина на моем пути, у которой в замке зажигания торчал ключ».

Валентин подобрал Анну у старой электроподстанции. До поезда в Москву оставалось пятнадцать минут. На подъезде к станции пришлось объясняться с милиционером на мотоцикле: тот желал знать, куда Валентин так отчаянно спешит. Но когда выяснилось, что в бензовозе мать Первого космонавта, все пошло как по маслу. Поезд уже отходил, но диспетчер дал ему сигнал остановиться. «Мама поднялась в вагон, и кассирша тоже туда вбежала, потому что в спешке мама забыла взять сдачу».

После всей этой нервотрепки Валентину пришлось отправиться прямиком в райком — отвечать на многочисленные телефонные звонки.

В свою очередь, Алексей Гагарин, отец космонавта, в это утро вышел из дома очень рано. Он работал в колхозе возле Клушина, их родного села. Гагарин-старший спокойно занимался своим делом, когда к нему подошел другой колхозник и стал задавать странные вопросы насчет Юрия.

— А тебе-то что? — настороженно спросил Алексей.

— Ты что, не слышал? По радио сказали — мол, Гагарин Юрий Алексеевич, майор, в космосе летает…

— Майор, говоришь? А мой в старших лейтенантах ходит… Однако все ж приятно, если Гагарин.

И снова необычное совпадение. Алексей решил заскочить в сельсовет и узнать, что происходит. Заглянув в дверь, он увидел, что там полно народу и все шумят. Председатель сельсовета Василий Бирюков беседовал по телефону с секретарем Гжатского райкома. Тот говорил:

— Необходимо выяснить, где родился космонавт. Он есть в ваших книгах учета?

— Не нужно мне никаких книг! — возбужденно крикнул Бирюков. — У меня тут сам его отец! Соединяю с ним.

Ошеломленный, не готовый к таким событиям, Алексей взял трубку. Не то чтобы он не понял, в чем дело, просто слишком расчувствовался, чтобы говорить.

Чиновники из Гжатска хотели, чтобы Алексей тут же к ним прибыл, но именно сейчас это было почти невозможно — из-за весеннего паводка, затопившего все дороги. Хромота Алексея и общее состояние его здоровья не позволяли ему долго идти пешком, так что Бирюков добился, чтобы отца космонавта посадили на лошадь, на которой он смог бы преодолеть распутицу. Затем его усадили в кузов трактора, который кратчайшим путем двинулся через поля, оставляя в стороне залитые дороги. В конце концов Гагарина-старшего доставили в Гжатск, где он присоединился к Валентину и Борису, которые уже находились в райкоме и отвечали на нескончаемый поток телефонных звонков.

Валентин вспоминал: «Каждому из нас отвели по персональному кабинету и по телефону. Секретарь райкома попросил: „Вы можете рассказать про его биографию? А то мы не справляемся со звонками. Вопросы задают такие, что только вы в состоянии ответить на них“. Мы сели к аппаратам. Звонили беспрерывно, звонили из Москвы, Ленинграда, Киева, Владивостока, звонили из городов, названий которых я прежде никогда и не слыхивал. Звонили из-за границы. Из социалистических стран — Румынии, Польши, Венгрии…» Телефонисткам приходилось ограничивать разговоры двумя-тремя минутами. «В два часа приехали телевизионщики… Здание райкома весь день гудело, как взбудораженный улей».

До этого момента никто в мире не знал о Юрии Алексеевиче Гагарине, летчике, крестьянском пареньке из Смоленской области.

Зоя вспоминала: «Конечно, у нас не было ни минуты отдыха. Отовсюду приезжали журналисты». О да. Откуда ни возьмись — толпа репортеров с фотоаппаратами и диктофонами. Они пытались добраться до Гжатска на «Волгах», «Чайках» и ЗиЛах, но из-за весенней распутицы дороги близ города оказались проходимы лишь для тракторов. Московским корреспондентам пришлось оставить свои машины за несколько сотен метров до гагаринского дома и дальше пробираться пешком, в городских ботинках, по грязи. Некоторые хорошо оснащенные съемочные группы прилетели на вертолетах. В то утро Анна распахнула окна дома, чтобы впустить свежий весенний воздух. Это была ошибка. Кое-кто из журналистов вежливо стучался в дверь, просясь войти, но многие залезали прямо в окна. Дом кишмя кишел журналистами, шарившими в вещах Гагариных, трогавшими, теребившими, хватавшими всевозможные предметы. Действовали они весьма эффективно, вторгались в личную жизнь едва ли не хуже КГБ и вряд ли были вежливее. Они спрашивали, нельзя ли одолжить семейные фотографии, брали их, обещая вернуть в целости и сохранности, но так и не возвратили ни одной. «После этого не было нам покоя, — вспоминает Зоя. — Отовсюду звонили. Хотели выяснить, кто такой Юра, откуда он. Они ничего не знали!»

Конечно, своего телефона у Гагариных не было. Ближайшие доступные аппараты располагались в райкоме, где Алексей и Валентин сражались со звонками. Позже позвонил сам Юрий и сообщил, что у него все в порядке. Анна сумела поговорить с ним вечером. «Но мы, конечно, еще до конца не верили, что все в порядке, пока его не увидели, — вспоминает Зоя. — Знаете, у нас говорят: не пощупаешь — не поверишь».

Во многих опубликованных рассказах утверждается, что спуск Гагарина на Землю прошел гладко, без серьезных происшествий. Сам Гагарин всегда предусмотрительно отстаивал собственную версию событий. В его официальном повествовании о полете «Дорога в космос» содержится почти неуловимый намек на некоторые проблемы: «Произошло автоматическое включение тормозного устройства… Невесомость исчезла, нарастающие перегрузки прижали меня к креслу. Они все увеличивались и были значительнее, чем при взлете. Корабль начало вращать, и я сообщил об этом „Земле“. Но вращение, обеспокоившее меня, быстро прекратилось, и дальнейший спуск протекал нормально»6.

«Вращение, обеспокоившее меня…» Для Гагарина единственной возможностью сказать правду о функционировании «Востока» в течение полета был его доклад на заседании Государственной комиссии. Как всегда, председательствовали Королев, Келдыш и Каманин. Решено было, что нецелесообразно посвящать «чужих» в какие-либо важные технические детали. И, разумеется, Гагарину незачем было сообщать миру, что Первый космонавт мог погибнуть.

Перед самым возвратом в атмосферу главные соединительные элементы, связывавшие приборный отсек с шаром, отделились нормально, однако соединительный кабель с толстым пучком проводов, снабжавших шар энергией и информацией, отошел не совсем чисто. Несколько минут шар и задний модуль оставались соединенными друг с другом, точно ботинки с перепутавшимися шнурками. Страшная пара, кувыркаясь, неслась к Земле шаром вперед.

Тяжесть шара специально была распределена неравномерно, чтобы более толстый слой теплоизоляции за спиной Гагарина помог шару развернуться самостоятельно и встретил обжигающий напор земной атмосферы. Но такое положение теперь занять не удавалось: приборный отсек мешал нормальному обтеканию и нужному распределению массы. «Корабль начал быстро вращаться… Получился кордебалет, — докладывал Гагарин на закрытом заседании Государственной комиссии. — Я ждал разделения. Разделения нет… При выключении ТДУ все окошки на ПКРС погасли…[13] Затем вновь начинают загораться окошки на ПКРС… Разделения никакого нет… Я решил, что тут не все в порядке… Начинается замедление вращения корабля; причем по всем трем осям. Корабль начал колебаться примерно на 90° вправо и влево… Ощущал колебания корабля и горение обмазки. Я не знаю, откуда потрескивание шло: или конструкция подтрескивала, расширялась ли тепловая оболочка при нагреве, но слышно было потрескивание. В общем, чувствовалось, что температура была высокая»7.

Шар раскалился при возврате в атмосферу, и его окружил ионизационный слой, сквозь который не могли пробиться радиосигналы. Судя по всему, Королев и его наземные службы управления до конца осознали эту проблему лишь после того, как Гагарин приземлился.

Нагрев в атмосфере наконец прожег соединительный кабель, и приборный отсек отделился, но в результате шаром выстрелило по касательной, как из рогатки, и он снова тошнотворно завертелся. В какой-то момент скорость вращения стала настолько невыносимой, что Гагарин начал терять сознание: расплывались показания на приборах, в глазах потемнело.

Вероятно, Государственная комиссия провела обсуждение этой проблемы слишком поздно, и инженеры не успели провести необходимую модификацию техники перед экспедицией Германа Титова. Так или иначе, во время своего полета 6 августа он столкнулся с похожими трудностями. После полета Гагарин описывал неполадку с разделением совершенно спокойно и безмятежно, однако Титов замечал, что, если его собственный опыт чего-то стоит, Первый космонавт неминуемо должен был задаться вопросом: «Что прочнее, капсула или другой модуль? Что сломается первым? Включаешь все записывающие устройства и передатчики, чтобы отправить сообщение на случай, если не выживешь. Видишь, как вращается маленький глобус, часы по-прежнему идут, а значит, информация до сих пор поступает по кабелям от приборного отсека. Капсула вращается очень быстро. Потом — мощное сотрясение. Отсеки врезаются друг в друга. Только вот нужно ли все это, а?.. Страшно ли было? Интересный вопрос. Меня там могло испепелить живьем, ну и что? Такое случалось».

Наконец Гагарин услышал, как мимо его шара со свистом проносится более плотный воздух, и стремительное вращение аппарата слегка замедлилось. В обугленный иллюминатор он видел бледно-голубое небо. Это его потрясло, но он знал, что в любую секунду с ним могут случиться новые беды. На высоте семь километров произошел отстрел крышки люка над его головой. Шум был чудовищный. Казалось, кабина стала такой открытой, такой обнаженной. Судя по опубликованному рапорту Гагарина о полете, в эту безумную секунду он подумал: «Не я ли это катапультировался?»

Рапорт не совсем согласуется с воспоминаниями Владимира Яздовского, одного из руководителей предстартовой подготовки и члена группы наземного контроля. По его словам, Гагарин включил катапультирование сам.

Вся процедура должна была осуществляться автоматически. Когда датчики зарегистрируют, что атмосферное давление соответствует высоте семь километров, Гагарина вместе с креслом выбросит из шара, а на четырехкилометровой высоте отделятся двигательный блок катапультного кресла и купол большого парашюта, чтобы дальше космонавт более плавно спускался на своем личном парашюте, меньшего размера. Если кресло само не отстрелится от шара вовремя, у пилота имелась возможность вызвать катапультирование самостоятельно, однако ему разрешалось делать это лишь по веским причинам8.

Когда в плотных слоях атмосферы шар начал замедлять свое падение и жар спал, восстановилась радиосвязь Гагарина с наземными службами. По словам Яздовского, «он сообщил, что перегрузки по-прежнему очень большие и что они его тащат в разные стороны. Мы ответили: „Держись“. Мы уговаривали его не катапультироваться слишком быстро, но он сделал это сравнительно рано, на неизвестной высоте».

Похоже, на Земле не знали о трудностях с разделением, которые Гагарину пришлось перед этим пережить, и не понимали, почему он жалуется на чрезмерное вращение и перегрузки. Возможно, Гагарину не хватило времени объяснить подробнее; или же он осознавал, что ему не следует обсуждать неполадки с разделением по голосовой связи, чтобы не подслушали западные станции слежения. Переговоры Гагарина с Землей на завершающей стадии полета не опубликованы, однако историк Филип Кларк считает, что после того, как приборный отсек отделился, шар еще долго мог вращаться с невыносимой скоростью. Решение Гагарина катапультироваться пораньше не обязательно было вызвано паникой. Возможно, он считал, что вращение капсулы помешает отстрелу кресла, а значит, чем раньше он совершит попытку выбраться, тем лучше.

Во всяком случае, катапультирование и приземление Гагарина прошли гладко. Как только прогорели ракетные заряды кресла, раскрылся большой парашют, призванный замедлить его падение. Затем отделилось само кресло, как и было запланировано, и Гагарин стал более плавно снижаться — уже на собственном парашюте.

Когда на Байконуре утро, в Вашингтоне ночь. В 1:07 по североамериканскому восточному времени радарные станции США зафиксировали пуск ракеты Р-7, а пятнадцать минут спустя станция слежения на Алеутских островах обнаружила явные признаки прямых переговоров с космонавтом. Советник Белого дома по науке Джером Уиснер позвонил Пьеру Сэлинджеру, пресс-секретарю Кеннеди, и сообщил ему новость. Сэлинджер уже подготовил заявление, с которым предстояло выступить президенту. Несколько часов назад тот отправился спать с дурным предчувствием. Уиснер спросил, разбудить ли его, как только русские запустят свою ракету. «Нет, — устало ответил глава государства, — сообщите мне утром»9.

В 5:30 по вашингтонскому времени мир узнал об успешном приземлении Гагарина и его встрече. Один прыткий репортер позвонил на флоридский космодром НАСА и спросил, сможет ли Америка догнать русских. Руководитель пресс-службы Джон Пауэре по прозвищу Коротышка в тот момент как раз на несколько часов задремал на своей тесной служебной койке. Вместе со многими другими сотрудниками НАСА он вкалывал по шестнадцать часов в сутки, готовя астронавта Алана Шепарда к первому полету на аппарате «Меркьюри». Звонок телефона в предрассветной тишине вызвал у Коротышки раздражение и застал его врасплох. «Это еще что?! — проорал он в трубку. — Мы все спим!» Наутро газетные заголовки гласили: «Русские отправили человека в космос. Наша пресс-служба заявляет: США спят».10

Днем 12 апреля президент Кеннеди провел пресс-конференцию в Вашингтоне. Обычно на публике он был самоуверен и красноречив, но на сей раз, казалось, уверенности в нем поубавилось. Его спросили:

— Господин президент, один из членов конгресса сегодня заявил, что устал от вечного отставания США от русских в области космоса. Каковы наши перспективы, догоним ли мы их когда-нибудь?

— Все устали, а я больше всех. Дайте нам время. Сначала будут приходить дурные вести, но потом — хорошие. Надеюсь, мы будем осваивать другие сферы, в которых сможем стать первыми, и не исключено, что это принесет всему человечеству более долгосрочную выгоду. Но сейчас мы отстаем11.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.