Глава XXII

Глава XXII

Весенним утром к нам в барак неожиданно вошел полковник Евстигнеев в сопровождении большой группы офицеров своего Управления.

— Ну, опять скажете: Евстигнеев весеннюю «парашу» принес. Но это факт — Комиссия Верховного Совета СССР по пересмотру ваших дел прибыла и скоро начнет работу.

Все замерли: ожидаемое приходит неожиданно. Я слушал и хотел понять: где же подвох, откуда ждать обмана?

— А кого освобождать будут? — прозвучал неуверенный вопрос.

— Всех, кого сочтут невиновными, — коротко отвечал Евстигнеев.

— И нас, украинских повстанцев, тоже? — спросил стоящий рядом со мной полковник Украинской Повстанческой армии Михаил Куций, участник героической борьбы на Западной Украине против советской оккупации до 1953 года.

— Я лично предпочел бы, чтобы винтовка была только в моих руках, а не в ваших. Но это — дело Комиссии.

Ответы Евстигнеева звучали уверенно, и было понятно, что Комиссия существует.

— Но как же Комиссия будет проверять, кто виновен, а кто нет? Ведь у нас там в делах такое понаворочено, такое на себя наговорили под пытками?!

— Это дело Комиссии, у нее есть инструкции, и она будет руководствоваться социалистическим правосознанием.

Ответ и формулировка полковника были туманны. Но именно это и вселяло надежду: «социалистическое правосознание» — это та резина, которую можно тянуть, куда угодно. В 1937 году под этой формулой расстреливали сотни тысяч и миллионы посылали в лагеря. Может быть, теперь потянут в другую сторону? Чего не бывает в сумасшедшем доме?!

Офицеры ушли. Люди в зоне полезли на бараки: вдали, в тупике железной дороги виднелся отдельно стоящий вагон, в котором приехала Комиссия. Зона гудела от разговоров и споров. Я на все расспросы отвечал: завтра увидим, что это за сюрприз.

На следующий день всю зону не вывели на работу и вечером объявили список: 60 человек утром — на Комиссию.

Все мы ломали голову: как можно пересмотреть за день дела 60 человек? Ведь у каждого по два-три тома бумаг обвинения, десятки допрошенных свидетелей, сотни документов. Как это будет делаться?

Действительность превзошла все наши ожидания: утром ушли 60 зэков, а к пяти часам вернулись в зону за вещами 60 свободных, полностью реабилитированных граждан СССР, которые могли ехать в любой конец страны на «бесконвойку»!

 — Как это было? — сыпался на пришедших один и тот же вопрос.

И все отвечали примерно одно:

— Вызвали меня, спросили фамилию, статью, срок и задали вопрос — виновным себя признаешь? Я ответил — нет! Велели мне выйти в коридор и подождать. Сказали, если будет один звонок, вернись. Если позвоним два раза, иди в зону — тебе отказано. Вот услышал один звонок. Вхожу и слышу от председателя: «Комиссия тебя признала невиновным и реабилитированным. Ты свободен. Можешь идти».

— А кто же там, в Комиссии?

— Человек десять, почти все в штатском, себя они не называют.

На следующий день было вызвано 80 человек, на третий — 100. Комиссия явно понимала, что она может просидеть здесь год, если будет освобождать так медленно. На «пересмотр» дела тратилось две-три минуты. И вскоре стало ясно: у нас работает «расширенная тройка», то самое ОСО — Особое Совещание — посылавшее раньше людей миллионами без суда в лагеря и теперь получившее задание раскассировать эти лагеря: мы поверили, что политические лагеря ликвидируются. В это время и от немцев, уехавших на Запад, стали поступать письма и газеты: весь мир кричал о сенсации — СССР распускает политлагеря, ежедневно по всей стране освобождаются десятки тысяч политзаключенных!

Кто-то в правительстве на сей раз очень умно решил: не объявлять нигде официально об освобождении политзаключенных. Эти демагоги знали, что им в мире не верят, и решили, что «тайный» роспуск лагерей произведет больший эффект. И ведь не ошиблись! Весь мир, не ожидая конца трагикомедии, кричал по радио и в газетах: Хрущев распускает и ликвидирует политлагеря в СССР!

А Комиссия вдруг приостановила работу. В лагерях волновались. Но после трехдневного перерыва загремели репродукторы в зоне: «Внимание, граждане заключенные! Всем лицам, осужденным Особым Совещанием, вне зависимости от статьи и срока наказания, собрать вещи и явиться на вахту лагеря. Вы реабилитированы и освобождены».

Вот это номер! Одним махом сотни тысяч людей вышли на свободу. Чего там чикаться с комиссией, дурацкой процедурой вызовов: сами загнали вас сюда, сами и выпускаем, мы-то знаем, что сажали людей ни за что!

В зоне делалось что-то невообразимое: люди бегали с вещами, чемоданами, мешками, суетились, кричали, обнимались, плакали. Витя мой тоже попадал в число освобождаемых — он сидел по решению ОСО. Через полчаса, когда мы повели Виктора к вахте, там собралась уже громадная толпа: офицеры со списками не успевали пропускать людей за ворота. Часа через два в зоне стало тихо и почти пусто: половина лагеря, ушла на свободу.

После этого Комиссия продолжала работу в том же темпе, что и в первый день: по 60 человек. Но уже начали возвращаться в зону те, кого не освободили... Почему? Никто не знал. Просто: два звонка и иди обратно.

Мы старались понять логику Комиссии, но это было нелегко: иногда оставляли людей, сидевших явно ни за что. Убийцы, гитлеровские палачи, в основном, оставались, но часть из них все же уходила на свободу. То же и с украинскими националистами: в основном, их не освобождали, но все же были и тут случаи ухода за зону. Уехал, например, Дмитро Лебедь — один из руководителей ОУН, но остались Горбовий, Слипий, Сорока, Дужий, Долишный — герои движения за освобождение Украины.

Не освобождали пока иностранцев. Не был освобожден пока никто из обвинявшихся в шпионаже. Вызывали по алфавиту, кое-кого пропускали. Моя фамилия начинается на «Ш», и ребята шутили: «Терпи, если бы вызывали на расстрел, ты был бы в выгоде!»

Неожиданно всех иностранцев: англичан, американцев, турок, французов, иранцев, японцев (но не «своих» — поляков, венгров, румын) вывезли на лагпункт № 601, в Тайшет. Там, как говорили, работает специальная комиссия для иностранно-подданных.

Мы распрощались с Анри и Максом, с другими друзьями, попавшими сюда со всех краев света, до Гаваев в Австралии включительно.

Оставшиеся в зоне люди теряли всякое ощущение власти КГБ и режима: у нас уже отросли длинные волосы, мы носили свою одежду, получали и отправляли письма без счета и цензуры, нам передавали письма и бандероли из-за границы. Вольница! Администрация и надзиратели попросту заискивали перед заключенными: кто знает, может быть, завтра этот вот выйдет, наденет генеральскую форму, а может — ножом пырнет?

Наступала Пасха, и мы с Золей Кацем решили, что надо как-то ухитриться и испечь мацу. Мы с ним чувствовали, что нас не освободят: у него срок только начался, а я сижу за «шпионаж» — куда там! Но настроение было весеннее, и Пасху хотелось встретить, хоть как-то соблюдая древний обычай.

Золя достал где-то муки, и мы договорились, чтобы нам разрешили воспользоваться плитой в сушилке. Когда разводили тесто, то Золя загляделся, а я добавил слишком много воды... Тесто уже для мацы не годилось. Пришлось искать еще муки. А ведь в СССР муку и вольным гражданам хорошо если два раза в году продают («дают»), а тут — лагерь... Но деловая сметка и оперативность Золи спасли положение, и он показал мне, как замешивать мацу по всем правилам. А приспособление для наката дырочек я сделал из колесика от будильника и колол очень старательно. Пекли мы, обливаясь потом, у раскаленного железного листа. Получилось килограмма три совсем неплохой мацы. Мы раздали ее нашим евреям, и около килограмма удалось даже послать ребятам на ДОК.

 Людей в зоне становилось все меньше. Но вот настала и моя очередь: Комиссия. Утром нашу группу вывели за зону, выстроили в очередь у дверей административного барака и по одному начали вызывать. Все входившие не задерживались больше трех минут и ждали решения еще две-три минуты. В этот период уже многим отказывали.

Моя фамилия... Вхожу в большую комнату, где за столом, сгрудившись, сидят человек восемь в штатском: молодые, пожилые, одна совсем старая женщина. В лагере был слух, что она сама сидела и реабилитирована.

— Фамилия, имя, отчество, статья, срок... — вопросы сыплются градом, как на этапе.

— Расскажите о своем преступлении, — звучит голос одного из людей за столом. Я стою у дверей.

— Мне нечего рассказывать: все написано в протоколах моих допросов, — отвечаю так специально, чтобы знать, чем они располагают.

— У нас нет ваших допросов. Мы хотим от вас услышать.

— Значит, то, что я и предполагал: дел наших нет.

— Но ведь мой рассказ будет длинным, а вы вызываете на две минуты.

— Ничего, говорите.

И я рассказал свою историю. Меня никто не прерывал. Говорил я не меньше десяти минут.

— Идите и ждите решения, — сказал кто-то из-за стола, и я вышел.

 Прошло много времени: не меньше четверти часа. «Чего они с тобой возятся?» — удивлялись в очереди. Я и сам удивлялся. Но вот меня позвали опять:

— Комиссия не принимает решения по вашему делу. Изложите письменно все, что вы рассказали, и передайте нам.

Так кончилось мое первое свидание с Комиссией Верховного Совета СССР, с новомодным ОСО КГБ СССР.

Я, конечно, написал все, что считал нужным, и на следующий день передал с теми, кто шел на Комиссию. Но ответа не получил. Комиссия поработала еще несколько дней и уехала, не вызвав очень многих.

Лагерь волновался, администрация успокаивала: они приедут назад. Но мы понимали, что такие случаи бывают не чаще, чем раз в полстолетия.

Через несколько дней нас перевели на ДОК: ведь кому-то и работать надо! Но прошли недели две и нас, человек десять, вызвали на этап. Неожиданно нас привезли в Тайшет, на лагпункт № 601, и я с радостью обнял Анри, Макса и других: они еще были здесь. А мы-то уже мысленно проводили этих людей в Европу! В лагере были одни иностранцы, работала Комиссия, но другая, не та, что у нас на ДОКе. Мы жили с ребятами, радовались отъезду каждого и не спрашивали, зачем нас привезли: тут было очень приятно, пока рядом были товарищи. Вечера проходили в интересных беседах с теми, кого вряд ли уже увидишь в жизни — ищи его в Америке или в Австралии! Ведь заграница для гражданина СССР значительно дальше Луны. В зоне было оживленно. Кто-то попросил у администрации музыкальные инструменты, и вечерами под вышками с пулеметами звучал целый маленький джаз-оркестр. Среди нас, не иностранцев, был один из серьезных и интеллигентных членов ОУН — организации украинских националистов — Михаил. Он иногда рассказывал нам о своем бурном прошлом. Человек этот сидел уже не впервые. В 1950 году его взяли раненого в бою под городом Станиславом и вылечили — хотели получить показания. Но, убедившись в его нежелании выдавать товарищей, приговорили к смерти. В Станиславе смертников держали в одной камере, было их там десять человек. Камера была на втором этаже городской тюрьмы, и боковая стена ее выходила к ограде тюрьмы. Начали думать о побеге: терять нечего... Нашли на дворе тюрьмы стальной гвоздь и решили следующее: вынем кирпичи из стены, сделаем отверстие, оторвем доску от пола, и просунув ее в пролом, как трамплин, прыгнем через стену тюрьмы.

План был почти фантастическим: стена толстая, кладка старинная, в «глазок» надзиратель смотрит каждые несколько минут, вынутые кирпичи девать некуда. Но всё же нашли выход: кирпичи ломали и, встав на плечи друг другу, опускали крошки в маленькое вентиляционное отверстие. Всю работу делали днем, отвлекая часового у дверей вопросами. Как только открывался «глазок», стоящий у дверей подходил вплотную и задавал какой-либо вопрос или вступал в разговор, прося чего-либо. Знали, что вышка всего в десяти метрах от места пролома, и часовой будет стрелять почти в упор. Но всё же работали. В камере были семеро украинцев, два еврея и один немец. За месяц работы немца, украинца и еврея забрали для исполнения приговора...

Каждый раз работу прекращали: боялись, что товарищ не выдержит и предаст, надеясь на помилование. Но никто не был подлецом. Когда дошли до последнего слоя кирпичей, то решили выбить его одним ударом. Оторвав доску пола, сделали из нее таран и вывалили кирпичи: тут же вставили доску в пролом, закрепив ее конец под балкой пола, и первый кинулся через смертельную пропасть! Сделано это было всё в сумерках и первые два прыгали еще даже без выстрелов. Но потом застучал пулемет. И всё же прыгали... Трое были убиты, остальные ушли. Михаил после этого еще три года воевал в партизанских отрядах и вновь был арестован, когда временно смертная казнь была отменена. Этот крепко сбитый, спокойный человек внушал чувство уважения и доверия. После одного из разговоров мы побеседовали с ним наедине и решили, что будем пробовать бежать вместе.

Неожиданно нас стали вызывать в Комиссию вместе с иностранцами. Часть из нашей группы освободили, но и Мише, и мне отказали. Процедура была упрощена до крайности, вызов продолжался не более двух минут. А зона пустела... Осталось нас не больше двух десятков человек. Уехал Сантер. Я дал ему адрес мамы в Москве и уже получил письмо о том, что они познакомились. Вечерами мы лежали с Анри вдвоем в секции барака и допоздна говорили: ведь он ехал во Францию, а оттуда — в Израиль...

В этот период я получил от Виктора из Москвы чудесный подарок: статью Евтеева-Вольского о Хатхе-Йоге.

Дни эти совпали с отъездом Анри. Наступил уже вечер, мы легли спать, долго говорили, лежа рядом, и начали дремать. «Кто здесь Хевюрцов? — раздался хриплый голос в дверях барака. — Выходи на вахту с вещами!» Анри Гевюрц быстро собрал свои несложные вещи, надел прекрасный костюм, присланный отцом из Швейцарии, сверху — замшевую куртку, и в этом виде, больше подходящем для хорошего отеля, чем для лагерной зоны в Сибири, пошел к вахте. Я довел его до двери, где стоял советский офицер конвоя в грязной шинели и кирзовых сапогах. Его взгляд на Анри, полный зависти и ненависти, я никогда не забуду: тут стояли два мира — «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Последнее, как я тогда думал, быстрое объятие, поцелуй, и Анри исчез в проеме вахты. Еще разлука. Сколько их впереди?

А через несколько дней нас, оставшихся, вернули этапом на ДОК. Приближалась осень — лето в Сибири короткое — вечера были холодными, краснела листва в тайге, в холодном небе сверкал Марс, налитый кровью. На душе было очень невесело.