Глава ХIII

Глава ХIII

После этого собрания жизнь в камере пошла спокойно. Требовать было нечего, разве только свободы...

По вечерам, когда стихала брань выдохшихся воров и сук, из какого-нибудь окна кричали:

— Витяня! Заделай песню! Эту, как ее, компаньерос!

И Витя подтягивался на скошенный подоконник: вся тюрьма замирала, слушая... У Вити был неплохой голос, а здесь это вообще было находкой.

Так странно и грустно было слушать в этой мрачной камере чудесные мелодии, с которыми связано так много... Виктор пел подолгу, его не отпускали. «Давай, Витяня! — орали блатные. — Давай!».

Как-то днем пришел с обходом капитан и сказал: «Воры к вам просятся. Говорят, что они без денег, и хотят, чтобы я рассадил их по одному к вам в камеры. Согласны?» Мы обещали подумать. Многие были против. Но некоторые из нас говорили, что глупо отталкивать голодных людей, не стоит их оскорблять, пусть лучше они будут с нами, чем с КГБ. И решено было принять по одному блатному в каждую камеру.

Открылась дверь, и к нам вошел громила почти двухметрового роста. «Володя-Стропило», — отрекомендовался он. Стропило — это самое большое бревно, на котором держится крыша; эту кличку обычно дают силачам и рослым ворам. Володя быстро обжился у нас. Мы старались давать ему читать, так как читать он умел. Но в остальном ум его был чист и незапятнан. Читать ему давали что-нибудь с приключениями и убийствами — знакомое. Дал я ему однажды книгу о франко-прусской войне, где пойманного предателя режут французы: медленно отрезают ему голову над тазом, чтобы пол не запачкать... Прочел он книгу, спрашиваю:

— Ну как? Жутко было, когда убивали этого шпиона?

Зевнул Вовка, скрутил «козью ножку» и спокойно ответил:

— Подумаешь, одного заделали! — и я понял, как наивно говорить так с человеком, который сам резал людей, «сук», десятками. Володя явно тосковал у нас: в карты играть не с кем, поматериться всласть тоже не обстановка.

Но в это время вдруг нашему начальнику тюрьмы опять попала вожжа под хвост: нам запретили передавать продукты из камеры в камеру. А ведь деньги были не у всех, и поэтому важно было иметь возможность поделиться хлебом с товарищами. Как раз в этот период наша камера была богатой: мы покупали хлеб. Надо сказать, что хлеба не было и на свободе: везде за ним стояли страшные очереди. Но для нас, по спецзаказу, хлеб брали с пекарни, и администрация тюрьмы, надзиратели тоже брали себе хлеб из той же машины: эти подробности мне рассказал тот надзиратель, с которым я подружился. И вот, нам надо было доказать капитану, что мы все равно передадим хлеб и продукты, куда захотим. За это дело взялся Володя. У всех нас он собрал носки, распустил их на нитки и умело сплел тонкую и прочную веревку длиной метров 6-7. Эта веревка предназначалась для переброски пакета с продуктами из одного окна тюрьмы в другое, вдоль стены. Операция происходила так: веревка сматывалась кольцами, как лассо, и на один конец ее привязывался пакет с продуктами. Потом Володя подтягивался к окну, просовывал руку с пакетом сквозь решетку и кричал: «Держи коня!» — и называл номер камеры. Соседняя камера или нижняя, или через окно от нее, высовывала палку от щетки или просто руку и сообщала: «Готово!» Тогда Володя кидал пакет, кидал, не видя, куда, но все же попадал почти всегда точно. Но иногда пакет падал вниз, во двор, его подтягивали, и кидали до тех пор, пока он не достигал цели. Так «конь» начал ходить по камерам, и воры — специалисты по этому делу — передавали продукты в любой конец тюрьмы. Увидя, что его приказ бессилен, капитан велел надзирателям отбирать, ловить «коня». Началась охота. Надзиратели дежурили около камер и врывались, пытаясь отнять веревку. Но делали они это неохотно, для проформы. Зато, дежуря внизу, они входили в азарт и старались схватить пакет, если кто-то промахивался и «конь» падал на землю.

Как-то Володя потерял за два дня трех «коней», и был очень зол.

— Вот я им покажу! — бормотал он, плетя новую бечевку. — Я им покажу, я их накормлю!

Дело в том, что надзиратели, хватая «коня», обычно кричали: — Спасибо за хороший завтрак!

Я обратил внимание, что Володя плетет «коня» очень небрежно, лишь в две нитки. Но я молчал — ему видней. Закончив плести, под вечер, Вовка объявил: «Затыкай носы!» — снял штаны и сделал в пакет из плотной бумаги то, что полагается делать в уборной... Потом он привязал этот пакет к бечевке и, влезая на окно, громко заорал: «Держи коня!» Выждав для верности несколько минут, он кинул пакет, не целясь, внизу его схватили жадные руки, нитка оборвалась, и торжествующий Володька спрыгнул с окна.

— Спасибо, — кричали снизу надзиратели, еще не развернув пакет.

— Кушайте на здоровье! — хохотал Володька и мы вместе с ним.

Минуты через две со двора раздалась дикая ругань, матерщина: развернули...

— Ну, как? — Володька уже опять был на окне. — Понравилось? Еще хотите? Могу еще пакетик устроить, отборного!

Ругань надзирателей снизу была лучшим доказательством успеха.

Но с этого дня надзиратели уже обозлились, и охота за «конями» стала более серьезной и упорной: нам приходилось туго.

 — Ну, я им заделаю! — бормотал Володя и плел очередного «коня».

Уже все носки были на исходе... А коня он плел непомерно толстого, крепкого — канатик, а не бечевка.

— Ты зачем это такой плетешь? — поинтересовался кто-то.

— Сейчас увидишь! — хмыкал Володя.

И мы увидели... В конец каната Володя вдел большие четыре крючка, наподобие рыболовных; он сделал их из найденных где-то гвоздей, и хорошо заточил концы. Около этих крючков он привязал небольшой пакетик, чтобы не подумали опять, что это кал, — и вечером после долгих вызовов и криков «держи коня!» — кинул, сознательно промахнувшись.

Внизу надзиратель торжествующе схватился за веревку, а Володя быстро начал тащить крепкий канатик вверх, и крючки впились в руки надзирателя: мы это поняли по крику боли, раздавшемуся за окном.

— Ну, как, конокрад! Будешь еще коней красть? — зло и радостно кричал Вовка, подтягивая веревку вверх. Надзиратель, попавший на крючки, истошно орал, кто-то во дворе матерился. Наконец, веревка ослабла, ее отрезали внизу.

Через час к нам в камеру вошел начальник тюрьмы с целой свитой офицеров и надзирателей.

— Вы что мои лучшие кадры калечите? — капитан был явно вне себя.

 — А вы прекратите ненужный спор: мы раньше передавали продукты из камеры в камеру, и все было спокойно, — парировали мы.

— Я вам покажу, как мною командовать! Забрать его в карцер! — кричал он, показывая пальцем на Володю.

— Никто в карцер не пойдет. Если примените силу, то мы всей тюрьмой вам такое сделаем, что с вас погоны полетят! — кричали мы.

Капитан отступил. И со следующего дня мы свободно передавали табак и продукты из камеры в камеру, как будто и не было спора и ругани...

План побега тем временем становился реальней с каждым днем, так как мое знакомство и чисто человеческие отношения с надзирателем перешли в совершенно иную стадию. Однажды я заметил, что он взволнован и расстроен, спросил, в чем дело. Он замялся, но на следующий день нашел возможность рассказать мне, что его брат, служивший в Восточной Германии в каком-то советском учреждении, попытался перейти на Запад, был арестован, и теперь он не знает, что с ним... Ситуация была странная и неожиданная: если это провокация, как решил кое-кто у нас в камере, то все ясно: оперуполномоченный хочет нас дешево «купить», но если это всерьез... Я лично верил этому простому парню, чувствовавшему себя здесь не на месте. Глаза у него были честными, а глазам надо верить — это лучше любого паспорта. И я решил позондировать почву: в последующие дни я прямо говорил этому человеку, что нам тяжело здесь, что мы хотели бы сделать то, что пытался сделать его брат, но мы в тюрьме и ищем способа уйти отсюда. Парень слушал, не прерывая, а я давал ему время привыкнуть к подобным темам. Наконец, я прямо спросил его: знает ли он, как можно выйти из этой тюрьмы? Он ответил, что не знает. Это было хорошо: подосланный КГБ человек сказал бы, что знает. Разговоры эти велись месяца два, медленно, по нескольку слов в день, когда мы гуляли, и надзиратель этот стоял на стене прогулочных двориков. Наклонившись ко мне, он тихо говорил или слушал меня, а товарищи мои затевали в противоположном углу какой-нибудь громкий спор и делали вид, что они на нас не обращают внимания. Но настал день, когда эта и без того фантастическая история с вовлечением надзирателя в подготовку побега перешла всякие реальные границы: придя утром к нашей камере и подавая мне в «кормушку» валенки, парень прошептал:

— Мой брат прибыл в Семипалатинск с этапом сегодня ночью...

Я оцепенел. События явно убыстрялись и развивались как в киносценарии. Ребята в камере настаивали, что все это подтасовка «опера» и нас тянут в ловушку. Но этот простой парень не был великим актером, а я только что видел его потрясенное лицо и испуганные глаза, глаза человека, попавшего в беду. Через несколько минут он пришел за нами и повел на прогулку. Тут он мне тихо рассказал, что ночью его вызвали быть в конвое, принимать арестантов с поезда. Ни он, ни брат не подали вида, что знают друг друга. Этап этот они отвезли в пересыльный лагерь, тут же, при тюрьме. Парень смотрел на меня с мольбой:

— Посоветуй, что делать!

Я сказал ему, чтобы он «забыл» взять валенки после прогулки и пришел за ними через час, тогда я скажу ему, что об этом думаю.

Когда мы вернулись в камеру, я рассказал все товарищам, и решено было просить его помочь нам с побегом, посоветовать организовать побег брату и всем вместе уходить за границу.

Стоя у кормушки, я коротко и четко сказал этому человеку, что мы собираемся бежать и возьмем его с братом. Надо, чтобы он вывел брата из лагеря, как бы на допрос в административный корпус, так как все равно через несколько дней начальство узнает, что один брат сидит, а другой его охраняет, и тогда будет все кончено: брата отправят дальше, а его уволят с работы. Выведя брата, он должен увезти его в какой-нибудь знакомый казахский аул, к друзьям и дать нам этот адрес: мы туда доберемся после побега. Нам нужен хороший стальной нож, план чердака тюрьмы и надо знать, какой наклон у крыши и что за забором, куда мы будем прыгать. Все это я попросил его написать и передать нам с ножом и планом в валенке завтра. Парень выслушал меня внимательно, но смотрел совершенно ошарашенно. Когда он ушел, я подумал, что он и сейчас еле-еле воспринимает то, что ему говоришь, — а если бы мы его постепенно не готовили предыдущие месяцы?

На следующий день мы получили от нашего друга план чердака и слуховых окон, угол наклона крыши и хороший нож! Фантазия превращалась в реальность. И надзиратель не постеснялся все подробно описать своей рукой: это снимало подозрения в предательстве. Тут же он писал, что брата своего попробует завтра вывести из лагеря и сообщал адрес, где они будут ждать нас. Сплошная удача: у нас будет, где остановиться в первые дни, что очень важно.

В эту же ночь мы начали работу: в тот угол камеры, который не просматривался надзирателем, перенесли тумбочку, на нее влез самый сильный из нас — Володя Стропило — и начал аккуратно резать сначала штукатурку, а потом доски потолка. Дело шло медленно, люди менялись, доски были очень толстыми, работать, вытянув руки вверх, было очень трудно. К середине ночи мы поняли, что работа эта не на один день... Встал очень серьезный вопрос: как закрыть отверстие в потолке? И опять нас выручил наш блатной! Стропило оторвал кусок простыни, густо забелил его зубным порошком, разведенным водой, высушил, подогнал цвет материала к цвету штукатурки потолка, наклеил этот кусок материала на дырку и замазал швы тем же раствором зубного порошка. Все мы остались без зубного порошка, но отличить место пролома на потолке мог только тот, кто знал его: сказывался опыт бесчисленных побегов, опыт целых поколений лагерников и арестантов России...

 Днем у нас в камере было необычно тихо; даже шебутной, беспокойный Васек-мужичок из колхоза, пристреливший из берданки председателя, и тот спал. Ночью продолжалась работа. И опять днем мы набирались сил. Вечером при поверке перед отбоем дежурный офицер, тот самый, что благоволил к нам, так как на работу в тюрьму попал из армии и, как все нормальные люди, явно недолюбливал КГБ, сказал:

— Беспокойный день сегодня. Малолетка тут в карцере рот себе зашил по углам, так я его спрашиваю: ты зачем это сделал? А он отвечает: начальник, а зачем мне большой рот, если пайка 300 грамм. Вот ведь... А еще у нас тут побег из лагеря.

И ушел, поняв, что сказал лишнее.

Значит, ушел наш приятель, и брата увел! Хорошо! — чужая удача вдохновляет, окрыляет!

Ночью мы прорезали первую доску до конца. За следующие две ночи был сделан и второй прорез, кусок дерева толщиной примерно в 6 см был вынут. Все торжествовали. Приближался час нашей попытки. Но тут стоявший наверху сказал тихо: «Что-то тут есть еще...» Мы замерли, глядя вверх, на руки, исследующие пролом в потолке. Через несколько минут, спрыгнув вниз, наш товарищ сказал: «Хана! Там решетка...» Случилось то, чего мы не ожидали: по потолку тюрьмы сверху была уложена толстая металлическая решетка. А ее ножом не возьмешь...

Мы долго не заделывали в ту ночь дырку: каждый хотел пощупать решетку, обсуждались варианты, один другого фантастичнее... Под утро прорез заделали и легли спать. Состояние у всех было подавленное, никто не хотел расставаться с планом такого реального побега, все лежали и думали...

Все понимали: надо доставать ножовку по металлу, без нее ничего не сделать. А пока нет пилки — ждать. Настроение в камере резко упало. Сразу стал виден весь ужас нашего существования: железные нары, на которых мы лежали настолько вплотную, что ночью надо было переворачиваться всем вместе; грязь нашей камеры, где арестанты сидели уже столетия; полумрак этого каземата, где самый веселый человек терял бодрость: запах кислой капусты, хлорной извести и испражнений, впитавшийся в кирпичи за эти бесчисленные годы...

Но как-то надо было жить. И вот, по вечерам мы с Витей начали читать друг другу стихи, которые сохранились в памяти с прошлых времен. Тут были Блок, Брюсов, Уитмен, Есенин, Гумилев, Ахматова, Гейне, Перец Маркиш... — мы выскребали из памяти все, что там было. И вскоре этим заинтересовались наши сокамерники. К сожалению, знатоков настоящей поэзии не было, но люди слушали с живым интересом, и кое-кто начал записывать стихи для того, чтобы тоже выучить их наизусть. Особенно большим успехом пользовались стихи, выражавшие волю к жизни и победе: «Победа» Гумилева, «Ассаргадон» Брюсова...

Вот в эти дни мы и решили: начнем писать вспоминаемые стихи в тетрадь. И начали. Заполнили одну тетрадь. Начали вторую, потом — третью. Тетради эти просили уже из других камер: наша работа имела успех и доставляла людям большое удовольствие. Нас исправляли, дополняли стихи, рисовали иллюстрации к темам. Так странно звучали в этом ужасе древней тюрьмы чудесные строчки нашего с Витей товарища по Омским лагерям, Олега Бедарева:

«Панта рей!» —

это особенно слышится ночью,

Когда огни фонарей

встают, как в строке многоточье...

Будто прошлое вновь о любви говорит —

В окна тянет руку незримую...

Уплывает прошедшее в волнах зари,

Как корабль, увозящий любимую.

Ты стоишь и былому кричишь: воротись!

Ничего не вернется из Прошлого Дальних Морей...

Оглянись! С новым утром и Солнцем встречается Жизнь!

Панта рей!

Даже тот, кто не знал, что «панта рей» в переводе с греческого означает «все течет», читал это с подъемом, внутренне воспринимая стихи, как призыв к жизни.

Иногда мы и развлекались. Однажды пришел начальник тюрьмы и кто-то «завелся» с ним из-за какого-то пустяка. Капитан быстро перешел на крик. И ему в лицо было брошено: «Паразит!»

Лицо начальника налилось кровью, сравнялось по цвету с его носом алкоголика.

— Как ты смеешь меня называть паразитом! — орал он. — В карцере сгною!

 А к этому времени у нас в камере был уже второй блатной — Володя Арматура. И он, конечно, не мог пропустить случай поиздеваться над тупым офицером.

— А почему вы обижаетесь? — невинно и удивленно вступил он в разговор. — Разве вы не знаете, что сам товарищ Карл Маркс так вас называет?

— То есть как это, Маркс?! Я тебе покажу, Маркс! Начитался тут, грамотным стал, — бушевал офицер.

— Ну, это вы зря, гражданин капитан, — примирительно уговаривал Володя. — Я ведь вам говорю о всемирно известном труде товарища Маркса, о его «Капитале». Ведь там, когда говорится о построении общества, о базисе и надстройке — помните, еще товарищ Сталин об этом тоже говорил?

Капитан явно начал слушать, так как имена Маркса и Сталина его гипнотизировали, и он, как и все граждане этой несчастной страны, боялся попасть впросак.

— Ну, так вот, вы, конечно, помните, что в «Капитале» у товарища Маркса на странице 376 сказано, что на базисе пролетарского общества будет надстройка? Помните?

Ну, как сказать «не помню»... И пробормотал капитан:

— Ну, помню, ну, и что из того?

— Вот я и говорю: вы же помните, как можно не знать трудов нашего великого гения и вождя человечества товарища Карла Маркса! Вот, а помните, сказано, что в надстройке этой будут карательные органы: суды, тюрьмы? Ну, помните?

— Ну, помню, ну, и что? — непонимающе защищался начальник тюрьмы.

— А то, что наш великий товарищ Маркс там прямо говорит, это на странице 376, том 10, — Володя явно говорил выдуманные цифры. — «Суд и тюрьма — это паразитическая надстройка, которую мы должны будем терпеть». Таким образом, это сам товарищ Карл Маркс, наш вождь и учитель, назвал вас паразитом. Уж обижайтесь или нет, но это он вас так назвал...

Вся камера хохотала, смеялись в кулак и надзиратели, стоя за спиной у капитана. Попыхтел наш капитан, покряхтел, выматерился и ушел. Что ему еще, бедному, было делать! Ведь Карл Маркс...