Глава II

Глава II

Примерно месяц меня не вызывали. Лишь потом я узнал, что это был период расстрелов и арестов в аппарате КГБ, когда Хрущев и Булганин расправлялись с Берией и ставили в КГБ своих людей. Но это ничего не изменило в моей личной судьбе. Началось опять следствие. И никаких перемен я, не знавший о громадных для страны событиях, — не увидел. Следователи были новые и чином пониже — майоры, капитаны, но методы их были на той же «высоте». Увидев, что я настаиваю на своем, они спокойно перешли к ночным допросам: меня приводили из камеры в 10 часов вечера, когда заключенным разрешается лечь в постель, и следователи (по 3-4 человека) всю ночь задавали мне издевательские вопросы. Иногда заставляли по десятку раз рассказывать биографию и мелочно придирались, если я в чем-нибудь несущественном ошибался. Иногда они просто читали что-то свое, а я сидел. Но спать не давали ни минуты. А в шесть часов утра, когда заключенные должны встать с коек, и спать нельзя, меня отправляли в камеру и там, стоило мне только прикрыть глаза, открывалась «кормушка» (металлическая форточка в дверях для передачи пищи) и зычный голос надзирателя орал: «Не спать!»

После месяца такой бессонницы я впал в состояние прострации и уже мало что сознавал. Иногда я засыпал сидя, падал; меня обливали водой. Но это все было почти вне сознания. Очевидно, это тогда меня и спасло.

Неожиданно эти допросы прекратились, и опять длительное время меня никто не трогал, а потом какой-то следователь процессуально закончил дело в несколько дней и дал мне прочесть этот том, состоящий из моих допросов. Правда, были там и другие листы: допросы моих близких. Это было как свидание... Я долго сидел над листами, глядя на родные подписи. Из материалов дела было ясно, что никаких доказательств против меня нет. Но я прекрасно понимал, что конец дела — это получение тюремного срока. У меня уже был опыт: арест ни в чем не повинного отца, в 1937 году и воспоминание о бесчисленных арестах 1937, 1938 и 1948 годов... Я знал, что КГБ при аресте почти никогда не освобождает, действуя по принципу: «был бы человек, а статья найдется». Мне уже потом, в лагере, рассказывал один человек, что когда его били во время следствия, он сказал: «Я же еще подследственный, меня суд может оправдать...» Тогда следователь подвел его к окну и, показав на толпу, снующую внизу на площади, сказал: «Вот эти — подследственные, а ты уже осужденный».

После окончания следствия меня перевели в одиночную камеру Бутырской тюрьмы. За несколько дней до суда я получил обвинительное заключение. На папиросной бумаге (неразборчивый шестой экземпляр) было написано, что следствием и агентурными данными доказано, что я, «пробравшись» на работу юрисконсульта в систему Министерства вооружения СССР, на протяжении ряда лет занимался шпионажем в пользу США и Израиля. Что именно я делал и какие сведения передавал, — сказано не было.

Через несколько дней меня повезли в суд. Это оказался военный трибунал Московского военного округа. Привели меня в какой-то небольшой кабинет, вошли три офицера — суд. Пришел еще один с моим делом. И трибунал объявил о начале слушания дела: скороговоркой, без церемоний — все понимали, что это проформа. Монотонность суда была нарушена лишь один раз: при моем заявлении о том, что какой-то текст допроса искажен и что я во время следствия еще генералам Кабулову и Владзимирскому говорил об этой ошибке, — председатель прервал меня окриком: «Нечего тут ссылаться на расстрелянных врагов народа!» Я сел. От удивления у меня, наверное, было такое лицо, что растерявшийся председатель трибунала понял, какую оплошность допустил, и заявил: «Это все несущественно, судоговорение продолжается». Но я уже ничего не слушал и блаженно улыбался — и эти пошли к дьяволу в лапы! Хороший мартиролог: Ягода — 1936 г., Ежов — 1940 г., а теперь и Берия!

В таком состоянии я был и во время перерыва — суд ушел в совещательную комнату. Все же я не ожидал смертного приговора. Но произнесено было четко: приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу.

Какая садистская формулировка — «социальная защита»! Они от нас защищаются!

Меня увезли, и в Бутырках отвели в корпус смертников. Мне повезло — я пробыл там очень мало, лишь несколько дней. А люди там в ожидании исполнения приговора или замены его сидят месяцами... И каждый вечер за кем-то приходят: или берут на расстрел, или объявляют о замене приговора и уводят в другой корпус. Происходит это так: корпус смертников — проходной коридор с 20-ю камерами. И если после 10 часов вечера, после отбоя, кто-то открывает дверь коридора, все камеры замирают в ожидании: за кем? Шаги идут и останавливаются около какой-то камеры. И тут все превращаются в слух... Чью-то дверь открывают и, если объявляют о замене, то все спокойно, но если берут на расстрел, то, как правило, слышна борьба, сопение, рычание, иногда стук падения тела и хрип, когда в рот всовывают резиновую «грушу», чтобы заглушить крик. И тогда все камеры начинают неистовствовать: бьют в двери, орут, матерятся — общая истерика овладевает большинством перенапрягшихся, измученных людей. Какой-то сосед через стенку от меня обычно подтягивался на решетку окна и дико кричал: «Я живой, гады! Я еще живой! Живо-о-ой!» И тогда надзиратели открывают «кормушки» и обливают людей из пожарных шлангов водой. Шум стихает. Ночь. До следующего вечера можно спать.

Камеры смертников — не одиночные. Со мной сидел некий Гриша. Парень лет 25, приехавший по доброй воле из Англии. Туда он попал ребенком: увезла сестра в Германию, когда гнали на принудительные работы. Гриша подрос и попал в банду контрабандистов, а потом к перевозчикам опиума. Говорил он мне, что жил весело и разгульно. Но вот однажды они попали в засаду интерполиции в Англии, при погоне он скрылся в посольство СССР, и его в тот же день отправили в Россию каким-то советским пароходом. А здесь — посадили и заявили: «Ты английский шпион, нас не обманешь».

Так и попал он в камеру смертников. С интервалом в несколько дней нам обоим заменили приговор. В один из вечеров надзиратели остановились у нашей двери, и сердца наши дали перебой. Но открылась не дверь, а «кормушка», и надзиратель спросил: «Кто здесь на «ш»? Таков установленный кем-то и чем-то оправданный дурацкий порядок: надзиратель называет лишь первую букву, а ты уже должен сказать фамилию, имя, отчество, год рождения и статью со сроком. Я ответил. И ко мне протянулась рука с листом бумаги: «Прочти и распишись». Автоматически пробежал я текст, где сообщалось, что расстрел заменен на 25 лет заключения в лагерях строгого режима и после этого положены 5 лет ссылки на север и 5 лет поражения в гражданских правах: «5 по ногам и 5 по рогам» — как сказали потом в лагерях.

Я расписался, дверь открылась, и меня повели по бесчисленным переходам и лестницам; я мало соображал в тот момент и с Гришей попрощался как во сне. Подвели меня к двери, открыли ее и втолкнули в громадную камеру: зарябило в глазах — ведь столько месяцев я был без людей! Меня окружили, кто-то принес кружку с водой. Говорить я еще не мог, но меня и не заставляли: все здесь были 25-летники и все пришли из камер смертников; все понимали, каково из одиночки следствия и напряженного ожидания последних дней попасть в толпу полусотни людей.

Мне показали место на железной койке, и вскоре я спал — «отбой», говорить нельзя.