ДВОЙНЫМ УЗЛОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДВОЙНЫМ УЗЛОМ

Трудно вспоминать, ещё труднее передать то, что сквозняком пролетело через тебя и оставило пересохшие пробоины… Когда к самой войне ещё прилипает непонятно откуда взявшееся внутреннее кипение, жар и не какие-нибудь 37,2, не 38,8, а сразу ударом «СОРОК ОДИН И ДВЕ ДЕСЯТЫХ». Да ещё в разгар омерзительно вязкой операции прорыва вглубь вражеских тылов… Тут температура становится ещё одним, сугубо личным условием сражения. Потому что «температура» на фронте болезнью считаться не может. Никому нет дела до твоего «градусника». Да и откуда ты взял его?.. Где достал?.. Лучше спроси: «Какая температура была у механика-водителя Кашечкина, когда он горел в танке? А какая у стрелка-радиста, когда его разносило на куски?» Как бы отрешиться от полувекового вранья о Mipe войны, сквозь пелену предельного полыхания. Ведь это ещё одно свидетельство всеобщего короткого замыкания, именуемого повсеместно Военным Искусством!.. Но туда, в самый центр войны, ещё добраться надо. Мало кому удавалось… Не знаю, удастся ли мне. Словосочетание «Военное искусство» не просто неточное, оно бессмысленное. Искусство — явление созидательное, сродни Божественному творению. Военное — всё военное! — разрушительно, уничтожительно, убийственно, в лучшем случае, потребительски прожорливо, иждевенчески расточительно. Там — мастерство, здесь — воровство. Воры под прикрытием веры, так называемой чести, достоинства, патриотизма — те же воры. И главное свойство армии воистину непобедимо…

«Какое воровство?! В обстановке, где всё в распыл и в раздрай, было и нету! — взять себе совсем не кража. А может, почти что доброе дело… Ведь всё равно пропадёт. А тут — вроде как спасти…» Постепенно это превращается в привычку. Даже у лучших, «кристально чистых».

Когда на страну нападают, война, конечно, понятие вроде богатырское, сплачивающее: «Братья, сестры, друзья мои!», «Если враг не сдаётся, его уничтожают», «Победа или смерть!» — при этом всегда почему-то предполагается моя смерть, а не тех, кто призывает. И тут уж обещают всё на свете, ты только оборони, защити.

Доверчивых всегда-то достаточно, а недоверчивых можно обозвать дезертирами и перепасовать на подвиг силою.

Но стоит войне окончиться, выспренний, воинственный пафос тотчас выцветает, вчерашние доблестные и непобедимые орлы становятся поголовно «сукиными сынами», паразитирующей шатией-братией, разоряющей страну и её трудолюбивый народ… Да по существу так оно и есть…

Впрочем, всё это прямого касательства к настоящему повествованию не имеет. Так — размышление. Одна из причуд свободомыслия.

Топь вселенская

Каждый россиянин знает, что такое грязь непролазная, бездорожье непроходимое, а пуще другого в период весенней распутицы, дождей и паводка. Да и просто так бывает, ни с того ни с сего — кругом на километры сухота, а ты в такую топь вмажешься, что и не мечтай выкарабкаться.

Но я про грязь другую — немыслимую: про такую, в которой могут кануть не то что предметы, машины, орудия колонны, хутора, малые селения, а … ГОРОДА, ОБЛАСТИ, ПРОСТРАНСТВА.

Полк тяжелых тракторов был брошен на спасение нашей наступательной техники. Таких, которые могут что хочешь откуда надо выдернуть с корнем и навсегда. Вот этот-то полк тракторов тужился день, надрывался ночь с воем и стонами, — пытался вытащить, протащить, проволочить сонм боевых гусеничных и колёсных машин, поднять хоть на один, не самый крутой подъём, хоть вон до той самой ближней отметочки, именуемой трангуляционным пунктом… Хи-и-ирен-то!.. Весь тяжелый тракторный полк, резерв командующего фронтом, вместе со своим полковником сам увяз в этой грязи по кабины, по трубы выхлопные, в небо торчащие. И не было кому их вытаскивать… Не трубы, а трактора…

Самая устойчивая невязнущая военная машина, как известно — танк! Давление его гусеницы на квадратный сантиметр ничтожно: менее трёх килограммов. И вот не то что вязнет, а скользит, буксует, боком по склону сползает и… погружается, погружается в чернозёмную магму, как бегемот африканский в родное российское осклизлое болото. Только тот по самые ноздри, по самые глаза да уши, а этот по самую башню — орудие максимально задрано, чтобы не зачерпнуть, и триплексы командирские таращатся на все стороны света. Уставились, не моргают.

А причина?.. Где причина?!

Причин, как всегда, несколько. Первая: быстрое, почти мгновенное таяние обильнейших снегов весной 1944 года; непозволительно резкое мартовское потепление при традиционной непредусмотрительности и всеобщей наглости нашего дорогого командования, которое планирует одно, а получается всегда совсем другое; и если в результате враг не выдерживает этого абсурда и начинает пятиться, неся большие потери (но несравнимо меньшие, чем наши…), то Верховный и его верные ген-генералы, в смысле «гениальные», тут же издают Приказ: присвоить звания, выдать ордена, обозвать «гвардейскими», представить к наградам, салютовать в Москве и ещё где попало из двухсот двадцати четырёх (а не пяти!) орудий!! Тут уже и вторая, и третья причины…

А после всего этого умопомрачения попробуй шелохнись или отдай врагу хоть одну деревеньку — погоны долой, ордена в мешок, знамя на склад министерства обороны, части расформировываются, офицерский состав в штрафники, командиры частей и соединений под суд военного трибунала… Вот это и есть настоящий салют! Из двухсот двадцати четырёх (а не пяти)…

Ну, посудите сами: только недавно трещали нормальные морозы, например, 23-го февраля, в годовщину создания Красной Армии, а мы стояли под Киевом, станция Боярка, деревня Федоровка, готовились вот-вот куда-нибудь ринуться. В наступление!.. Только ринулись, а тут— на тебе! — начало марта и… обвал, тропики: низкая, на бреющем, сплошная облачность; частые, нудные, теплые дожди, взбрызги-вспрыски; бурное таяние, будто его ещё снизу подогревают… Любой ночной заморозок прихватил бы, сковал, сгустил бы земную твердь — да какая там твердь: вулкан грязевой, только что не горячий и не булькает. Вместо ночного заморозка среди серого, насквозь мокрого дня неизвестно откуда и по какой причине высовывается ехиднейшее солнышко и, довершая бедствие, развозит этот тотальный оползень в чёрно-навозную жижу: в ч-ч-ш-ш-ш-ш… в ж-ж-ж-ж-и-и-и… в ж-ж-жу-у-у-у! — не только Вселенское Издевательство над военно-стратегическим гением, но и безграничное, злодейски осмысленное посрамление любого провидческого предначертания командования — если хотите, прямая профашистская вылазка природы.

А тут ведь, действительно, особых различий между шляхом и обочиной нет: наиболее сметливые давно съехали в сторону от ненасытного большака, этого всасывающего чудища, забитого полу утопшим воинским транспортом. Кто тащился по ближним и более отдалённым обочинам и высоткам — только эти как-то продвигались, и то не все… Там тоже застрявших, перекошенных, раскоряченных, было не менее двух третей единиц… И всё-таки армия, корпус, бригады, полки, наш отдельный батальон натужно продирались, будем считать — вперёд. Кое-где гусеницами, десантом на броне, а преимущественно до предела навьюченными двуногими существами, обмазанными жижей загадочного цвета — так называемые полы шинелей подзаткнуты за пояса, у самых бережливых оружие замотано в тряпьё и залито поверх грязью, как и всё остальное. Ведь иногда приходится и падать. Если не споткнёшься, не поскользнёшься, не кувырнёшься, то ведь и свист снаряда может уложить. Заставит… Обувки нет, лиц нет, парня от девки не отличишь, каждый шаг обозначается двумя чавканиями: чпоком при выдёргивании сапога из хляби… и хлюпающим бульком при погружении другой ноги в неё же… Тут кроме моторов, гусениц, брони, вооружения ещё мозги нужны. Командирские. Чутьё механика-водителя, да и сообразиловка всего экипажа. Создать иллюзию неуклонного продвижения вперёд мог не каждый. Мотоциклы, например, на руках выволакивали из грязи, ставили во дворы, мотоциклисты заваливались на ночлег там же, до более осушливых времён. А вот экипажи, разные там автоматчики, разведчики вразброд уходили вперёд, на поддержку воюющих. Ну, и взводно-ротные офицеры. Как ни крути — «Долг чести!» А иной раз и страх перед грозным начальством.

Дан приказ на стремительное наступление, контрольные рубежи по часам-минутам расписаны, но никто не учёл раннюю распутицу. Марш по тылам противника рассчитан на сокрушение врага, целой откатывающейся немецко-фашистской армады, а не на переползание с одной кочки-высотки на другую. О колёсных машинах, этих «фордах», «доджах», «студебеккерах» и наших «зисах» и «полуторках» говорить нечего — все застревали, тонули по самые кузова. И не было им спасения, как и всем нам вместе с американскими бронетранспортёрами. В суточных буксовках бензобаки внезапно оказались пусты. У всех! Продвижение исчислялось сотнями метров, водители походили на привидения, нельзя было понять и догадаться, будет ли конец этому измывательству природы над так называемой наступающей армией. Следует отметить, что неуклонно продвигались вперёд только командирские американские «виллисы» да изредка машины-тягачи «додж 3/4»… (Это для ослабевших памятью военных историков и забитых, забывчивых ветеранов).

«Когда?.. Когда?.. Когда это кончится?!»

По всей видимости, никогда. Вот так и будем плыть в грязевом потоке до самого окончания войны, судьбы, века!.. Читали про сель? Селевые потоки грязи и камня?.. Так те всё снесут, всё затопят и остановятся… Этот ничего не сносит, никого не затапливает, а всасывает и умиротворяет, если не навсегда, то надолго… Лениво, с присвистом, чвакает, никого никуда не пускает, связывает — самое любимое его занятие: отрывать подмётки от голенища и распарывать швы. А потом запускать самую жидкую грязюку во внутренности сапога — всосанное там хлюпает, чавкает, вырывается снова наружу. Но уже через голенище.

Я снял расквашенные вдребадан, ещё недавно крепкие яловые сапоги с ботфортами и поставил на лавочку возле первых попавшихся ворот — сапоги-то сами по себе были ещё вполне добротные, но распороты, мать их, по всем швам и колодкам… А ботфорты — знак принадлежности к мотоциклетному батальону?.. Зашёл в какой-то брошенный дом, выставил ординарца у калитки, велел ботфорты спороть — пригодятся ещё. Умудрился вымыть ноги, оставшуюся длину пустил как обмотку по икрам, до самой подколенной впадины — ноги стали согреваться и отозвались благодарной пульсацией. Распорол на две полосы кухонную цветную клеёнку и обмотал её поверх опорок, как в онучину — затянул, а сверху окрутил, тонкой бельевой верёвкой (нашлась в сенях). Так ладно обулся, что и наружу выходить не хотелось. Но надо. Те, что плелись позади, стали подтягиваться, уже переводили дыхание и остывали возле ворот. Следовало дать им дополнительный импульс. Человек пятнадцать навьюченных оружием и радиостанциями. Вперёд!.. На ноги им лучше не смотреть, а в лица и подавно. Лиц там не было.

Теперь меня больше всего прочего заботило, сколько шагов, сотен метров, километров я смогу пройти в этих самоделках?.. Доберусь ли до следующего населённого пункта?.. Если доберусь, там смастерю новые. А коли дорвёмся до первого боя, приказ будет всем один: «Обуть командира взвода! На решение этой задачи сил и патронов не жалеть! Врага по ногам не стрелять — беречь обувь!»

— Первые трофейные сапоги, товарищ гвардии лейтенант, будут ваши, — торжественно обещал еле живой разведчик. Лучший, из лучших авторитетнейший Иванов-первый.

Вперёд! Навстречу сражению. И добротной европейской обуви.

Мы и впрямь двинулись, только не знали, как доведётся дальше: переступать, вязнуть, булькать или… плыть — ведь наступление, согласно приказу, стремительное и танковое!..

Одно утешение: враг наш… тоже… в этой же грязище барахтается, в эту же топь погружается, проклинает своего фюрера и задристанных генералов. Уже своих.