Лес героя

Лес героя

По правде говоря, мне не хотелось описывать подробности этой невразумительной истории. Но боюсь, без неё не всё будет понятно, нарушится цепочка побудительных причин и следствий. А я заметил, что даже в полной сумятице и хаосе событий эту цепочку обнаружить можно. Да она просто существует сама по себе… и не спорь.

Температура моего бренного тела поднималась не от часа к часу, а от километра к километру. Лоб раскалён, и в башке содержимое, казалось, вот-вот закипит. Всё было ясно и без градусника: дышу какими-то огненно-полыхающими выдыхами. Вижу всех, всё, в том числе деревья, да только как бы вне фокуса, расплывчато, а стволы у тех деревьев раскачиваются не вправо-влево, а как бы волнообразно, будто в восточном танце, снизу вверх или сверху вниз; земля тоже шаткая, неустойчивая— она плывёт под ногами, дрейфует в сторону Каменец-Подольска…

До города осталось километров восемнадцать-двадцать. Мы не то часть передового отряда, не то блуждающая группа в поисках пристанища. Остановились в деревушке, вытянутой двумя рядами одной улицы вдоль опушки густого леса. Все хаты как хаты, а один дом побольше, посолиднее и с деревянным крыльцом под навесом… Пуля попала в правую стойку крыльца. Там осталась отметина как раз на уровне глаз заместителя по строевой. Он входил в дом, где расположился штаб батальона. Стойка крыльца уберегла капитана Концевого от верного гробешника. Стрелял одиночка из винтовки, второго выстрела почему-то не последовало. Край леса совсем близко, значит, целили с небольшого расстояния и стрелок не так чтобы очень — промазал… Меня сразу вызвали в штаб. Приказ прост: «Собрать всех, кто может двигать ногами. Прочесать лес. Найти одурелого мстителя и обезвредить», — распорядился тот, кого только что чуть не ухандокали.

Комбат на меня даже не взглянул, только кивнул устало, как бы утвердил распоряжение:

— Не гоняйтесь за этим героем. Людей поберегите. И сразу возвращайтесь обратно…

Сержанты собирали остатки батальона к опушке леса, — всех, за исключением двух танковых экипажей и штабистов, а я облокотился на сильно искривлённый старый ствол какого-то лиственного дерева и сквозь тяжелый гул в голове пытался хоть как-то размышлять: «Майор Беклемишев обозвал его «героем»… Неспроста… Наверно, солдат или сержант, стрелявший в Концевого, чувствовал себя таким: ещё бы, в одиночку бросал вызов наступающему врагу. Одним единственным выстрелом обнаружил себя, дурище. Да ещё ведь промазал. Лучше заглянул бы в карту: к западу от селения сплошной лес километров эдак на пятнадцать-семнадцать, ну и шел бы, хмырь, туда. Вряд ли кто-нибудь его на этом пути перехватил бы. Только не сбейся с направления… Я лежал бы сейчас где-нибудь в хате, на подстилке, а то и на лавке или топчане… Ноги совсем ослабли, дрожат и судорожно подгибаются, а в башке зудёж и пустоты. Пу-ус-то-о-ты!.. Нет! Он точь-в-точь такой же болван, как я. Мы только стоим по разные стороны и готовы в любой момент прикончить друг друга. То ОН наступает, а Я пячусь, то Я наступаю, а ОН пятится и прячется… Видно, герою неймётся. Его хлебом не корми, только дай совершить что-то похожее на подвиг! (Как это будет по-немецки «подвиг»?)… ОН и Я — равнозначные дундуки. Мы все, почти все, кретины… Если бы он не совершил своего уродского подвига, меня не вызвали бы в штаб, не приказали бы…

Сержант докладывает:

— Полный сбор — всего сорок семь человек…

— Все в цепь! Интервал 20–25 метров. Двигаться осторожно, без команды не стрелять. Здесь лес, отсюда он никуда не денется. Вперёд. Шагом марш!..

Он где-то впереди нашей цепочки. Уходит вглубь леса — на запад… Может, он тоже плохо себя чувствует? И та же белая мокрая пелена, как мне, мешает ему целиться? Даже, может быть, у него тоже температура… Или, может, его пуля была вовсе не геройским выбрыком, а просьбой, мольбой: «Поскорее прикончите меня, и пожалуйста, не церемоньтесь»… Не беспокойся… Цепь развернулась вдоль опушки леса больше чем на километр — охотники вздрючены, все с автоматами, сорок семь стволов, передовой отряд батальона в полном составе! И все они плывут, раскачиваются… Почти не касаясь земли… мха… валежника… Я держусь за ствол дерева… От одного ствола к другому: «Только бы не потерять ни одного человечка… Ни одного!..» Лесной герой, если и решил распрощаться с жизнью, может, залёг, где-нибудь поблизости, замаскировался и минимум двоих успеет угрохать… А вдруг его тоже ноги не держат? Подгибаются? И он тоже хочет, чтобы всё это побыстрее кончилось? Хоть как…

Тошно рассказывать, как более сорока вооружённых людей уничтожали одного, покусившегося на какой-то там доблестный поступок или дерзнувшего на самоуничтожение, потому что ему всё на свете остоебенело до предела (понятия не имею, переведётся ли это словцо на немецкий)… Сколько минут понадобилось, чтобы разведчики с чутьём и опытом обнаружили его за большущей кучей валежника… Следы… Потребовалось несколько секунд, чтобы избавить героя от всех назойливых мук. Он даже не выстрелил ни разу из своей винтовки. А мог бы… Все стволы, кроме моего, были направлены на кучу валежника. По отмашке раздалась единая многоголосая очередь вперемежку с более громкими одиночными выстрелами…

Взглянуть на убитого я не пошел. Только распорядился принести в штаб все документы и его медальон. А сам потащился в село, к злосчастному крыльцу… Ну, кому какое дело, что, где и как у кого плывёт, раскачивается, когда окружающий мир такой ненадёжный и непрерывно тяготеет к разрушению… Пусть уж лучше плывёт и раскачивается, чем… тонет.

«Безумству храбрых поём мы песню» — вот-вот! Любим горлопанить. Ценим возможность петь гимны самим себе и заодно прославлять Героев. Особо — воспевать их посмертно. Ведь я уже говорил: воюющих и совершающих так называемые поступки всегда в несколько раз меньше, чем тех, кто их воспевает. Они-то, неутомимые, готовы без устали славить «безумство храбрых» и ощущать себя причастными к их деяниям, даже если таковых и вовсе не было. Вы что, и вправду думаете, будто Александр Матросов затыкал своим телом амбразуру ДОТа или ДЗОТа?.. Что, там плацкартные места для лежания оборудованы?.. Там отрицательные склоны сооружены. На отрицательные — не ляжешь, даже толком не прислонишься…

В штабе я доложил комбату, что задание как бы выполнено, герой угомонился. Вернее, угомонён. И попросил, если возможно, до завтрашнего дня дать мне передышку. А то…

— Разумеется, разумеется, — сказал гвардии майор. — Я и так гляжу, с вами что-то неладно. Почему раньше не сказали? Идите-идите. Отдышитесь. Я пришлю фельдшера.

— А разве он?.. — спросил я.

— Догнал-догнал, и вместе с санитарами.

В хатёнке участники облавы успели весь пол застелить собственными телами — как вошли, так и повалились сплошняком. Я опустился на лавку у печи. Лавка была свободна, да и ещё просторная лежанка, прикрытая постелью. Весь запас, даже самый потайной— резервный, у меня был окончательно израсходован: дышал ещё по привычке, но уже урывками. Вошел фельдшер Валентин, он то ли переступал через фигуры, укрытые шинелями, то ли наступал на них. Добрался до лавки и сразу сунул мне подмышку градусник.

— Где ты его раздобыл? — пробормотал я.

— Отнял у разъярённых врагов, — ответил Валентин и тоже сел на лавку.

Из-за печи высунулась незаметная маленькая бабуля, хозяйка хаты. И не мне, а ей он торжественно сообщил:

— Во! Ровно сорок! — я не заметил, когда он успел рассмотреть. — Даже с хвостиком.

Я попытался хоть чуток привстать и не смог.

Бабуля засуетилась, приказала неожиданно громко:

— А ну, разувайся, раздевайся, милок.

— Не-е могу-у, — промычал я. — Нельзя…

Снять сапоги ещё куда ни шло, но даже представить невозможно, как это снять штаны, гимнастёрку в оперативной глубине, в прорыве, в тылу у противника. Ведь каждую минуту-секунду может раздаться выстрел и команда. Но у бабули на этот счет были другие соображения. Она настаивала:

— Разувайся-раздевайся совсем! И без исподнего. Давай в лежанку, под перину. А ну, дохтур, — это Валентину, — разоблачи его. А я — сей миг…

Исчезла, откуда-то из глубины крикнула:

— Пелюлев ему не давай! Уже не поможет.

Не помню, не знаю, как я сам разделся или фельдшер потрудился. Помню только, как уже голый лежал под обширной, серой, видавшей виды периной. Тут опять появилась бабулька с большущей кружкой в обеих руках.

— На, — сказала и поднесла край кружки к моим губам. — Пей, милок, и до самого дна.

Из последних силёнок я начал глотать это пойло. Показалось, что самогон-первач с какими-то травами и большим количеством перца. Последняя мысль сверкнула молнией: «Вот нагрянут и хрен ногами в штаны попадёшь. А если власовцы?!»

— Пей-пей, не останавливайся, — бормотала бабуля. — «Пейте здесь, пейте тут, на том свете не дадут», — это я ещё усвоил.

Допил и потерял сознание…

Нас подняли в половине шестого утра. Разместились все на броне двух танков: к единственному «валентайну» причалила ещё одна тридцатьчетвёрка (что за драгоценный подарок!) Мне уступили местечко на брезенте у мотора — самое тёплое.

Бабуля скрестила руки на груди и сокрушенно покачивала головой: мол, «вот так-то, а то бы ты здесь и по сей час загибался». Мне казалось, что температура у меня почти нормальная, даже некоторая нехватка по градусам. И слабость неимоверная. Сил хватает только на то, что надо сделать в сей миг… Вот где появляется полное бесстрашие: на испуг тоже хоть какой-то запас сил нужен… Всё, как в густом тумане. По неизвестной причине. Кроме того, там и природного тумана было предостаточно… Трудно определить, когда он мерещится, а когда натуральный. Ну ладно, у меня (выяснилось) в глазах муть по причине высокой температуры. Или её полного отсутствия… А у других— без всякой на то причины? Сплошной туман по привычке?..

До Каменец-Подольска, говорят, осталось всего двадцать километров.

«Всего двадцать или все двадцать?» Лежу на броне, под брезентом.