Глава XV
Глава XV
При выходе из вагонзака мы увидели скромную надпись на небольшом вокзальном здании: «г. Усть-Каменогорск». Этот городок состоял из старинных домиков и стандартных уродливых шлакоблочных двухэтажных бараков.
Интересно, что именно в этот город привезли и Достоевского из Семипалатинска, отбывать каторгу. Нас доставили в описанную им каторжную тюрьму-крепость, с громадным внутренним двором и двумя большими зданиями: тюрьмой в три этажа и длинным строением, где была теперь администрация, женские камеры и камеры для «малолеток».
«Воронки» разгрузили, и нас начали вызывать партиями по пять человек. Мы решили, что идет опрос, знакомство, и терпеливо ждали. Но когда я с очередной пятеркой вошел в комнату, мне надели наручники и подвели к стулу, около которого стоял... парикмахер. Дело в том, что, поломав режим в Семипалатинске, мы перестали там стричься. А это — серьезное нарушение режима: ведь при побеге отсутствие волос выдает беглеца. И вот, начальник тюрьмы решил начать со стрижки. Мы пытались сопротивляться, но это было бесполезно, а на руках у нас были браслеты наручников, автоматически затягивающиеся при каждом усилии.
Попали мы в камеры злые, поняв, что режим здесь в десять раз строже, чем в Семипалатинске; надзиратели были грубы (по примеру своего начальника). Нам не давали сделать лишнего шага. О передачах чего-либо в другие камеры нечего было и думать. Все это нас нервировало, и сразу начались переговоры через стены: будем ломать режим!
Правда, если говорить честно, камеры здесь были больше и лучше, чем в Семипалатинске: окна больше, двор большой, было просторнее. Но причины для недовольства не замедлили явиться: еда была здесь ужасной, надзиратели грубили, матрацы нам дали грязные и с какой-то трухой — спать пришлось на голых нарах. К нам попал теперь не Володя Стропило, а какой-то воришка-карманник, китаец. Смешно выговаривая русские слова, он шутил: «На одну ладошку лягу, другой прикроюсь, благо доски-то пуховые». А о еде он говорил просто со стоицизмом: «Я ко всякой еде привык: и к хорошей, и к плохой, и когда ее нету...»
Потекли наши будни, полные горечи, голода и безнадежности. Но вот начались избиения. То в одной, то в другой камере за малейшую провинность забирали в карцер и беспощадно избивали.
Давно уже заключенные в лагерях отстаивали свои скромные человеческие права. Бить — это был предел! Теперь уже повод к бунту искали все камеры. «Повезло» нашей. Как-то перед вечером в камере напротив, через коридор, начался шум, какая-то возня, а потом крики. Кто-то из наших ребят ложкой выдавил стекло глазка и увидел, что из противоположной камеры надзиратели вытаскивают заключенного и избивают его. Смотрящий в глазок дико заорал: «Перестань бить, гад!» — и начал колотить в дверь кулаками. Кое-кто из наших ребят подбежал и тоже начал бить в дверь. Кто-то уже передавал через стенку в соседние камеры: «Начинайте! Здесь бьют человека!» И началось...
Такого дикого шума я еще не слышал: тюрьма была наполнена блатными, а они готовы поддержать любой «шумок», и старались в полную силу.
Под нашими ударами толстенные двери ходили ходуном. А когда мы начали бить в двери скамейками (дубовыми скамьями по 2 метра в длину), то от этого тарана сразу вылетели «кормушки» и скоро начали трещать двери. От рева и грохота было такое ощущение, что тюрьма шатается.
К нашей кормушке то и дело подбегали надзиратели и майор. Но с ними никто не говорил: били еще сильней.
И вскоре двери поддались, а потом и открылись. Мы хорошо понимали, что солдаты имеют право стрелять в камеры, если мы ломаем двери, но остановить людей уже было нельзя. Когда наша сломанная дверь приоткрылась, то мы увидели, что и дверь противоположной камеры выломана. Взглянув в коридор, мы увидели целый ряд дверей, висящих на петлях. А грохот продолжался: кто-то еще доламывал двери. При попытке выйти в коридор, мы обнаружили, что надзиратели удрали и стоят с автоматами в торцах коридора. При нашем появлении они начали стрелять вдоль коридора. Выйти было явно невозможно, да и не нужно. В дверях противоположной камеры стояли блатные, старожилы этой тюрьмы. Они сказали, что здесь побои — нормальное явление, и что надзиратели вернули к ним в камеру того, кого они били.
— А где он, этот избитый? — спросили мы. Вышел вперед невзрачный паренек.
— За что тебя в карцер брали? — спросили от нас.
— Да за карты, — промямлил он.
— Ты, дурак, не вздумай это сказать, когда начнется следствие. Скажи, что просил улучшить еду. Понял? — наставляли из нашей камеры.
— А сильно тебя избили? — спросил я.
— Да нет.
— Синяки есть?
— Да нет.
— Помогите сделать ему синяки, — посоветовали от нас. — Ведь видите, что мы натворили: двери повыбивали, начальство понаедет, следствие будет, сроки нам захотят добавить. Надо, чтобы были следы побоев.
— Это мы можем, — отозвалась противоположная камера.
И там начали бить этого злосчастного... Подтащили его к железным парам и начали тыкать головой. Он уже был в крови и орал диким голосом. Наконец, его отпустили и не велели мыться. Похоже было, что все камеры выломали двери: начало стихать. Через усилитель в окно коридора раздался голос майора:
— Прекратите бунт! Я вас всех постреляю!
Ему ответили диким ревом сотен глоток.
— Что вы хотите? Почему бунтуете? Тюрьма хором орала:
— Давай сюда областного прокурора! Не хотим с тобой говорить!
Наступил вечер, спустилась ночь, камеры стояли с дверьми настежь, охрана была вне тюрьмы. Кто-то поднялся на решетку окна и увидел, что за крепостной стеной толпа народа, и тюрьма оцеплена солдатами. Дело явно перерастало задуманный объем: мы рисковали попасть под трибунал и получить еще по 25 лет. Но упускать случай было нельзя, и один из наших ребят начал речь, обращенную к жителям города. Из толпы раздались голоса:
— Да ты не объясняй, за что сидите, мы сами все сидели и теперь на поселении и в ссылке!
Другие кричали:
— Молодцы! Бейте их!
Ночь мы провели почти без сна, готовые к неожиданностям. Но все было спокойно. Утром во дворе тюрьмы появилась пожарная машина, и начальник тюрьмы с рупором в руках объявил:
— Заключенные! Сдайте тюрьму!
А мы и не знали, что попали в разряд «захватчиков» тюрьмы! Выждав время, майор в сопровождении целой свиты офицеров и солдат, вошел в тюрьму, и вся эта группа пришла к нам в камеру, как к зачинщикам.
— Ну, вот, я привел вам прокурора, — объявил, входя в камеру, майор.
Рядом с ним стоял какой-то не очень внушительного вида человек в штатском, чувствовалось, что ему явно не по себе.
— Так вот вам прокурор, и можете говорить, что хотите. Кто будет говорить? — продолжал начальник тюрьмы.
— Давай, Авраам, говори! Вот у нас тут юрист есть, пусть он и скажет, — раздались голоса.
— Предъявите документы, — обратился я к человеку в штатском.
— Это еще что! — заорал майор. — Какие еще документы! Как ты смеешь у прокурора документы требовать!
— Без предъявления документов говорить мы ни с кем не будем, — ответил я, — а кроме того, я уверен, что этот человек не прокурор области, а самозванец.
Говоря, я глядел на человека в штатском и видел, что ему явно неуютно от всех этих вопросов. Сомнений не было — это не прокурор, нас хотели обмануть. Увидя растерянность самозваного прокурора, вся камера начала смеяться, и наши «гости» поспешили ретироваться. После этого появился старшина, ведающий одеждой и инвентарем и, качая головой, вынес от нас обломки длинной скамейки, которую мы разбили о дверь. Воцарилась тишина. Никто не появлялся до следующего дня. Мы сидели по камерам, не принимая еды и отвечая на все вопросы:
— Ждем областного прокурора!
На третий день в нашу камеру вошел начальник тюрьмы и рядом с ним, в форме прокуратуры, шел какой-то старший советник юстиции — типичный прокурорский работник; тут спрашивать документы было нечего.
— Ну, в чем дело? Что за бунт? Для чего меня вызвали? — резко обратился к нам прокурор.
Отвечать надо было мне, хотя попадать в главари этого дела совсем не хотелось. Но никого другого для такой серьезной беседы не было.
— Вызывали вас мы. А бунта нет. Есть вынужденное сопротивление: нас бьют, сажают в карцер, морят голодом, спим мы, как скотина, на голых досках. А когда мы потребовали пригласить вас сюда, то вот этот майор привел нам какого-то самозванца и выдал его за прокурора области.
— Это как так? Кого сюда вместо меня приводили? Когда? — прокурор зло глядел на майора.
Гроза явно меняла курс и шла на начальника тюрьмы. Он до того растерялся, что вызывал сейчас уже не злобу, а жалость.
— Я не знаю... — мямлил он.
Прокурор прекрасно видел, что я ему не соврал, и обрушился на майора:
— Я вам покажу, как водить сюда кого-то вместо меня! Заключенные имеют право видеть прокурора! Сами вызвали осложнение, а теперь кричите про бунт!
И обратившись к нам, заявил:
— Все незаконные действия будут устранены. Все вам положенное будете получать. Обещаю.
И вся группа ушла.
В тот же день началось небывалое: нам принесли новенькие матрацы и даже простыни; потом явился повар и спросил, что мы хотим кушать на обед!
Надзиратели ходили тихо и говорили шепотом, очевидно, видя в этом проявление требуемой нами вежливости.
И не было никаких репрессий в связи с бунтом и выломанными дверьми.
Положение в нашей тюрьме изменилось в корне, режим был сломан. Но нас ждала все же одна приятная неожиданность: сменили майора. На его место пришел какой-то капитан, очень неглупый человек. Поняв, что с политзаключенными лучше не ссориться, он ввел много обновлений: разрешил дольше гулять, не ограничивая переписку.
А на Новый год вообще случилось нечто неправдоподобное: нам устроили елку! Из города ссыльные принесли подарки — еду. И наш новый начальник тюрьмы открыл камеры и устроил общий ужин! Мы не могли надивится и ничего не понимали: такого еще не было в истории советских тюрем. Ведь это специзолятор, мы с номерами, мы нарушители лагерного режима. В чем же дело? Тогда мы еще не знали, что это связано было с возобновившимися во всей стране бунтами в лагерях политзаключенных и переполохом кагебешников, столкнувшихся с такой неожиданностью.