«Форвертс!» — по-немецки «вперёд!»
«Форвертс!» — по-немецки «вперёд!»
Последний отрезок пути от пехотных позиций до хуторов оказался нескончаемо длинным. Я уже дважды обещал ребятам, что вот-вот будет… И не было… Всё больше казалось, что мы движемся по кругу. С категорией «Время» происходят иногда странные трюки: то оно течёт нормально, то стремительными скачками, то рвётся вперёд, и ты безнадёжно отстаёшь, а то начинает неуклюже пятиться — и нет силы, которая могла бы остановить это обратное движение, словно опрокинулась Вселенная… Не четко тикающее, поддающееся измерению время, а какой-то психоз. Ещё бывает… Да, бывает, что ОНО внезапно останавливается и престаёт Быть.
Мы шли. Я проверял и перепроверял направление движения. Подумать только: и компас, и карандаш, и карта действительно немецкие!.. И мой верный пистолет «вальтер». Мундир и сапоги, всё нательное бельё, сшитое из парашютного шёлка. Будь оно всё дыбом!.. Более крепких выражений в адрес времени, пространства и даже пасмурности небес я себе позволить не мог: слишком много сомнительного, непредсказуемого прошло через нас, через меня за последние сутки. «Не тронь, не колыхни Провидение!» — и так перебор…
Наши хутора появились, как мираж в предутренней рассветности. Словно из Ильмень-озера всплыли, без бульков… Встретили нас спокойно. Как полагается. Но заметим — никто не спал. И еда была готова: томилась в печи. Вот чудо — все были переодеты в нашу армейскую форму — как ни в чём не бывало. Даже складские лежалые складки уже почти разгладились.
— Только вы ушли, как стали подтягиваться тылы: обмундирование подвезли, обувку, продукты, — сообщил старшина. — Изобилие. Пожалуйте переодеваться, товарищ гвардии лейтенант.
Я вертел головой, посматривал по сторонам… — Хорошо бы сначала лёгкое омовение, а уж потом сразу в новое бельё плюс обмундирование.
— Что, действительно новое?
— Вам комплект, остальным — БУ (бывшее в употреблении), но вполне пригодное — без дыр, без латок — чистота.
Марыся промелькнула и тут же скрылась куда-то. Показалось, даже не взглянула в мою сторону.
Прямо в поле — метров сто, сто пятьдесят от хутора — на кострах бочками грели воду. Несмотря на изрядный холодок и лёгкий ветер, наскоро мылись, кто с мылом, как следует, даже спины друг другу тёрли, а кто на скорую руку — «для балды», только чтобы отвязались, поскорее дали полотенце и одежду. Условно умытые, переодетые, слегка подогретые спиртом с колодезной водой, а там уж сытые и даже умиротворённые, упакованные в запахнутые новые шинели, где попало развалились и молчали…
Я заглянул в хату. Хозяйка с Марысей — обе рядышком — стояли на коленях перед большой, как плакат, репродукцией Рафаэля в деревянной раме «Сикстинская мадонна с младенцем».
Они молились.
Не обернулись, не шелохнулись даже. Слова разобрать было трудно, но они благодарили, благодарили Её и Младенца за что-то непомерное, выше сил человеческих… Молились. Благодарили…
Я вышел, чтобы не мешать. Рядовой Ромейко оказался рядом — осторожно сообщил:
— Кто-то ей сказал, что вас этой ночью пехотинцы расстреливали. Наши… Она совсем не в себе… Кто же это натрепался?
Да я сам натрепался: тем двоим, что меня первыми встретили, сказал: «Вы здесь отлёживались, а меня пехотный политрук расстреливал». — «То есть как это? То-то я гляжу, поза у вас странная…» — «Какая поза?! Полчаса с поднятыми руками продержал. Чудом не прикончил. Как фашистского лазутчика…» — Да ещё в штабе я кое-что рассказал. История мигом разлетелась по батальону, по хуторам…
Всё утро, весь день она где-то скрывалась. А то промелькнёт, и ни лица, ни глаз: головной платок, словно белое забрало, клином торчит, и за ним — провал. Только вытянутая фигура, устремлённая вперёд. Дважды я пытался подойти к ней, но Марыся словно чувствовала: мгновенно исчезала, всегда озабоченная, куда-то устремлённая…
У меня дел тоже оказалось невпроворот. Хоть и был объявлен отдых, изволь проверить и подписать все бумаги, накладные на обмундирование, а там стали пополнять боекомплект, машины подкатывали свои и чужие — свои надо было осмотреть, тоже проверить… Ещё отчёты, отчёты за всю разведку. Штаб извиняться извинялся, а всё равно требовал поскорей да поподробней. Три раза задавали вопросы дополнительные:
— Ну-ка, не ерепенься, не ленись, сядь, изложи, — детали им нужны!
Пока нас носило по холмам и весям, на хуторах многое изменилось, словно нас здесь не было слишком долго. И перемены всё к лучшему, в сторону благодушия… А оно — благодушие — зарождается чаще всего в безделии, в безмятежности, когда ветер дует не спереди, а в зад, из углублённых тылов… Один за другим стали подтягиваться мотоциклисты на загвазданных, стреляющих в выхлопную трубу мотоциклах, притихшие автоматчики — самые совестливые из них хотели как можно скорее слиться с общей массой воевавших за них… Чуть позднее появился по-богатырски внушительный, чуть флегматичный красавец Антонов с командой верных мотоциклистов, похожих на своего помпотеха. Все таинственные: мол, «неизвестно, что вы делали там впереди, а вот нам в тылу здорово досталось!» Замкнутые, суровые, подтянутые, готовые к «выполнению любого задания Родины!» Но ведь все задания Родины уже выполнены: вырыты и засыпаны могилы тех, кто никогда не отставал; и свежая могила Виктора Кожина, вот она, здесь, рядом. Ничего не повторится. Всё будет новое. И не лучше, не радостнее того, что уже было… Они наперебой рассказывали, как им досталось там, далеко позади… Как волокли на руках мотоциклы с нагруженными колясками, буквально спасали боевую технику! Собрали в один из большущих сараев и под водительством гвардии старшего техника-лейтенанта устроили лежбище — пока, мол, дороги чуть обсохнут. Сами тоже залегли в большом частном доме… Но, по всей видимости, враг разнообразен и дюже коварен: вроде бы в округе ни одного фрица и местность от оккупантов освобождена!.. Рассказывали по-разному, но смысл всплывал единый: ночью всё сборище, а их было голов тридцать пять, спали вповалку, без удобств, только Антонов с ординарцем расположились на полатях топленной печи. И под воздействием большого жара (тоже температура!) даже взопрели и поснимали гимнастёрки-галифе-портки. Выходит, никакой угрозы от врага не ждали — кто же это на фронте в боевой обстановке штаны снимает? Даже если очень жарко?.. Посреди ночи проснулись от зычного окрика:
— А ну, хлопци-москалята — по-о-дъём!.. — в свете нескольких карманных фонарей предупредили. — Ни-ни, не шелохнись, хлопци! — никто из героев и не шелохнулся… Светили в глаза, слепили, рассматривали (вот изверги!).
— Украиньска Освободительна Армада! — сообщил уверенный голос. — Комиссарив и жидив нема? Або йе?.. — осведомился первый хохол даже весело.
Все молчали. Старший техник-лейтенант высунулся из-за печки и ответил за всех:
— Нет ни евреев, ни политработников. Ни одного, — произнёс солидно, прозвучало убедительно.
— Ну, добрэ, — сказал освободитель — А охвицери йе? Ище члэны ВКП(бухи)?!
Тихий заискивающий голос ординарца ответил ему с печи:
— ВКП(бы) нема, охвицерив — теж, тильки сэржанты и… еврейторы!
ОУновцы рассмеялись, их дружно поддержали мотоциклисты (шутка пришлась кстати и была принята хозяевами положения).
— Добри, хлопци, — главный хохол настроился примирительно. — Може, хто желает вступить пид наш прапор Украиньской Самостийности?.. ОУН — Отряды Украиньских Националистив! — желающих тоже почему-то не обнаружилось… — Тады мы вас усих ослобоняем! Геть! — произнёс их главный, широко отмахнул рукой с фонарём. — Ослобоняем от большевикив, от родяньской ебаной влады! Вы уси слободны!
Ночная сходка закончилась так же внезапно, как и началась. Четыре или пять уоновцев (тут мнения расходились) ушли, забрав с собой только несколько автоматных дисков с патронами и одну гранатную сумку с четырьмя гранатами, да всего один автомат ППШ (а ведь могли все тридцать пять прихватить, да ещё пулемёты). Рассказывали лихо, с юморком и выкрутасами, а по существу тухлые были россказни. Тридцать пять героев-разведчиков с офицером, и более десяти младших командиров в том числе, оказались в дерьме. В результате обнаружилось, что никакого охранения в помине не было. Не только снаружи, но и внутри. В легенду активного сопротивления всё равно никто бы не поверил, да и помпотех Антонов, потомственный лесничий, русак, был не из брехунов. УОновцы вошли в дом беспрепятственно, захотели бы, уложили всех до одного. Но мотоциклистам повезло: ослобонители им попались великодушные или, вернее, они сами попались на крючок дюже великодушным малороссам…
К нашим хуторам стали подкатывать первые танки, за ними потянулись бронетранспортёры, а там появились и колёсные машины. Можно было считать батальон в сборе.