Глава VIII

Глава VIII

Утром вся толпа на разводе гудела, но теперь не от возбуждения резни и драки. Из уст в уста передавалась потрясающая новость: на вахту вызвали одного заключенного и объявили ему, что он освобождается!

Черно-серая масса зэков в коридоре из колючей проволоки оживленно и недоверчиво обсуждала новость: это был первый за многие годы случай освобождения из лагеря в связи с пересмотром дела и реабилитацией. До этого «освобождали» следующим образом: когда кончался тюремный срок, то увозили по этапу в «воронке» и «вагон-заке» под конвоем с собаками и пулеметами в глухую тайгу Сибири или в пески Казахстана, в ссылку на определенный срок или просто на поселение, то есть бессрочно; а на месте ссылки ты должен был жить под гласным надзором спецкомендатуры КГБ, без паспорта, отмечая свой «волчий билет» еженедельно. И если не пришел на отметку — это побег, новый тюремный срок.

Вот почему так удивленно шумели эти люди. Освобождался пожилой человек, сапожник. Но это был сапожник из Кремля: он шил обувь для членов правительства, кому-то не угодил, поругался с начальником своей мастерской, напился пьяным и обругал матом кого-то из «высокой клиентуры» — вполне достаточно, чтобы послать его на 25 лет в лагеря. Но не то было важно, что освобождали ни в чем не повинного человека — всех удивляло, что есть сам факт освобождения! — люди здесь давно привыкли к тому, что сидят ни за что: произвол властей и КГБ был явлением привычным и естественным.

Но освобождение — освобождением, а развод — разводом. Привели нас в строительную зону, и попал я на рытье котлована. В России почему-то все земляные работы ведутся зимой, когда земля замерзает на много метров вглубь.

И вот нам выдали ломики, кайла, железные клинья, молоты и показали, где долбить мерзлоту. Ломик отскакивал от земли, как от железа. Опытные зэки уже собирали по зоне дрова, стараясь украсть сухие доски и бревна, так как специальных дров не было; зажглись костры на том месте, где полагалось копать: земля чуть оттаивала, ее выдалбливали, а в яме опять разжигали костер. Но кое-кто делал и другое: в землю вбивали металлические клинья, соединяли их с электропроводом и, без ведома начальства, подключали эту «электроземляную» сеть к силовой электросети зоны. Земля, когда сквозь нее шел ток, прогревалась; такие «прогревалки» оставляли тайно на всю ночь, и можно себе представить, сколько электроэнергии уходило на это...

Пока горели костры, мы забирались в построенные зэками временные сарайчики, в которых стояли печи, сделанные из цельных железных бочек и раскаленные докрасна тем же строевым тесом. Там люди курили, сушили одежду, грелись, так как на улице было все время около 40° ниже нуля.

Правда, курить всегда было нечего, и жадные глаза сопровождали каждую затяжку махорочной козьей ножки. Никто никогда не курил один: если только счастливец имел «закрутку» махорки, то не успевал он зажечь ее, как рядом раздавалось: «Первый просил!». «Второй просил!» — и жалкую сигарету из махорки досасывали, обжигая пальцы.

На работе я оказался рядом с молодым еще человеком, черты лица которого были явно изменены голодом — все в этом лице было заострено или вдавлено. Мы постепенно разговорились и познакомились.

— Гриша Березкин, еврейский поэт, уцелевший, — отрекомендовался он.

Я попытался выяснить судьбу еврейских писателей и поэтов, — их уничтожили без суда и следствия, и среди них были Перец Маркиш, Бергельсон... Но Гриша с ними не встречался.

Во время перекура у меня появился еще один знакомый. «Гриф», — коротко отрекомендовался он. Этот еврей был вывезен из Польши, когда СССР и Гитлер поделили ее; потом я встречал еще сотни и сотни евреев из Польши...

Ко мне подошел Виктор.

— Мы здесь на этой долбежке котлована загнемся, это ясно. Давай попробуем попасть в бригаду монтажа электростанции?

— А как это делается? — удивленно спросил я.

— Вообще-то запрещен всякий переход из бригад. Но я слышал, что ищут специалистов-электриков. Вот и надо им внушить, что мы те, в ком они остро нуждаются.

— Но я в этом деле ничего не понимаю.

— Ничего. Говорить буду я, у меня в запасе есть несколько терминов, вроде «шинный мост», — сверкал на меня Виктор улыбкой во весь рот. — Идем!

Мы пришли к какому-то бараку, где, по словам Виктора, сидел главный инженер, и, постучав, вошли в дверь прокуренного кабинета.

— Мы — электрики, работавшие на монтаже, — без предисловия начал Виктор, обращаясь к какому-то штатскому человеку, сидевшему за столом. — Если вам нужны люди, то запишите нас.

Инженер начал задавать Виктору вопросы, с которыми тот неплохо справлялся, но в это время без стука открылась дверь и ввалилась целая группа офицеров КГБ и надзирателей. Во главе группы шел генерал, начальник всего Управления лагерей.

Мы с Виктором уступили им дорогу и хотели под шум встречи и рукопожатий уйти, но вдруг генерал забасил:

— Почему здесь зэки? Почему у вас зэки по зоне без бригады ходят? — орал он, обращаясь к начальнику нашего лагеря, майору Рыбакову. — Вы что здесь делаете? — кричал генерал уже в нашу сторону.

Я знал, что Виктор, волнуясь, заикается, и поэтому ответил первый:

— Мы пришли по поводу набора людей на электромонтажные работы.

— То есть как это «пришли»? Кто это разрешил ходить самим? — генерал был явно чем-то раздражен и хотел на ком-то сорвать зло. И тут я увидел, что лицо у Виктора преобразилось: передо мной стоял какой-то дегенерат с тупым, бессмысленным лицом:

— А мы не знали, гражданин старший надзиратель... — произнес он, глядя на генерала.

В комнате на секунду воцарилось гробовое молчание, все оцепенели: назвать генерала надзирателем!

— То есть как это... Ты что сказал? — генерал тоже явно растерялся. — Это я — надзиратель?..

Сцена была настолько комична, что стоящие сзади надзиратели и офицеры уже готовы были начать хохотать в кулак; штатский инженер откровенно улыбался.

— А я что, понимаю, что ли? — лицо Виктора становилось все глупее, он так играл «дурака», что любой, не знающий его, поверил бы, что тут стоит деревенский простак. — Я знаю: раз шинель — значит, надзиратель...

— Да ты, дурак, не видишь, что ли?! — генерал бил себя по золотым погонам рукой. — Ты что, генерала не видел, в армии не служил?!

— Не... — отвечал бывший лейтенант Виктор Мэр. — Я в этом не понимаю. Я знаю: если погоны — значит, надзиратель; если погоны золотые — наверно, старший...

С генералом чуть не случился апоплексический удар; он орал, бесновался, топал ногами. Офицеры и надзиратели, не выдержав, смеялись, инженер хохотал.

— В карцер их! На полгода! Я вам покажу!! — генерал захлебывался от злости.

На нас кинулись надзиратели: смех-смехом, но команда дана. И поволокли нас с Витей к вахте, кинули в «воронок», и скоро мы были в жилой зоне. По дороге надзиратели не могли удержаться и, держась за животы от смеха, повторяли: «— ...Это ж придумать: генерала — надзирателем обозвать!»

Вначале я тоже смеялся, а потом сказал:

— Твой «шинный мост» и милая шутка нам боком выйдут.

Но Виктор был непробиваем: он от души наслаждался удачной шуткой и смеялся теперь, как ребенок; сердиться на него было невозможно.

Нас привели в карцер; надзиратели рассказали дежурным солдатам о выходке Виктора, и под новый взрыв хохота нас завели в камеру.

Благодаря тому, что шутка с генералом стала широко известна всем офицерам и надзирателям, к нам отнеслись не совсем обычно: разрешили один матрац на двоих, не забрали телогреек — в карцере теплых вещей не полагается. А примерно через 15 дней пришел офицер, начальник режима лагеря, пошутил, хохотнул в нашу сторону и нашу просьбу о враче удовлетворил:

— Если дадут в санчасти освобождение, идите в барак.

 Это была явная «амнистия». Не теряя времени, мы пошли в барак санчасти, где и была больница. Для проформы доктор Гефен — такой же заключенный, как и мы, — осмотрел нас, проставил повышенную температуру; мы уже хотели уходить, но вошел начальник санчасти, молодой и неопытный врач — офицер, присланный сюда на практику. Вместе с ним вошел какой-то блатной:

— Начальник, больной я, положи в больничку... — гундосил он.

— Да что у тебя болит?

— Так я ж говорю — ложку я проглотил.

— Врешь ты, нельзя ложку проглотить.

— Да проглотил же я ее, начальник...

— Никогда не поверю, врешь ты! — отмахнулся врач.

Но парень уже озирался по сторонам: увидев на столе самопишущую ручку, он подошел, взял ее и, не успел врач ахнуть, как тот проглотил ручку... Врач ошарашенно смотрел на этого человека, не зная еще, что здесь это довольно обычный прием блатных, стремящихся любой ценой попасть в центральную больницу, где можно достать морфий...

— Направьте его срочно на операцию, — обратился врач к Гефену.

А в комнату уже входил следующий «больной» блатной.

— Доктор, «посади на крест», — что на нормальном языке означает «дай освобождение».

— Ты что, болен, что ли? — осторожно спросил военврач.

— Ну, да, болен. Живот болит. — И здоровенный вор приоткрыл бушлат: за поясом у него был заткнут топор...

Мы быстро вышли: подальше от греха!