Глава XXVII
Глава XXVII
Этап наш прибыл на лагпункт №014, где был создан новый штрафной лагерь: тут собрали примерно тех же людей, что были на предыдущих штрафняках, а поэтому я попал в более, чем знакомую среду.
Семен Кон работал здесь же, в зубоврачебном кабинете; он поселил меня в больничном бараке. Дня через два Семен пришел ко мне со Станиславом Яунешансом — литовским националистом, моим старым и хорошим знакомым; они рассказали, что начат подкоп, и меня пригласили участвовать в побеге. Но, понимая, что я слаб и копать не смогу, просили изготовить поддельные документы.
Подкоп велся, казалось, неплохо; руководил им человек, имеющий опыт работы в шахте; в деле участвовали только прибалты, они заняли отдельную маленькую секцию в бараке — их там было человек 25.
Копали из умывальника, ход был закрыт вставляющимся конусообразным ящиком с землей. Внизу была сделана комната, где собирались мешки с землей за рабочую неделю. А в воскресенье после обеда, когда в зоне тихо, ставилась охрана, открывался люк на чердак, землю быстро переносили туда. На полу чердака для утепления был насыпан шлак; его отгребали, насыпали на доски сырую землю и сверху прикрывали ее слоем сухого шлака: земля под шлаком быстро сохла от идущего из барака тепла.
Подкоп был очень длинным: до запретзоны не меньше 40 метров, а надо было еще копать метров тридцать в обход собачника. Побег был рассчитан на начало лета. Работа усложнялась тем, что копали зимой, глубоко под мерзлотой, и нужно было пройти через два оврага. Ребята выдерживали в туннеле не более получаса; часто их вытаскивали за веревку, привязанную к ноге, так как люди, задыхаясь, теряли сознание. Меня в подкоп не пускали, я работал с документами и набирался сил. Достать бумагу, перья, резцы, тушь было очень тяжело; но все же мы их раздобыли. А в библиотеке забрали, как всегда, все тома Ленина и Маркса, чтобы снять с их переплетов красный коленкор, необходимый для обложек поддельных удостоверений КГБ. Работал я тщательно, и вскоре кое-что начало получаться. Фотографии мы тоже сделали: из групповых фото я вырезал квадрат с нужным лицом и обрабатывал его для удостоверения. Семен носил большие усы, но при побеге хотел их снять и поэтому на фото я их свел: лицо изменилось почти до неузнаваемости. Мастерская моя была в зубоврачебном кабинете, там же был тайник, куда прятали мы документы в нерабочие часы. Во время работы меня всегда кто-то охранял, чтобы не зашел вдруг надзиратель. Зона была очень спокойная, администрация старалась к нам не лезть.
Приближалась весна. Жизнь наша — помимо подкопа — шла своим чередом: люди работали на лесоповале, в зоне строили новые бараки. Подготовка к побегу сблизила нас с Семеном, с ребятами из Прибалтики, и дружба эта крепла со дня на день. В зоне был привезенный сектантами экземпляр Библии, и я — по очереди с другими — читал Вечную Книгу, поражаясь ее глубине и мудрости.
Из Москвы — маму и друзей — я просил присылать мне книги на темы, связанные с парапсихологией. И получал недоумевающие вопросы: зачем тебе это?! Чтобы подробно ответить им, я экспромтом дня за два написал большую статью. Листки с текстом лежали у меня на тумбочке около нар, — и кое-кто из друзей их читал. Потом я отправил эту статью в Москву и забыл о ней. Года через два я встретил этот текст ходящим анонимно по лагерям: оказывается, кто-то размножил его в лагерном «самиздате». Семен и другие ребята, связанные со мной по побегу, подшучивали над моими занятиями Библией и парапсихологией: в этом плане нас ничто не объединяло.
В самом конце работы с документами чуть не произошел провал: Семен, охранявший меня, чем-то занялся и прозевал приход надзирателей, пришедших с обыском в зубоврачебный кабинет. Когда они вошли в прихожую, он успел лишь сказать мне в соседнюю комнату на идиш: «Фаер!» (огонь).
В руке у меня было красное удостоверение КГБ; все, что я смог сделать, — это сунуть его под половик у своих ног: сзади уже стоял надзиратель.
— Что тут делаешь? — грубо спросил он.
— Письма пишу... — на столе у меня всегда для маскировки лежали письма и конверты.
— Иди, обыск тут будет, — сказал солдат, и я вышел в соседнюю комнату.
Семен, как хозяин кабинета, остался.
Издали я видел, как солдат обыскал стол, шкаф и, сев на стул, потянулся рукой вниз, чтобы поднять половик. Кабинет Семена был близко к запретзоне, и солдат хотел проверить пол: нет ли следов подъема досок для подкопа.
Одна нога солдата стояла на удостоверении КГБ и, подняв половик, он обнажил его красный уголок. Взгляды наши — мой и Семена — были на этом уголке. Но солдат искал подкоп, а не бумагу, и его взгляд исследовал швы между досками. Эти две минуты, что он смотрел вниз, тянулись для нас очень долго. Наконец, он бросил край половика, встал и вышел: Бог помиловал нас!
*
Наступила Пасха. В этот день обычно украинцы устраивают торжественный ужин. Но администрация, как правило, разгоняет собравшихся, а на сей раз никто не мешал. Меня на эту встречу тоже пригласили — обычно приглашали друзей, независимо от их вероисповедания — и я видел, что солдаты не мешали, а один из них даже предложил: «Хотите, фото сделаю?» — и, не дожидаясь ответа, сделал несколько снимков. А за празднично накрытым столом сидели принарядившиеся люди, и все выглядело вполне прилично, отнюдь не по-лагерному. Надо понять, что к этому вечеру готовятся много месяцев: собирают то, что удается купить за пределами зоны и получить в посылках; а одежду собирают по всему лагерю. Вот и получается короткий пир среди голодных и оборванных будней. Через несколько дней солдат принес несколько фотографий и отдал их ребятам. Фотография в лагере — редкость. И, конечно, их обладатели послали своим домашним эти карточки. Никто и не подумал, что все это ловко подстроено КГБ: вскоре провинциальные газеты Украины поместили это фото с подписью «Арестованные украинские националисты за ужином в лагере». Комментарии были не нужны: все видели довольные, улыбающиеся лица, приличную одежду и хорошо сервированный стол, уставленный едой.
Уже наступила весна, подкоп был окончен, и мы лишь ждали весенней грозы, которая смоет наши следы, собьет собак. А дни, как назло, стояли ясные, дождя не было. Мы все время боялись, что подкоп обнаружат при очередном обыске. Все нервничали, начинали ссориться по пустякам. Так прошел почти месяц: мы ходили, глядя на небо, ища туч. Но вот, наконец, собралась гроза, и к вечеру, когда пошел дождь, мы решили: идем! Был брошен жребий выхода, розданы документы и, забрав мешочки с едой, мы пошли по очереди в подкоп. А один из наших ребят зашел в барак блатных и сказал им, что вслед за нами могут идти и они: эти люди всегда готовы бежать и уходят, как правило, на недельку — выпить водки и, если повезет, найти женщину, а потом, при аресте, не огорчаются. Нам же было выгодно распылить внимание КГБ: если в побег уйдет дополнительная сотня людей, то потребуются солдаты и для их поиска.
Я спустился в люк впереди Семена и, втиснувшись в узкий ход, пополз, толкая впереди мешочек с едой. Полз я страшно долго: ход был тяжелый, с подъемами, спусками, поворотами. Наткнувшись на ноги того, кто был впереди, я замер в изнеможении. Уткнувшись носом в землю, я осторожно дышал, ожидая, когда прокопают отверстие вверх. Но время шло, дышать становилось все труднее, а выходить не начали. И вдруг тот, кто был впереди, сдавленно сказал:
— Иди назад, ползи назад!
— Почему? — недоумевал я.
— Иди назад! Потом объясню!
Я передал команду Семену, а он дальше, — и началось обратное движение.
Когда все вышли на поверхность, выяснилось: выход оказался не там, где рассчитывали, а далеко в стороне; ход подкопа изогнулся дугой, и выход попал в запретзону, прямо под колючую проволоку, рядом с будкой собаки. «Удачнее» — не придумаешь!..
После короткого совещания добровольцы полезли еще раз посмотреть, но вернулись с сообщением: выходить можно только под верную пулю. В сторону специалиста, руководившего подкопом, старались не смотреть. Он сказал: «Идите по секциям; когда придут солдаты, я весь подкоп возьму на себя одного — все равно кому-то за него ехать в закрытую тюрьму. Все документы отдайте обратно Шифрину, он спрячет».
Мы понимали, что он прав, и, попрощавшись, разошлись: медлить было нельзя.
Уже рассветало, и вскоре в лагерь ворвались встревоженные солдаты и полуодетые офицеры: при обходе зоны патруль наткнулся на отверстие подкопа и решил, что в зоне уже никого нет...
А мы лежали на своих местах, на душе было тяжело и беспросветно: еще одна надежда рухнула!
Когда я проходил мимо раскопанного солдатами подкопа, около него сидел начальник режима с предыдущего штрафняка.
— Здравствуйте, Шифрин! — окликнул он меня. — Вот ведь загадали вы нам загадки!
— Какие? — непонимающе спросил я.
— Да вот: в прошлом деле мы землю нашли, а дырку — нет. Теперь — дырка есть, а земли нет. Где земля?
— Ну, этого я не знаю.
— Да я и не спрашиваю. Интересно просто, профессиональный, так сказать, интерес.
Начальство было явно встревожено: в зоне всю зиму шел подкоп, а оперуполномоченный этого не знал. Было принято решение о расформировании лагеря, и почти вся группа, участвовавшая в подкопе, попала в соседнюю зону: там строили летний пионерлагерь.
Увидев, что вся зона там перекопана, ребята днем открыто прокопали ход до запретзоны и ушли в тайгу: сразу 20 человек!
А мы, остальные, сидели в это время в следственном изоляторе, откуда нас отвезли в зону № 042 — тоже штрафную.
Тут было опять полно знакомых. Но часть людей привезли из Александровского Централа — закрытой тюрьмы под Иркутском. Один из них, пожилой человек, сидевший с 1948 года, рассказал мне, когда услышал о том, как в 1952 году по всей стране евреев переписывали для отправки в Биробиджан:
— Я-то это дело знаю с другого бока, так сказать. В 1951 году я был в спецлагере под Иркутском, и нас вдруг бросили строить железнодорожную ветку, отвод от центральной магистрали Владивосток—Москва. Строили мы спешно, в глухом месте, и ветка шла к Байкалу. Нам даже зачеты на этой работе давали. Довели рельсы до обрыва на скале, нависшей над озером. Там добрая сотня метров до воды, и скала отвесная. Спрашивали мы: зачем сюда ветка идет? — а нам отвечали, что это для рыбного флота, база тут будет. И лишь потом дошли до нас слухи — секреты-то начальство хранить не умеет — что приказали эту ветку построить, чтобы эшелоны с евреями в Байкал сбрасывать. Подох Сталин, а ветка и по сей день стоит, зарастает, гниет.
Дико и нереально звучал рассказ пожилого, утомленного человека. Оставшись один, я думал: а ведь, действительно, вполне возможно, что так бы и было. Был бы приказ — и его выполнили бы, даже не задумавшись, правильно ли поступают. Как поет Окуджава:
Иду себе, играю автоматом,
Как просто быть солдатом, солдатом...
Как просто быть ни в чем не виноватым
Совсем простым солдатом, солдатом.
*
Тут было опять полно знакомых. В нашей зоне собрались опять самые видные руководители украинского национального движения: Горбовий, вновь арестованный (после совсем недавнего освобождения) Лебедь, Сорока, Грицяк, Шухевич, Долишный, Дужий. Эти люди имели смелость в спорах о евреях открыто встать на нашу сторону, и я был с ними в хороших отношениях. Все они держались перед администрацией с достоинством, и этим подавали пример рядовым бойцам своего движения, которые далеко не всегда были на высоте (несмотря на то, что во главе этого освободительного движения стояли высокоинтеллигентные люди).
С Горбовим, Сорокой, Шухевичем, Дужим мы иногда подолгу беседовали о героическом сопротивлении, оказанном Украиной насильственной русификации. И я понял, что национальная идея переходит сейчас из западных областей Украины в восточные, а это больше всего и беспокоит советскую власть. Именно поэтому украинских руководителей часто возили в Киев и соблазняли всеми благами, обещая немедленную свободу, если они подпишут заранее подготовленную брошюру. Из одной такой поездки не вернулся Дужий — человек, отсидевший лет пятнадцать... Я был близко знаком с ним по штрафнякам, он помогал мне, так как работал кем-то вроде фельдшера. И было грустно узнать, что он все же подписал отказ от убеждений, за которые столько выстрадал вместе с женой, сидевшей где-то в Заполярье.
Юрий Шухевич был еще молод, но по тюрьмам и лагерям он шел уже больше 10 лет: его арестовали в возрасте 14 лет и послали в детский концлагерь (есть и такие лагеря в СССР). К взрослым он попал после того, как ему исполнилось 18 лет. Его никто не судил, срока тюремного не назначал, и на деле его вместо статьи кодекса стояли буквы: «ЧСВН» — «член семьи врага народа».
Так советская власть отправляла в лагеря и тюрьмы тысячи совершенно невинных людей. Так прошел через 20 лет лагерей сын расстрелянного Сталиным еврейского генерала Ионы Якира — Петр, который, как и Юра, вновь арестован в 1972 году.
Юра был весел и общителен: в детских лагерях он не имел возможности учиться и теперь пользовался любым случаем, чтобы от сидевшей в лагере интеллигенции почерпнуть знания, которых он жаждал: история, литература, философия, математика, поэзия — все эти лекции охотно читались для него взрослыми друзьями. А сам он вносил бодрость своей жизнерадостностью и всегда старался помочь слабым сделать норму работы. Хочу сразу рассказать о судьбе этого прекрасного человека: мы расстались с ним, когда в 1963 г. КГБ неожиданно перевел его из лагеря во Владимирскую тюрьму — самый строгий политизолятор. Поцелуй и объятие наспех: — «Увидимся в Израиле» и Юра скрылся в проеме вахты. Но вот я в Израиле, а судьба Юры — трагедия. После 20 лет заключения его освободили, но не дали вернуться на Украину. А в 1972 г. опять арестовали и осудили еще на 10 лет тюрьмы, без всякой вины. На свободе осталась его молодая жена и двое детей: советская власть сейчас «гуманна» и детей его в концлагерь пока не отправила.
Неожиданно к нам привезли... бериевцев. Эти негодяи сидели где-то в особом лагере, на смягченном режиме с невиданными привилегиями. И вдруг кто-то из Москвы распорядился: перебросить в обычные политлагеря. К нам в зону попал начальник личной канцелярии Берии — генерал Чернов и какие-то три грузинских генерала КГБ. В лагере все гудело, и новичков ждала расправа. Но администрация быстро это сообразила и перебросила их в Тайшет, на л/п № 601, где властвовали «красноповязочники». Мне пришлось потом видеть, как начальник лагеря, встречая Чернова, работавшего истопником в его кабинете, первый заискивающе здоровался, снимая шапку: а вдруг реабилитируют?..
Были в нашей зоне и блатные; среди них кое-кто интересный. Руководил ими Костя — мегерам, умевший держать в руках эту разнузданную толпу. Мы иногда беседовали с ним по душам — было в этом человеке что-то располагающее к нему — и он много рассказывал мне о своей жизни вора-«законника» и обычаях этой среды, где романтика переплетается с грязью и ужасом.
Мои отношения с блатными в этой зоне чуть не кончились роковым образом. Однажды Костя подошел ко мне с еще одним вором и коротко сказал: «Если хочешь, пойдем сейчас с нами, мы тебя берем при условии, что дашь нам документы. Никому говорить нельзя: проход лишь для троих. И идти сейчас».
Было 12 часов дня, солнце стояло над головой. Условий побега я не знал. Но неудачи до того натянули нервы, что я ответил, ничего не спрашивая: «Идем!»
Втроем мы вошли в барак, взяли из тайника документы и мою штатскую одежду, втроем вышли, ни с кем не прощаясь: закон побегов строг — доверенную тайну храни. Я только оставил в тайнике от документов записку для Семена — попрощался с ним.
Костя и его друг повели меня к вахте хозяйственной зоны. Это была часть общей зоны, выгороженная забором. Там были склады продуктов и дров, конюшни, пожарный инструмент.
Оказывается, надзиратель нуждался в людях: попилить себе дрова — и пропустил нас. Зайдя за кучу дров и сложенных на зиму саней, Костя достал из тайничка заранее припасенную простыню, выкрашенную в коричневый цвет и обсыпанную землей, ножницы, которыми режут колючую проволоку, и, кроме того, нож. Я сразу понял план побега. Мы отошли для охраны в сторону, а Костя, надев маскировочную простыню на спину, полез к запретзоне: на расстоянии 25 метров от него справа и слева были вышки с часовыми и пулеметами. Быстро прорезав первые наклонные ряды колючки, Костя продвинулся вперед и прорезал вертикальный забор из проволоки. Извиваясь, он медленно продвинулся вперед через вспаханную и разрыхленную полосу земли и начал резать ход в досках забора. Когда уже две гнилых снизу слеги были прорезаны, в зону въехал на лошади начальник неподалеку расположенного тюремного спецполитизолятора, по кличке «Гитлер». Этот человек с гитлеровскими усиками и выбитым блатными глазом на Гитлера был больше похож садизмом, чем внешностью; о его тюрьме № 410 говорили с содроганием. Увидев нас, он крикнул:
— Мне лошадь надо подковать! Где конюх?
Мой напарник ответил, что не знает, и «Гитлер» послал его искать конюха. Я стоял с пилой и делал вид, что вытаскиваю бревно, а сам громким шепотом окликал Костю: «Свинья! Свинья!» — так мы условились предупреждать об опасности.
Но Костя так был поглощен работой, что не слышал. Вернулся напарник, конюх занялся лошадью, а «Гитлер» стоял в двадцати шагах от нас. «Свинья!» — повторяли мы с двух сторон. Услышал! Обернувшись, он увидел «Гитлера» и сделал то, чего мы совсем не ожидали: встал в полный рост, повернулся к запретке в сторону лагеря, перепрыгнул ее и тут же с обеих вышек раздались выстрелы: человек в запретке!
«Гитлер», еще ничего не понимая, выбежал из-за дров, а Костя кинулся на него с ножом. «Гитлер», этот «храбрец», вскочил на дрова и, убегая от Кости, в одну секунду оказался на крыше сарая. А Костя, явно потеряв голову, лез за ним. Мы со вторым напарником обогнули дрова с другой стороны и уселись у ворот вахты. Когда в зону ворвались надзиратели, мы прошли к себе в барак и благодарили судьбу за то, что удалось скрыться. Костя нас, конечно, не выдал. И сколько чекисты ни допрашивали в зоне о том, кто еще был с Костей, нас не нашли.
Эта неудача меня доканала: опять началось обострение заболевания ног, и я попал в больницу.
Лежал я в хирургическом корпусе в состоянии крайней депрессии. Из нее меня вывел вновь прибывший человек. На соседнюю койку уложили избитого до черноты парня с перебитыми руками — гиганта с лицом типичного блатного.
— За что это тебя так? — спросил я, подавая ему пить.
— Да я опять «кума» даванул, — ответили мне разбитые губы с изуродованного побоями лица.
— Как это?
— Да просто. Я уж не первого. Ты, может, слышал, я Мишка-«Медведь». Я всех «кумов» душу. Как увижу, так и душу. Вот они меня, суки, заловили и руки попереломали. Но я выздоровлю! И еще одного придушу! Нет им, гадам, места на земле за страдания наши!
Я смотрел на этого единоборствующего с советской властью парня и думал: если бы люди так целеустремленно, как он, выступили бы против жандармов КГБ лишь один день, что от этой власти осталось бы?!