Глава ХХIII
Глава ХХIII
В эти дни мы узнали о Синайской кампании в Израиле. Невозможно передать, какой гордостью и радостью наполнились души наши. Это была хорошая гордость, гордость за тех новых Маккавеев, которые выросли в чудесной стране, куда мы так стремились. Прежде всего бросалось в глаза, что нееврейская часть лагерной публики встретила эту новость одобрительным недоумением:
— Вот это евреи! — говорили интеллигентные люди;
— Ну и жиды! — восклицали юдофобы. Интересно и то, что солдаты и офицеры охраны ничем не отличались в этом вопросе от наших зэков: они также с удивленным одобрением говорили о победе израильтян.
Думаю, что разгадка этой реакции, не совсем понятной для психологии Запада, проста: в России испокон веков привыкли уважать силу кулака. Отсюда и уважение к тем, кто смог хорошо ударить. Даже если этот удар по тебе.
А наши евреи в зоне имели, конечно, полсотни оттенков мнений: по числу человек. Но мнения эти разделялись все же на две основные группы: одобрение и порицание.
Одобрение мне нравилось со всеми оттенками. Но порицание Израиля исходило лишь из трусости: как бы чего не вышло... А вдруг на Израиль наложат санкции? А вдруг Америка отвернется от Израиля? А вдруг это до конца обозлит арабов? Противна была эта психология рабов, еще бредущих по пустыне и обреченных своей трусостью на вымирание в пустыне — наша Тора недаром дала этот символический образ, не стареющий в веках. Лишь тот выйдет из пустыни в страну обета, кто выйдет из духовной пустыни внутреннего рабства!
Но Марс висел красным шариком над горизонтом, пророча войну. И события в Израиле переплелись с напряжением Будапешта: советские танки кромсали несчастную страну. А весь цивилизованный мир предал беззащитных. Пятно этого позора навеки будет лежать на тех, кто не понимает, что нельзя потакать бандитам, даже если они создали не просто шайку, а правительство, и грабят не дома, а целые государства.
С бессильной болью мы наблюдали из нашей клетки, опутанной колючей проволокой, за ужасом, творившимся в Венгрии. Эльбаум слушал иностранное радио, и мы знали все подробности. Эльбаум был освобожден Комиссией и остался как вольнонаемный работать на ДОКе. Мы знали, что даже советские войска не выдерживали ужаса расправы и переходили на сторону повстанцев Венгрии, хотевших лишь свободы своей страны. А Запад смотрел и молчанием санкционировал беспрецедентный факт открытых массовых убийств.
Наше напряжение в эти дни дошло до апогея: мы верили, что Запад, США вступятся за безоружных героев Будапешта.
И как горько нам было видеть холодное предательство политиканов! Думаю, что их еще ждет какая-то историческая расплата за это равнодушие. Характерно, что не прошло и года, еще не сгнили трупы венгерцев, раздавленных танками, а люди типа Рокуэла Кента, Сартра, Рассела уже целовались с Хрущевым... Как же недальновидны эти «сливки западной цивилизации», претендующие на роль духовных руководителей человечества!
Я вспоминаю, как тяжело умирал советский генерал Герой Советского Союза Гуревич. Когда он еще был в сознании, он горько, прошептал: «Ведь я этим мерзавцам всю жизнь честно служил...»
До самого часа смерти не хотел этот человек признаться, что вся его жизнь — ошибка. Но вот сказал всё же.
Настанет еще день раскаяния и для тех, кто попустительствует бандитам, правящим сегодня в России. Но боюсь, что это будет запоздалое раскаяние.
Я пишу об этом потому, что это не только мои мысли: так думали тогда и думают сейчас в России все люди, вышедшие из духовного рабства — в лагерях и вне лагерей. Но мои друзья еще мучаются в СССР, и я обязан сказать эти горькие слова недальновидным политикам Запада.
Огромная трагедия и героизм Венгрии вызвали у всех нас громадный подъем, а после того, как пожар был залит кровью, мы впали в состояние депрессии. На душе было скверно. Как будто ты сам в чем-то виноват.
А лагерные будни текли сами по себе: ежеутренний развод на работу, норма, пайка хлеба, письма из дома…
Из этого состояния нас вывела сирена тревоги: побег! Да еще какой!
Из соседней зоны десять человек ушли в тайгу, закидав конвой на лесоповале самодельными гранатами — тол привезли из шахт Колымы, — забрав оружие и перестреляв офицеров.
Стало стыдно: чего мы-то ждем? И наша маленькая группа начала деятельную подготовку к побегу с вагоном. С громадным трудом мы достали специальные закрутки для дверей, отлили из свинца пломбу — форму я сохранил! — заготовили одежду, документы, еду. Всё это легко пишется, а где достать одежду, еду?.. Как сделать документы?.. Скучно сейчас описывать эти подробности; тогда же на это тратилось столько энергии, что можно было бы паровоз вокруг земного шара протолкать.
Уходить мы должны были при содействии Эльбаума. В нашей группе был Семен Кон, украинец Михаил и литовец Ян.
Конвой отвлек Эльбаум: бутылка водки делает в России чудеса! Мы быстро открыли вагон, трое влезли внутрь, а Ян, как самый сильный, остался снаружи, сделал новую проволочную закрутку, поставил новую пломбу — всё это делалось в бешеном темпе! А мы тем временем пролезли в вагоне к окошку, отвинтили задвижки, открыли окно, втащили в него Яна, окончившего работу. Потом изнутри мы закрыли окно и, мокрые от напряжения и работы, замерли в темноте ночи.
Каждый из нас хорошо знал, что беглецов при обнаружении, как правило, стреляют на месте. И трупы потом лежали несколько дней напоказ у вахты лагеря. Но — если будешь об этом думать, то и делать ничего нельзя.
Мы просидели до утра. Вагон не убирали. Весь день мы были в страшном напряжении. Вагон стоял. Весь состав стоял. Потом мы услышали голоса людей, ходивших вдоль состава, и с ужасом поняли из разговоров и ругани, что при погрузке допущена путаница — уложены в вагоны не те детали домов и надо разгружать и заново загружать вагоны...
Теперь перед нами была задача: выйти из вагона незамеченными и уйти в жилую зону без подозрения со стороны конвоя. Как только стемнело, мы осторожно открыли окно, убедились, что конвоя нет у эшелона — охранять нечего, будут разгружать — и выбрались из вагона. Опять неудача!
В зону мы вернулись измученными и разбитыми физически и морально.
В следующую ночь мы пытались снова проникнуть в вагон, но на сей раз это было менее удобное место, и какой-то солдат, заметив нас, поднял тревогу. После этого были сделаны еще три неудачные попытки. Мы измотались до предела, и известие об этапе я встретил даже с облегчением.
Нас, группу человек в двадцать, перебросили на лагпункт № 038, на лесоповал. Тайна лагерных этапов — воистину тайна! Думаю, что и сама администрация подчас не знает, для чего она возит заключенных с места на место, из одного конца страны в другой.
Этот наш маленький этап на полсотню километров был пустяком. Но ведь я уже видел много раз, как идет этап (тысяча человек!) с Воркуты на Колыму, например, и в то же самое время с Колымы идут встречные этапы на Воркуту. А это 20 тысяч километров! Непрестанно идет тасовка заключенных. И кроме того, еще внутренние пертурбации: то разъединяют воров с политзаключенными, то начинают отделять воров от «сук» и прочей «шерсти» — разных воровских сект. Был период, когда соединяли мужчин и женщин. Потом разъединили. Потом начали тасовку политзаключенных; раньше подбирали лагеря по статьям: «болтуны» (это — антисоветская агитация), шпионы, религиозные. Потом начали соединять по величине срока. Потом срочно начали отделять иностранцев. Не закончили с этим, начали группировать по количеству судимостей. Сумасшедший дом... Таскают зэков, как кошка котят, когда не знает, куда лучше их спрятать.
И все эти бесчисленные этапы ведут лишь к одному: опытный старый «зэк» всегда знает новости о всех лагерях страны и обо всех событиях в стране. Пожить неделю на Горьковской или Новосибирской пересылке — значит, собрать ценную информацию со всей страны. Да и в лагере: пять-шесть тысяч человек, почти ежедневно идут письма со всех концов страны — это получше советских газет, где ничего никогда не узнаешь. Недаром в одном из анекдотов, которыми так богата несчастная Русь, рассказывается, как на военном параде в Москве обмениваются мнениями Чингисхан и Наполеон. Монгол сказал:
— Мне бы эти танки и ракеты — весь мир был бы моим!
А Наполеон ответил:
— А мне — газету «Правда», и мир никогда не узнал бы о моем поражении под Ватерлоо.
На л/п № 038 я познакомился с некоторыми новыми для меня людьми. Мое внимание привлек молодой еще, не более 22-х лет, человек с громадными синими глазами и высоким лбом. Лицо его было полно симпатии и простоты. Нас познакомили. «Евген Грицяк, — отрекомендовался он, — с Воркуты. Хотя сейчас — из Владимира, был там года два». Сказал он это так просто, как будто вернулся из обыкновенной тюрьмы. Но я-то знал, что такое Владимирский политизолятор. Правда, некоторые из ребят добивались отправки туда: там была уникальная на весь Советский Союз библиотека. В тюрьму эту свозили все конфискованные по России на обысках книги. И давали их беспрепятственно читать политзаключенным! Правда, в 1962 году это прекратилось: догадался кто-то наверху, какую глупость делают.
Об этой библиотеке во Владимирской тюрьме ходил по всем лагерям страны один интересный слух: будто там провела всю свою жизнь еврейская героиня Фаня Каплан, стрелявшая в Ленина. Упорно ходили слухи, что Ленин приказал ее не расстреливать, потому что она была беременна. И в тюрьме у нее родилась дочь. Теперь Каплан, якобы, умерла, а ее дочка, хоть и имеет право выходить из тюрьмы, остается там и работает библиотекарем. Я видел многих «очевидцев», даже говоривших с ней. Но недаром у юристов есть поговорка: «врет, как очевидец». Журнал «Коммунист» в 1958 году поместил воспоминания старого большевика, первого коменданта Кремля, который спокойно рассказал, уничтожив сентиментальную ложь КГБ, что Каплан в ту же ночь после выстрела судил трибунал, приговорил к смерти, и он лично расстрелял ее.
Евген оказался интересным человеком. Он юношей, почти мальчиком, попал в украинское националистическое движение и был за это арестован. На Воркуте, работая в шахте, он попал на «Центральную», где вспыхнуло в 1953 г. восстание за права человека, попираемые администрацией и законом беззакония. Остановились одна за другой все шахты громадного угольного бассейна. Выбрали повстанческий комитет и выработали ряд условий: пересмотреть дела, освободить невинных, снять номера с одежды, разрешить переписку, разрешить посылки, свидания, выдавать зарплату за работу — ведь этого всего не было.
И через неделю прилетели к ним на Воркуту Хрущев, Микоян, прокурор СССР, министр внутренних дел и целая свита каких-то генералов.
Вошли они в зону, зэков «товарищами» называют, удивляются, что так плохо живут, сулят золотые горы — немедленное «исправление допущенных ошибок» и просят: «вернитесь в шахты, стране нужен уголь. Мы все сделаем, что в наших силах». Но ничего конкретного даже не обещают.
Забастовочный комитет, состоявший из «Фан Фанычей» — советской интеллигенции — растаял: «сам» товарищ Хрущев руку жмет! И объявили о прекращении забастовки.
Вот тут-то на помост вскочил молодой, ясноглазый парень — Евген Грицяк — и убедил людей, что это неверное решение, что надо бороться до фактической победы и узаконения выдвинутых требований. Евген был выбран руководителем нового стачечного комитета и вел забастовку три месяца. Номера были сняты, ввели зарплату, разрешили свидания, переписку, посылки и обещали пересмотр дел. Победа! Но некоторые шахты отказались окончить забастовку, требуя главного: немедленного пересмотра дел. И тут-то Хрущев показал свое лицо: эти лагеря расстреляли из минометов, бомбили с воздуха, проутюжили танками — живыми не выпускали. Евгена арестовали, судили, дали еще 25 лет за «контрреволюционный саботаж» и отправили во Владимирский политизолятор. Этот человек увлекся вопросами философии и много читал в тюрьме. У нас нашлись общие темы для беседы, и скоро мы стали настоящими друзьями, так как вопросы теософии и парапсихологии, вопросы индусской философии были нам одинаково близки.
В это время в наш лагерь с этапом приехал Валентин Рикушин. Этот парень по-прежнему пытался протестовать против произвола администрации лагерей, делая это по-своему: попадая в карцер, он вскрывал себе вену и кровью писал на стене лозунги: «Долой советских палачей!», «Долой коммунистов!». Каждый раз за подобный лозунг он получал еще 25 лет. Теперь у него набралось около 200 лет тюрьмы. Представьте себе только на минутку этого юношу, борющегося во тьме карцеров, без свидетелей, без надежды, что о тебе узнают! Но борющегося, не сдающегося!
За это время Валентин посерьезнел, увлекся чтением. Тут, в зоне, он по-прежнему дружил с Геной Череповым, и вместе они приходили ко мне: говорить о поэзии. У меня к этому времени в записях собрались интересные вещи, которые в СССР достать можно было лишь с трудом: Гумилев, Саша Черный, Гиппиус, Ахматова, — тогда это всё было под запретом. Еще будучи в Омске, я встретился ненадолго в зоне с Львом — сыном Гумилева и Ахматовой — и от него тоже получил стихи его отца, великолепного поэта.
Уже в то время я стал изучать иврит. Начал писать дневник на... иврит: буквы были древнееврейские, а слова русские. Каждую запись я озаглавливал русской надписью: «Урок №... Спряжения глаголов и имена существительные» или что-нибудь в этом роде. И на обысках эта тетрадь проходила: ведь понять-то было нельзя, а заголовки были самые безобидные.
Время, остававшееся от физической работы, многие из нас старались заполнить серьезными занятиями и для этого доставали через родных книги. В зоне поэтому можно было найти очень интересную литературу, и мы не были в стороне от новейших течений в философии, от последних открытий в области физики, археологии и других наук. Помню, как потрясли нас Кумранские пещеры с рукописями Библии!
А рядом, тут же за забором, в соседнем лагере для «сук» и «шерсти» шла своя страшная и даже для нас непонятная жизнь: ежедневная резня, массовый гомосексуализм, грабеж слабых. Нашего врача часто вызывали в соседнюю зону: то кто-то засыпал глаза битым стеклом, то растолок сахар в пудру и вдохнул, чтобы начался туберкулез, то чернилами глаза залил.
А однажды с этапом в ту зону попал случайно вор и его узнали враги, «суки». Мы видели через колючую проволоку, как озверелая толпа сначала била его, а потом пыталась сжечь на костре. Несчастный кричал нам: «Мужики! Передайте людям, что я вором помер!» Вся эта вакханалия шла под аккомпанемент стрельбы в воздух с вышек. Потом надзиратели забрали этого вора и унесли, но вряд ли он выжил.