Глава XIV

Глава XIV

У моих читателей может сложиться впечатление, что в тюрьме и лагере люди только смеются. Я не хотел бы этого. Наш бард Галич сегодня в Москве поет:

«До сих пор в глазах — снега наст,

До сих пор в ушах — шмона гам...»

И я помню, и, наверно, никогда не забуду трупы на вахте и истощенных моих товарищей: на медосмотрах «врач» — представитель КГБ в белом халате, — не осматривал людей, а щупал зады проходящих голых полутрупов. Если ягодицы еще имели мясо, — работать! Если ягодицы висят мешочком кожи и торчит копчик «хвостиком», — тогда на время в нерабочий лагерь. Но я думаю, что наши тюремные будни — с тоской глаз, устремленных в потолок по ночам, и безнадежностью дней — еще ярче подчеркнуты попытками уйти в смех от желания повеситься.

И вот еще одна такая страница.

В нашу тюрьму привезли арестанток, женщин. Ничего не может быть страшнее этих несчастных среди вони и ругани, среди грубости и грязи тюрем и пересылок...

Сидели они на нашем втором этаже в дальнем откосе бокового коридора, и мы их, конечно, никогда не видели. Но слышали их голоса, когда утром надзиратели проводили их, униженных мужским надзором, в уборную. Порядок в тюрьмах таков, что по утрам поочередно выводят камеры в уборные и там, заодно, выливают парашу и умываются. Уборная эта грязна неописуемо, и, входя в нее, задерживаешь дыхание. Идут туда строем по два человека в ряд, дежурные по камере несут впереди парашу. Торжественное шествие...

Мы, когда шли по коридору, всегда старались переговариваться с товарищами в других камерах: слышимость там отличная. Женщины тоже обычно здоровались со своими невидимыми поклонниками, а страждущие и изнывающие кавалеры, столпившись в камерах у дверей, кричали наперебой приветствия. Выглядело это смешно и грустно. Но если люди находили в этом какую-то отдушину, то следовало с этим мириться. В числе горячих поклонников прелестей наших соседок был и Володя Стропило. Чтобы увидеть объект своих мечтаний, он сделал приспособление для открывания «глазка», и раза два думал, что он что-то или кого-то увидел — восторгу его не было границ.

Страсти поклонников разгорались день ото дня. И Володя уже имел среди воровок одну, которая отзывалась специально на его крики и вопли и отвечала не менее бурными выражениями любви и преданности. Но страсть эта была крепко «оплатонена» железными дверьми и замками, и опасений все эти крики у надзирателей не вызвали: они лишь подшучивали над «кавалерами». Но есть древняя мудрость, говорящая о том, что ни один архитектор не может придумать такую тюрьму, из которой не сможет убежать тот, кто посажен туда навечно: все равно он что-то придумает! И наш Володя, имевший вторую кличку — «Амур» — устремленный лишь к одной цели, придумал! Однажды он заявил нам: «Я подниму одну из досок пола, устрою там тайник и спрячусь, когда всю камеру поведут в баню. Женщин впустят к нам мыть полы, и тогда я вылезу! И — порядок!»

Действительно, женщин впускали по двое для генеральной уборки в камеры мужчин, когда мы уходили в баню. Но устроить тайник... И сбить надзирателей со счета... Ведь нас ведут в баню строем, пересчитав. И уйти от пересчета нельзя. Недаром один из лагерных анекдотов рассказывает, что мать пишет сыну в лагерь: «Пропадешь ты там, сыночек!» А сын отвечает: «Нет, мама, здесь пропасть трудно — четыре раза в день пересчитывают».

С громадным трудом Володя прочистил швы между досками пола и чуть ли не зубами вынимал гвозди из досок: усилия, достойные лучшего применения!

Работал он не меньше недели, и за это время его знакомство с «предметом страсти небывалой» углубилось: он знал уже ее имя. А звали ее... Венерка. Я не шучу: это была ее воровская кличка. А Володю нашего, эту громадину, олицетворенного Стропило, она звала «Пупсик», и надо было видеть, как он откликался на эту неподходящую кличку и ворковал, стоя у «глазка», когда Венерка с парашей шествовала в уборную...

Вдохновленный ее утренним приветствием, Володя шел в тот угол, где он ковырял доску и, сопя, работал до седьмого пота. И вот доска поддалась! Громадное усилие всегда ведет к успеху. Но разочарование Володи было безмерно, когда он увидел, что под доской нет пространства; углубление сделать было нельзя — доска лежала на цементе.

Несколько дней Стропило лежал угрюмо на нарах или мерил камеру из угла в угол: отсутствие цели его явно угнетало. Но это длилось недолго: побуждаемый призывом Венерки и своим стремлением к встрече, Володя придумал новый вариант. Он был совершенно неисполним, но Стропило настаивал. Он хотел остаться в камере, забравшись на полку, висевшую на крючьях на стене, и там накрыться простыней. Дело в том, что в этот период один из нас получил от родных деньги, и мы могли еженедельно покупать хлеб. В камере было человек 14 и брали мы около 30 буханок хлеба. Буханки складывались на полке и накрывались простыней. Вот Володя и решил, что он устроится на полке, мы накроем его простыней, а надзиратель, привыкший к тому, что там лежит хлеб, не станет смотреть и проверять, что под простыней. Казалось бы, все просто. Но полка-то была не шире двух ладоней! Как может такая громадина, как Стропило, там поместиться? И как он там удержится? Но Володя доказал нам: влез на полку, стал там на одно колено (с нашей, конечно, поддержкой), а потом согнулся и уперся локтями в полку. В таком изогнутом и напряженном состоянии, опираясь лишь на одно колено и почти вися в воздухе, человек не мог продержаться и минуты. Но Володя, напрягшись, удерживал положение несколько минут и лишь потом упал на ожидавшие его руки. После этого он начал тренироваться в поисках более удобной позы. Подготовка длилась дней десять и, наконец, Володя назначил: следующая баня.

Венерка была предупреждена и ответила, что придет в нашу камеру. Теперь уже и нам было интересно увидеть: удастся ли? Ведь подобного еще никто не проделывал. А это было положительным фактором: новое обычно удается. О романе Стропило и Венерки знала уже вся тюрьма и, конечно, все надзиратели.

Наступил назначенный день, Володин The Day. Мы знали, что днем нас поведут в баню, и договорились: когда соседняя камера будет мыться, мы усадим Володю на полку, а когда придут за нами, то несколько человек начнут путать и смешить надзирателей, часть побежит по коридору вперед, не ожидая команды, а кое-кто вернется с дороги за якобы забытым мылом. Все было так и сделано, и в баню мы попали без пересчета, Володя остался на полке...

Мы раздевались, слушая, мы начали мыться, еще не веря в успех. Но явно была удача! Лишь через 15-20 минут послышался дикий хохот, шум, оживленные голоса многих людей, и в открывшуюся дверь бани надзиратели ввели гордого Стропило, явного победителя!

Он хохотал и торжествовал. Надзиратели тоже смеялись: уж очень неожиданна была проделка. А произошло следующее: старший надзиратель, как обычно, вошел в камеру после нашего ухода и, убедившись что никого нет, вышел, привел Венерку (она сделала так, что была ее очередь) и впустил в нашу камеру. Когда Володя услышал звук вторично открываемой двери, то он свалился чуть не на голову ошарашенной женщине: она ведь не знала, где он спрятался. А надзиратель тем временем думал: почему это в камере № 12 еще так много хлеба? Ведь хлеб им покупали уже почти неделю назад... И он вновь открыл двери камеры. По его словам, он чуть не умер от испуга, увидев Стропило и Венерку, и кинулся оттаскивать Стропило. Но не тут-то было! Пришлось бежать ему за помощью к другим надзирателям, и эти несколько минут были использованы счастливыми любовниками...

Триумф Володи был безмерен. Он уже в сотый раз рассказывал, как было дело. И он был по-своему прав: этого не удавалось сделать ни в одной тюрьме СССР. Но шум и крики распоясавшегося полуграмотного вора были утомительны. И поэтому мы были рады, когда нам вдруг объявили: этап! Куда, почему — этих вопросов не задают. В неизвестность, как всегда...

Повезли нас не всех. Лишь 50 человек вывели во двор тюрьмы и погрузили в «воронки». Поезд шел в сторону Новосибирска. Но его остановили, отцепив «вагонзак» на какой-то небольшой станции, поставили на запасной путь и про нас, вроде бы, забыли. В камерах было по 20 человек, лежали мы в тесноте, без свежего воздуха, с выходом в уборную лишь два раза в день, на «диете» — черствый хлеб и селедка. А за стеной вагона был станционный домик, и там какой-то скучающий железнодорожник ставил изо дня в день на полную громкость любимую граммофонную пластинку с русской народной песней о том, как прохожий человек застрелился, и теперь могила его, на развилине дорог, заросла травой... Веселая песня!

Станция эта называлась Рубцовск, и стояли мы там из-за расчистки снежного заноса на железной дороге, идущей вглубь Северного Казахстана, в Усть-Каменогорск, город, где добывают в шахтах уран и свинец. Но мы не знали об этом и слушали музыку. И... подружились с охраной вагона. Это были не кадровые надзиратели, а простые солдаты, служащие в армии, и не их вина была в том, что послали их охранять нас. Среди них было несколько явно приятных парней, а офицер их покровительственно не мешал оказывать нам мелкие услуги: выпустить лишний раз в уборную, принести из магазина какую-нибудь еду. Общение началось с обычных вопросов: «За что сидишь?» Посыпались ответы, иногда шуточные:

— Колхозную корову проституткой назвал!

— А ты за что?

— Да ни за что!

— А срок у тебя какой?

— 25 лет.

— Ну, это ты врешь: кто сидит ни за что, тому по 10 лет дают, — отвечал опытный надзиратель.

Но вот они натолкнулись на человека, сидевшего за то, что он говорил на работе о преступности действий Берии. Солдат удивленно спросил:

— Так ведь его же признали врагом народа, Берию этого, и расстреляли. Чего же тебя не вы пустили?

— Вот и я говорю, почему? — ответил арестант.

— Я им пишу в жалобах: ведь я был прав, Берия врагом был! А они мне отвечают: ты оскорблял члена правительства в лице Берии и потому осужден правильно!

— Ну и ну... — удивился солдат.

И пошел в свое купе. Вернувшись, он сказал:

— Я думал, ты брешешь. Дело твое глядел. Верно все говоришь. Но как же они так могут?

И тогда заговорил весь вагон: начались истории одна другой страшней — о бесправии и ложных доносах, об арестах ни в чем не повинных людей, о мучении семейств, оставшихся дома, об арестах членов семей «врагов народа». Солдаты стояли и слушали молча. Это был впечатляющий разговор. Среди нас был мальчик не старше 19 лет, сын бывшего советского министра Александрова, расстрелянного Сталиным; и он, и мать, и пятилетняя сестра мучаются в лагерях, и в делах их нет ни срока наказания, ни статьи обвинения, а лишь слова «член семьи врага народа» — и сиди до смерти... Был в вагоне и татарин, который рассказал нам подробности того, как в 1944 году, по указанию Сталина, всех татар, живущих в Крыму, в одну ночь погрузили в товарные вагоны для скота и вывезли без еды, без воды, без остановок в Сибирь, на вечное поселение. Как ночью солдаты окружили их города, поселки и деревни, выводили полуголых людей к машинам, под крики плачущих детей, как стреляли на месте в тех, кто не подчинялся; как убили тогда мать и брата Героя Советского Союза, в то время воевавшего на фронте. Как выгрузили их в голой степи и сказали: тут будете жить, копайте себе землянки. Но прежде всего вырыли могилы: в каждом вагоне были трупы...

— За что же вас вывозили? — прервал кто-то из солдат.

— Сказали, что татары были против советской власти.

— Но против власти могут идти отдельные люди, а не нация! — возражал солдат.

— Ты это не мне, а Кремлю докажи, — парировал татарин. — Я-то сижу, а мне тогда всего 9 лет было, когда вывозили, что я понимал в советской власти?

Послышались крики:

— Не только татар вывозили тогда! Чеченцев увезли в Казахстан, ингушей всех тоже вывезли в Сибирь, и там они перемерли!

— А их за что? — спрашивали солдаты.

— Тоже за то, что, якобы, были настроены против власти, — объясняли мы.

— Неужели ни за что, просто так вывозили? — ошарашенно спрашивали солдаты.

Наш разговор на темы истории был прерван вмешательством современности: вошел солдат и сказал, что в сторону Барнаула идут эшелоны солдат и танки — там восстание чеченцев, они режут русских!

— Русских или советскую власть? — спрашивали мы.

— Никто ничего толком не знает, — отвечали возбужденные солдаты, — но Барнаул оцеплен войсками, в городе стрельба.

На следующий день в Рубцовске уже были беженцы из Барнаула, и солдаты нам рассказали подробности.

В городе были постоянные драки между ссыльными чеченцами — горячим горским народом — и русскими, которых чеченцы (сосланные, по их мнению, русской властью) не любят. Очень часты были убийства: убивали, в основном, милиционеров. Как правило, делали это ножом: чеченцы привыкли к кинжалам!..

И вот, несколько дней назад началась драка, вечером, в кинотеатре, где кто-то кого-то оскорбил. Драка была массовая. Кто-то из чеченцев побежал в расположенные рядом казармы строительного батальона чеченцев, и те кинулись помогать землякам. Драка разрасталась. А когда появилась милиция, начали бить милицию. Подожгли отделение милиции. На помощь милиционерам пришла рота КГБ: чеченцы ножами перерезали ее, сами неся страшные потери. Получив в руки автоматы, чеченцы кинулись стрелять в сотрудников КГБ и краевого комитета партии: к утру город был в руках восставших, и очевидно, мало кому из руководства удалось спастись. Сейчас в городе идет бой: вызванные войска с танками очищают улицы от отрядов чеченцев, но те отчаянно сопротивляются.

Новости возбудили нас до предела. Да и солдаты нервничали. Очевидно, вспомнило о нас и начальство: не к месту тут вагон с политзаключенными. И вечером мы двинулись. Опять застучали колеса и понесли нас в неизвестность.