Глава VIII

Глава VIII

Ассамблея у Корнелис. Приключение в Ренелаг-хаус. Английские куртизанки вызывают отвращение. Паулина, португалка.

Я пришел на ассамблею Корнелис, отдав у двери свой билет ее секретарю, который записал мое имя. Я ее увидел, и она похвалила меня за то, что я на ассамблее по билету, сказав, что была уверена меня там увидеть. Прибыла миледи Харрингтон; это была одна из ее больших покровительниц; она сказала, что у нее есть доброе количество гиней, которые она хочет ей передать, и добавила, говоря с ней и увидев меня, что предполагала, что мы знакомы, но не осмелилась мне ничего сказать.

— Почему, миледи? Я имею честь быть знакомым с м-м Корнелис очень давно.

— Я этому верю, — говорит она, смеясь, — и поздравляю вас. Вы знаете, разумеется, и эту очаровательную девушку.

Она обнимает Софи, целует ее и говорит, что если я люблю себя, то должен также любить и ее, так как у нее мое лицо. Она берет ее за руку и проводит в толпу ассамблеи, опираясь и на мою руку. Тут я вынужден спокойно выслушивать двадцать вопросов, задаваемых миледи Харрингтон женщинами и мужчинами, которые меня еще не видели.

— Это не муж ли м-м Корнелис приехал?

— Нет, нет, нет, — говорит миледи Харрингтон всем любопытным, и я вынужден терпеть, потому что все говорят мне в форме комплимента, что никогда еще дитя не было так похоже на своего отца, как юная Корнелис на меня, и мне хотелось бы, чтобы та отпустила малышку; но это ее слишком развлекает, чтобы она доставила мне это удовольствие.

— Оставайтесь около меня, — говорит она мне, — если хотите узнать всех.

Она садится, заставив меня сесть рядом с собой и удерживая около себя стоящую малышку. Подходит ее мать по своим делам и, отвечая также на вопросы, не муж ли я ей, смиряется с этим и объясняет, что я только ее старый друг, и все, естественно, удивляются большому сходству между мной и ее дочерью. Все смеются и замечают, что в этом нет ничего удивительного, и Корнелис, чтобы прервать вопросы, говорит, что малышка научилась в совершенстве танцевать менуэт.

— Посмотрим, посмотрим, — говорит миледи Харрингтон, — пригласите скрипача.

Поскольку мы еще находимся в комнате, и бал еще не начался, приходит скрипач; желая, чтобы малышка отличилась, я ее приглашаю, и менуэт вызывает самые горячие аплодисменты присутствующих. Начался бал и продлился до рассвета, не прерываясь, поскольку есть уходили поочередно, в комнаты, все время. Я узнал всю знать и всех принцев, которые были здесь все, за исключением короля, королевы и принцессы Уэльской. Корнелис получила более двенадцати сотен гиней, но расходы были также огромные, без экономии, и включая необходимые меры против воровства всякого рода. Корнелис старалась представить всем своего сына, который держался там как жертва, не зная, что говорить, и отпуская только глубокие реверансы, которые, во всяком случае, в Англии стали весьма неловкими. Мне его было жалко. В этой подчиненной роли, которую он играл первый раз в жизни, он выглядел самым смущенным мальчиком на свете.

Вернувшись к себе, я проспал весь день, и на следующий день направился обедать в Старен-таверну, где, как мне сказали, бывают самые красивые и самые приличные из девиц Лондона. Я узнал об этом на ассамблее в Сохо от милорда Пемброка, который сказал, что ходит туда очень часто. Я захожу в таверну, спрашиваю у слуги отдельную комнату. Хозяин, поняв, что я не говорю по-английски, подходит, заговорив по-французски, заводит со мной разговор, заказывает, что я хочу, и удивляет меня своими манерами, благородными, важными и серьезными до такой степени, что у меня не хватает смелости сказать ему, что я хотел бы обедать с красивой англичанкой. Наконец, я говорю ему, со всякими увертками, что не знаю, не обманул ли меня милорд Пемброк, сказав, что здесь я смогу найти самых красивых девочек Лондона.

— Нет, месье, он вас не обманул, и если вы хотите, вы будете их иметь, сколько хотите.

Он говорит «Weter» (слуга ), и на это слово появляется очень шустрый гарсон, которому он приказывает пригласить мне девушку, как если бы он приказал ему принести мне перо и бумагу. «Вайтер» уходит, и десять минут спустя — вот девица, чей вид меня обескураживает. Я говорю ясным образом сеньору трактирщику, что она мне не нравится.

— Дайте шиллинг носильщикам и отошлите ее. В Лондоне без церемоний, месье.

Я говорю, чтобы дали шиллинг, и спрашиваю другую, красивую. Приходит вторая, еще хуже. Я отсылаю и ее. Отсылаю также и третью, четвертую, пятую, и так до десятой, убеждаясь, что мой сложный вкус, далеко не раздражая хозяина, его забавляет. Я не хочу более девушек, я хочу обедать, но говорю ему, что уверен, что слуга издевался надо мной, чтобы доставить удовольствие носильщикам.

— Это может быть, месье, они всегда так поступают, когда им не говорят имя и место жительства девицы, которую хотят.

К вечеру я направляюсь в парк С.Джеймс, я вижу, что это день Ранелаг-хаус; мне любопытно увидеть это место; это далеко, я беру коляску и в одиночку, без слуги, еду туда развлекаться вплоть до полуночи, пытаясь завести знакомство с какой-нибудь красивой девушкой. Ротонда Ренелаг мне очень понравилась, я ел хлеб с маслом, запивая чаем, я станцевал несколько менуэтов, но — никаких знакомств. Я видел очень красивых девушек и женщин, но не осмеливался напрямую атаковать ни одну из них. Утомившись, я решил уехать в полночь и направился к дверям, надеясь найти мой фиакр, поскольку я ему не заплатил, но его уже не было; я болтался там, понапрасну ругаясь; никто не находил мне коляски, что я просил, и я был в затруднении, не зная, как мне вернуться домой. Красивая женщина, которая видела мое затруднение и находилась там в течение пяти-шести минут в ожидании своей коляски, сказала мне по-французски, что если я живу недалеко от Уайт-холла, она может отвезти меня к моим дверям… Я говорю ей, где живу, подъезжает ее коляска, один из ее лакеев открывает портьеру, мы садимся, и она приказывает отвезти нас ко мне в Пел-Мел.

В коляске, которая очень удобна, я рассыпаюсь в выражениях признательности, говорю ей свое имя, говорю, что удивлен, что мы не познакомились на ассамблее в Сохо. Она говорит, что в этот день только приехала из Бата; я называю себя счастливцем, целую ее руки, потом ее красивое лицо, затем ее прекрасную грудь и, встречая, вместо сопротивления, только самую нежную благодарность и любовный смех, я более не сомневаюсь и даю ей самые большие заверения в том, что нахожу ее совершенно в своем вкусе. Льстя себя надеждой, что я ей также не неприятен, по той легкости, с которой она позволяет мне действовать, я умоляю ее сказать, где я смогу доказывать ей самым усердным образом мое к ней расположение во все время, пока я в Лондоне, и она отвечает, что мы еще встретимся. Я не настаиваю, и вот я дома, очень довольный этим приключением. Я провел пятнадцать дней, ни разу ее не увидев, когда, наконец, не нашел ее в одном доме, куда миледи Харрингтон сказала мне прийти представиться хозяйке; это была миледи Бетти-Жермен, старая женщина, но очень известная. Ее не было на месте, но она должна была прийти через несколько минут. Я вижу красотку, которая меня привезла от Ренелаг ко мне, внимательно читающую газету; мне приходит на ум попросить ее мне представиться. Я подхожу к ней, она прерывает свое чтение, выслушивает меня и вежливо отвечает, что не может мне представиться, так как меня не знает.

— Я говорил вам мое имя. Разве вы меня не узнаете?

— Я вас прекрасно узнала, но те дурачества — не есть повод для знакомства.

Мои руки опускаются от этого странного ответа. Она продолжает спокойно читать свою газету; подходит миледи Бетти-Жерман. Прекрасная философиня в течение двух часов развлекается разговорами с другими, не показывая ни малейшего вида, что меня знает, говоря со мной, однако, вежливо, когда случай дает мне повод обратиться к ней. Это была леди, пользовавшаяся в Лондоне очень хорошей репутацией.

Будучи как-то утром у Мартинелли, которому я никак не мог собраться отдать визит, я спросил у него, кто эта девушка, которая посылает мне из окна поцелуи с другой стороны улицы; я был поражен, когда он мне сказал, что это танцовщица м-м Бинетти. Еще не прошло и четырех лет, как в Штутгарте она оказала мне большую услугу, о чем читатель может вспомнить; я не знал, что она в Лондоне. Я попрощался с Мартинелли, чтобы пойти с ней повидаться, с тем большим интересом, что Мартинелли мне сказал, что она не живет со своим мужем, хотя он и должен с ней танцевать в театре Хаймаркет.

— Я вас сразу узнала, — сказала мне она при встрече. Я поражена, дорогой мой старейшина, видеть вас в Лондоне.

Она называла меня старейшиной, потому что я был самым старым из ее знакомых. Я ответил, что не знал, что она здесь, и что я не мог видеть ее танцующей, так как я прибыл тремя днями позже закрытия оперы.

— Откуда идет слух, что вы не живете больше со своим мужем?

— Потому что он играет, он проигрывает, и он продал у меня все. Кроме того, женщина театра, если она живет со своим мужем, не может надеяться завести богатого возлюбленного, который будет делать ей визиты. А теперь, когда я живу одна, все мои друзья могут приходить ко мне повидаться, ничего не опасаясь.

— Чего они могли бы опасаться Бинетти? Я никогда не считал его ни ревнивцем, ни рождающим трудности.

— Он и не таков. Но ты должен знать, что в Англии существует закон, который позволяет мужу арестовывать любовника своей жены, если он застает его с ней с поличным. Нужны только два свидетеля. Достаточно, чтобы он застал его сидящим на кровати с ней, или в позе, которая могла бы означать, что он делал с ней что-то, что только муж имеет право с ней делать. Этот любовник приговаривается по этому закону к уплате мужу, который заявляет, что стал рогоносцем, половину своего состояния. Некоторые богатые англичане были пойманы таким образом, вот почему они не ходят к замужним женщинам, особенно к итальянкам.

— Ты, стало быть, должна радоваться любезности твоего мужа, а не жаловаться, так как, имея свободу, ты можешь заполучить, кого хочешь, и стать богатой.

— Но, дорогой мой старейшина, ты не все знаешь. Как только он вообразит, что я получила презент от кого-то, кто явился меня повидать, о чем его известят шпионы, он явится ночью в портшезе и пригрозит выкинуть меня на улицу, если я не отдам ему все деньги, что имею. Ты не знаешь этого бесчестного рогоносца.

Я дал ей свой адрес, попросив приходить ко мне обедать всякий раз, как она захочет, предупредив, однако, накануне. Это был еще один урок, что я получил, в области посещения женщин. В Англии есть прекрасные и очень разумные законы, однако такие, что можно очень легко ими злоупотребить. Обязательства, которые присяжные могут рассматривать выполненными, только если они соблюдены буквально, приводят к тому, что многие такие положения, будучи записанными недостаточно ясно, интерпретируются в смысле, противоположном тому, что обычно им придается, так что судья оказывается в затруднении. По этой причине каждый день парламент принимает новые законы и все новые толкования старых.

Милорд Пемброк, увидев меня в окне, поднялся ко мне. Осмотрев мой дом и узнав, что у меня есть повар, он меня поздравил и сказал, что в Лондоне нет лордов, за исключением тех, что живут там постоянно, которым приходит в голову держать дом, подобный моему. Он примерно подсчитал, что, собираясь обедать и ужинать с друзьями, я должен тратить три сотни фунтов в месяц. Он заметил мне мимоходом, что я должен держать на третьем или четвертом этаже симпатичную девушку, и это мне будет стоить недорого, и что, поскольку я холост, те, кто про это знают, считают меня мудрым.

— А вы, милорд, держите у себя такую?

— Отнюдь нет, потому что я несчастный, — стоит мне переспать с женщиной или с девушкой, как она меня больше не интересует, так что каждый раз я имею новую, и, не будучи столь шустрым, как вы, я трачу в четыре раза больше вас. Заметьте, что я холостяк и что я живу в Лондоне как иностранец, никогда не питаясь у себя. Я удивлен, что вы умудряетесь есть в одиночестве почти каждый день, потому что я знаю нашу нацию.

— Я не говорю по-английски, я люблю суп, французские блюда и изысканные вина; по этой причине я не переношу ваших таверн.

Он посмеялся, когда я сказал ему, что в Старентаверне я отослал восемь или десять девиц, и что это он тому причиной.

— Я не назвал вам имена тех, — ответил он, — за которыми я посылал.

— Следовало сказать.

— Но, не зная вас, они бы не пришли, потому что они не значатся в списках ни у портшезов, ни у мамок . Обещайте мне платить им столько же, сколько и я, и я вам тут же напишу записки с их именами. Когда они увидят мою подпись, уверяю вас, они к вам явятся, хоть бы и сюда., если хотите.

— Сюда, сюда — мне это нравится гораздо больше. Сделайте немедленно мне записки и назовите цену, отдавая предпочтение тем, кто говорит по-французски.

— Ах, к сожалению, самые хорошенькие говорят только по-английски.

Хорошенько подумав, однако, он записал мне пять-шесть адресов, подписав записки своим именем. Я переписал на отдельную бумажку имена этих девушек, пометив сумму, которую я должен им давать за проведенную со мной ночь, либо за три-четыре часа. Это были четыре, шесть, и одна — двенадцать гиней.

— Что, эта, значит, вдвое красивей, чем остальные?

— Это не причина: просто она наставляет рога герцогу, пэру Великобритании, который платит ей достаточно денег, но трогает лишь один-два раза в месяц.

Я спросил у него, не хочет ли он оказать мне честь и отведать продукции моего повара, и он ответил, что да, но как-нибудь в другой раз.

— А если меня не окажется дома?

— Я пойду в таверну.

Не имея на сегодня дел, я отправил Жарбе с одной из записок милорда к одной из тех двух, что были оценены в четыре луи, велев сказать, что это для обеда тет-а-тет, и она явилась. Несмотря на то, что я рассчитывал найти ее любезной, она пригодилась мне только для того, чтобы слегка побаловаться после обеда. Когда она увидела четыре гинеи, она ушла, весьма довольная. Вторая за четыре гинеи поужинала назавтра со мной. Она была очень хорошенькая, но я счел ее грустной и слишком нежной; я не решился заставить ее раздеться. На третий день в Ковенгардене я увидел привлекательную девушку, я подвалил к ней по-французски и был обрадован, услышав ее ответ; я спросил, не хочет ли она со мной поужинать, и она спросила, какой подарок я ей сделаю.

— Я дам вам три гинеи.

— Идет.

По окончании комедии мы там поужинали, я нашел ее очаровательной, спросил у нее ее адрес и увидел, что это один трех, которые милорд обозначил в шесть луи. Ее звали Кеннеди. Две другие были сестры; их звали Гарик; они для меня сошли только мимоходом.

Я сохранил последнюю, за двенадцать гиней, на закуску, для ужина, не особенно стремясь сделать лорда рогоносцем.

Назавтра, рано утром, я отправился с визитом к Пемброку, рассказав ему всю историю о шести султаншах, с которыми он меня познакомил.

Я в восхищении, что Кеннеди вам понравилась, и что она не знает, что я назвал вам ее имя. Я понял ваш вкус. Она была фавориткой Берлендиса, секретаря послов Венеции. Я смог с ней переспать только раз.

Этот лорд Пемброк был молод, красив, богат и полон ума. Он встал с кровати и, желая пойти пройтись, сказал лакею себя побрить.

— Я не замечаю, — сказал я ему, — признаков бороды.

— Вы никогда и не увидите их у меня на лице, так как я бреюсь три раза в день.

— Как три раза?

— Когда я меняю рубашку, я мою руки, а когда я мою руки, я мою также и лицо, а лицо мужчины моют вместе с бритьем.

— В котором часу делаете вы эти омовения?

— Когда я встаю, когда возвращаюсь, чтобы идти обедать в городе или чтобы пойти в оперу, и когда ложусь спать, потому что девушка, что находится в постели со мной, не должна находить мое лицо неприятным из-за бороды.

Я восхвалил его опрятность. Я заметил, что его лакей положительно только провел бритвой по пене, что заняло только минуту. Я оставил его, чтобы пойти писать. Он спросил, обедаю ли я у себя, и я ответил, что да. Я подумал, что он может прийти ко мне, и был прав. Я известил повара, чтобы он проявил себя более, чем обычно, потому что я кое-кого жду.

В полдень ко мне постучалась Бинетти и, обрадованная, что застала меня, зашла в мою комнату, говоря, что пришла поесть моего супу.

— Ты доставила мне большое удовольствие, потому что все время есть в одиночку мне надоедает.

— К тому же мой муж предаст себя дьяволу, чтобы узнать, где я обедала.

Эта женщина мне нравилась. Ей тогда было тридцать пять лет, но никто не мог бы ей дать больше двадцати двух-двадцати трех. Она была очаровательна во всем, и ее прекрасные зубы и превосходные губы заставляли критика убедиться, что ее рот не был слишком велик; кроме того, она обладала веселым нравом, развлекавшим компанию.

В половине второго появляется милорд Пембрук, и они оба, ла Бинетти и он, издают крик удивления. Я слышу от милорда, что он был влюблен в нее в течение шести месяцев, что он писал ей пламенные письма, и что она им все время пренебрегала; я слышу от нее, что она не желала его слушать, потому что этот сеньор — самый большой развратник во всей Англии, и что это ошибка, потому что он — сама любезность. Поцелуи, сопровождающие это объяснение, демонстрируют взаимное удовольствие сторон. Летят восхваления случаю, что привел меня к знакомству с важным министром, и мы садимся за стол, где нас ждут изысканные яства, английские и французские. Милорд клянется, что никогда и нигде еще так хорошо не обедал, и сетует, что я не зову компанию каждый день. Бинетти была лакомкой и гурманкой не менее, чем англичанин, и мы, просидев за столом два часа, поднялись очень веселые и с большим желанием предаться любви, но Бинетти, имея большие планы, не желала проявить слабость с англичанином: изобильные поцелуи и ничего сверх того.

Занявшись книгами, что я купил, я оставил их за их секретными разговорами, и, чтобы помешать им напроситься ко мне на совместный обед в другой день, сказал, что надеюсь, что мне часто будет предоставляться случай на подобные радости. В шесть часов Бинетти велит отнести себя в Парк, чтобы оттуда пройти пешком к себе, милорд отправляется к себе переодеться, а я иду в Воксхолл, где встречаю того самого г-на Малиньяна, французского офицера, которому я открыл свой кошелек в Экс-ла Шапель. Он говорит мне, что ему нужно со мной поговорить, и я даю ему мой адрес. Я встречаю там человека, слишком хорошо известного, по имени шевалье Гудар, который много говорит со мной об игре, о девочках, которого тот же Малиньян представляет мне как человека редкостных качеств, который может мне быть весьма полезен в Лондоне, личность в возрасте сорока лет, с правильным лицом, по имени мистер Фредерик, сына покойного Теодора, так называемого короля Корсики, который за сорок лет до того умер в нищете в Лондоне, через месяц после того, как вышел из тюрьмы, где содержался за долги шесть или семь лет. Лучше мне было бы не ходить в Воксхолл в этот день.

Чтобы зайти за ограду, называемую Воксхолл, платят менее половины того, что платят в Ренелаг-Хаус, но удовольствия, которые там можно получить, велики. Хороший стол, музыка, променады в темных аллеях, где обитают вакханки, и променады в освещенных аллеях, где попадаются самые знаменитые красотки Лондона, от самого высокого до самого низкого пошиба.

Среди стольких удовольствий я скучал, поскольку у меня не было подруги ни для постели, ни за столом, и это продолжалось уже пять недель, что я был в Лондоне. Мой дом был заведен специально, чтобы я мог там прилично содержать любовницу; лорд Пембрук был прав: поскольку я был склонен к постоянству, мне не хватало для счастья только этого. Но как найти в Лондоне такую девушку, созданную для меня и напоминающую по характеру кого-то из тех, кого я так любил? Я уже видел в Лондоне полсотни девиц, которых все находили красивыми, и не нашел среди них ни одной, что меня бы полностью убедила. Я думал об этом постоянно. Мне пришла в голову странная идея, и я ей последовал.

Я отправился поговорить со старухой, что охраняла мой дом, и со служанкой, которая служила мне переводчицей; я сказал ей, что хотел бы сдать третий и четвертый этажи моего дома, чтобы заиметь компанию, и что, помимо того, что я плачу ей как хозяин, я дам ей еще полгинеи в неделю. Я сказал ей написать объявление на двери, в следующих выражениях:

«Третий или четвертый этаж, меблированный, сдается на выгодных условиях молодой девице, одинокой и свободной, говорящей по-английски и по-французски, которая не будет принимать никаких визитов ни днем, ни ночью».

Старая англичанка, которая немало погрешила в своей жизни, принялась так хохотать, когда моя служанка перевела ей мое объявление на английский, что я думал, что она задохнется.

— Почему вы так смеетесь, добрая госпожа?

— Я смеюсь, потому что это объявление невозможно читать без смеха.

— Вы полагаете, стало быть, что никто по нему не согласится снять апартаменты?

— Наоборот. Будут приходить целый день девушки, чтобы посмотреть, что это такое. Фани придется нелегко. Скажите только, сколько я должна запрашивать в неделю.

— Это я буду назначать цену. Беседуя с девицей. Будьте уверены, что этих девиц не будет столь уж много, так как я ищу молодую, говорящую по-французски и по-английски, и к тому же порядочную девушку, так как она совершенно не должна принимать никаких визитов, даже отца и матери.

— Однако перед нашей дверью будет толпиться народ, чтобы читать объявление.

— Тем лучше.

Объявление повесили на следующий день и, как мне и было сказано накануне, я увидел, что все прохожие его читают и перечитывают по два-три раза, затем продолжают, улыбаясь, свой путь. Первые два дня никто не объявлялся; но на третий день Жарбе пришел мне сказать, что анонс об этом странном объявлении появился в «С.-Джеймс Кроникл», где автор дал ему очень забавный комментарий. Я сказал принести мне перевод. Журналист говорил, что в апартаментах на втором этаже дома, согласно объявлению, очевидно, живет хозяин третьего и четвертого этажей, который желает, с помощью этого объявления, обеспечить себе приятную компанию по своему вкусу, оставаясь холостым, в соответствии с прилагаемыми условиями контракта. Он сказал, что хозяин рискует быть обманут, потому что может найтись девушка, вполне красивая, которая, получив апартаменты по весьма выгодной цене, будет использовать их только для того, чтобы там ночевать, и даже чтобы заходить туда один-два раза в неделю, и которая сможет даже отказать в визитах хозяину, если тот вздумает ей их делать.

Этот комментарий, очень логичный, мне понравился, так как вооружил меня от сюрпризов. Вот чем соблазняют лондонские листки: они болтают обо всем, что происходит в Лондоне, и обладают талантом придать интерес всяким пустякам.

Милорд Пемброк был первым, кто пришел посмеяться вместе со мной над моим объявлением; затем пришел Мартинелли сказать, что мое объявление может оказаться для меня фатальным, так как в Лондоне найдутся умные девицы, которые прибегут, чтобы замутить мне голову.

Подробный рассказ обо всех девушках, которые приходили восемь или десять дней подряд осматривать апартаменты на третьем и четвертом этажах, и которым я отказал под тем или иным предлогом, не входит в мои намерения. Те, кому я отказал, все мне не нравились, об этом нечего и говорить; я видел старых, которые прикидывались молодыми, мошенниц, нищих, нахалок, пока, наконец, не увидел у себя за столом девушку двадцати двух-двадцати четырех лет, высокого роста, одетую просто, но прилично, с лицом благородным и серьезным, красивую со всех точек зрения, черноволосую и белокожую. Она вошла, сделав мне глубокий реверанс, который заставил меня подняться; она попросила меня остаться за столом и, чтобы вынудить меня к этому, сама согласилась присесть. Я предложил ей конфитюры, потому что она меня поразила, и она отказалась, очень вежливо.

Она сказала мне, но не по-французски, с которого начала, но на очень чистом итальянском и без всякого иностранного акцента, что взяла бы комнату на четвертом этаже, и что она надеется, что я ей не откажу, поскольку она еще молода и нет никаких причин усомниться в исполнении прочих условий.

— Вы можете взять не только одну комнату, но весь этаж.

— Хотя в объявлении говорится о выгодных условиях, весь этаж будет для меня слишком дорог, потому что я могу тратить на жилье не более двух шиллингов в неделю.

— Это как раз та цена, что я назначил за весь этаж, и четыре шиллинга — за третий; таким образом, мадемуазель, вы видите, что становитесь хозяйкой апартаментов. Служанка по дому будет обслуживать ваши комнаты, она снабдит вас продуктами, будет стирать ваше белье. Она также будет выполнять ваши мелкие поручения, так что вам не придется выходить по пустякам.

— Значит, я отпущу мою служанку, — ответила она, — и это меня не огорчает, потому что она меня обкрадывает, на какие-то су, но и это для меня важно при моей экономии; и я скажу вашей, что она должна покупать для меня каждый день из еды — ничего лишнего, — и буду давать ей на эти расходы десять су в неделю.

— Она будет довольна. Я могу вас также рекомендовать жене моего повара, которая сможет предоставлять вам обеды и ужины за те же деньги, что вы потратите на закупки в городе.

— Полагаю, это невозможно, потому что мне стыдно говорить вам, сколько я трачу.

— Когда вы потратите только два су в день, я скажу ей давать вам только на два су. Прошу вас не стыдиться того, что вы соразмеряете свои траты со своими возможностями. Я советую вам пользоваться для питания тем, что найдется у меня на кухне, где не знают, что делать с тем, что остается, и я обещаю вам во все это не вмешиваться. Я просто вам рекомендую и надеюсь, что вы не сочтете дурным, что я интересуюсь вами. Подождите немного, и вы увидите, как это все пойдет естественным образом.

Я зову Клермона и говорю ему позвать наверх служанку и жену повара.

— Скажите, — обращаюсь я к той, — за сколько в день вы сможете выдавать обед и ужин в комнату этой мадемуазели, которая небогата и которая хочет питаться только по потребности.

— Я смогу кормить ее очень недорого, потому что вы едите почти всегда один, а заказываете еды на четверых.

— Прекрасно. Итак, я надеюсь, что вы ее прокормите за те деньги, что она захочет вам давать.

— Я могу тратить только пять су в день.

— И за пять су в день она вас прокормит.

Я говорю служанке снять объявление и приготовить все необходимое в комнатах, которые девице захочется занять на четвертом этаже. Девица замечает, что они уже идут, что она выходит только чтобы идти к мессе в праздничные дни, в капелле посла Баварии, и один раз в месяц, чтобы сходить к персоне, которая выдает ей три гинеи на жизнь. Я отвечаю, что она вольна выходить, не давая никому отчета. Она заканчивает просьбой никого к ней не приводить, приказать портье никому не позволять к ней подниматься и говорить всякому, что она никого не знает, если кто-то захочет ее спросить. Я заверяю ее, что такое распоряжение будет отдано, и она уходит, заверив, что сейчас вернется со своим чемоданом. Она задерживается у старухи, чтобы заплатить за неделю и получить квитанцию. После ее ухода я приказываю всем своим людям проявлять по отношению к этой девушке полное почтение и всевозможную любезность, потому что она мне внушила уважение. Я заметил, что она прибыла и уехала в портшезе, и это меня слегка удивило. Старуха сочла нужным предостеречь меня от ловушки.

— Какой ловушки? Я ничем не рискую, если она будет благоразумна, и если я окажусь влюблен — тем лучше, это то, чего я хочу. Мне достаточно недели, чтобы в ней разобраться. Каким именем она вам назвалась?

— Вот: мистрис Паулина . Она пришла сюда бледная, а ушла раскрасневшаяся.

Очень удовлетворенный этой находкой, я счел себя довольным. Мне нужна была женщина не для удовлетворения моего темперамента, но для любви и для того, чтобы встретить в интересующем меня объекте как красоту, так и высокие качества души, и моя зарождающаяся любовь набиралась сил, если я предвидел, что победа будет стоить мне усилий. Я относил возможность неуспеха к разряду невероятностей; я знал, что в мире нет женщины, которая могла бы устоять против упорных усилий и внимания мужчины, который хочет ее в себя влюбить. (Это верно, но я слишком обобщал это правило и бывал жестоко наказан.)

Я направился в комедию, и когда вернулся домой, служанка сказала мне, что мадам заняла задний кабинет, который годится только как пристанище слуги, но что несмотря на это она устроилась там, занявшись распаковкой своего большого чемодана, хотя там были лишь маленький стол, четыре стула и никакого комода. Она поела супу и выпила воды, и попросила ее сказать кухарке, что супа и второго блюда ей достаточно; та ответила, что следует есть то, что дают, и что она, служанка, доест остальное. После этого она расположилась писать, и когда служанка ее оставила, она заперлась.

— Что заказала она на утро?

— Я спросила ее, и она ответила, что поест лишь немного хлеба.

— Скажешь ей завтра утром, что в обычае этого дома по утрам повар предоставляет завтрак всем его обитателям, хотят ли они кофе или чаю, либо супа, и скажи ей, что если она от этого подарка откажется, мне это может не понравиться, но ты не говори, что это я тебе приказал так сказать. Вот для тебя крона, я буду тебе давать такую каждую неделю, чтобы ты относилась к ней со всем вниманием. Перед сном я дам тебе записку, которую ты отнесешь ей завтра утром, в этой записке я попрошу ее покинуть кабинет и занять комнату, где ей будет удобнее.

Я написал ей в том духе, чтобы она почувствовала себя обязанной поселиться в большой комнате, но она осталась в прежней. Она сказала мне также, что согласна завтракать кофе с молоком. Желая заставить ее обедать и ужинать со мной, я оделся, чтобы нанести ей визит и попросить ее доставить мне это удовольствие, в такой форме, чтобы она не смогла мне в этом отказать, но тут Клермон объявил о молодом Корнелис, который желает со мной поговорить. Я встретил его, смеясь и благодаря за первый визит за шесть недель нашего пребывания в Лондоне.

— Маман мне не позволяла приходить; я не могу сказать ничего больше. Прочтите это письмо, и вы найдете в нем что-то, что вас удивит. Она написала его сама в моем присутствии.

Я вскрываю письмо и читаю следующее:

«Бейлиф вчера дождался момента, когда моя дверь будет открыта, вошел ко мне и арестовал меня. Я должна была следовать за ним, и я у него в тюрьме; но если сегодня я не дам залога, он отведет меня вечером в настоящую тюрьму Кинг-Бенч. Этот залог — в 200 монет, которые я должна по предъявленному векселю, и которые я не могу заплатить. Вызволите меня отсюда побыстрее, мой добрый друг, потому что завтра я могу иметь несчастье увидеть нескольких других кредиторов, которые велят заключить меня под стражу, и тогда моя беда станет неизбежной. Помешайте моей погибели и гибели моей невинной семьи. Как иностранец, вы не можете быть моим поручителем, но вам стоит только сказать слово хозяину дома, и этого будет достаточно. Если у вас найдется время пройти туда, где я нахожусь, приходите, и вы узнаете, что если бы я не подписала вексель, я не смогла бы дать бал, потому что вся моя посуда и фарфор заложены. У моего сына есть адрес дома, где меня содержат».

Решившись оставить ее погибать, я беру перо и пишу ей немногими словами, что я ей сочувствую, что у меня нет времени идти ее проведать, и что мне стыдно просить моих друзей стать поручителями относительно векселя, срок оплаты которого, по чести, не может быть оспорен. Я запечатываю письмо, передаю его молодому человеку, который хочет оставить мне адрес дома бейлифа, от чего я отказываюсь. Он уходит, грустный, со слугой, который ждал его у дверей.

Я говорю Клермону подняться к мистрис Паулине и спросить, могу ли я зайти ее повидать. Она велит сказать, что я тут хозяин; я поднимаюсь и нахожу, что она хорошо устроилась, на столе лежат книги и принадлежности для письма, а на комоде — тряпки, которые не свидетельствуют ни о нищете, ни даже о какой-то нужде. Она сама начинает с того, что говорит, что бесконечно чувствительна к моей доброте относительно нее, на что я без околичностей отвечаю, что это я нуждаюсь в ее добром отношении.

— Что могу я сделать, месье, чтобы доказать вам мою признательность?

— Оказать мне честь, мадам, составить мне компанию за столом всякий раз, когда у меня нет народа, потому что когда я один, я ем как волк, и мое здоровье от этого страдает. Если вы не чувствуете в себе расположения доставить мне это удовольствие, вы меня извините за то, что я его у вас попросил, но блага, которые я вам предоставляю у себя, от вашего отказа не уменьшатся.

— Я буду иметь честь, месье, есть с вами всякий раз, когда вы будете одни и когда вы об этом мне скажете. Единственное, что меня смущает, это что я не уверена, что моя компания сможет быть вам полезна или, по крайней мере, сможет вас развлечь.

— Прекрасно, мадам, я вам благодарен, и заверяю вас, что вы никогда не раскаетесь в проявленной любезности. Я даже надеюсь, что это я вас развлеку. Вы вчера внушили мне самый живой интерес. Мы обедаем в час.

Я не присел, не осмотрел ее книги, я не спросил у нее, хорошо ли она спала; единственное, что я заметил, было то, что, когда я входил в ее комнату, она была бледна, и ее щеки пылали, когда я выходил.

Я отправился прогуляться в парк, влюбленный в нее, и в твердом намерении сделать все на свете, чтобы заставить ее полюбить меня, не останавливаясь на простой любезности. Мое любопытство узнать, кто она такая, достигло высшей степени; разумеется, она могла быть только итальянка, но я обещал себе не подвергать ее ни малейшему допросу — романтическая мысль, которая приходит, однако, на ум мужчине, решившему использовать все возможные средства, чтобы увлечь сердце незнакомого объекта, весьма заинтересовавшего его.

Когда я вернулся домой, Паулина спустилась, не дожидаясь приглашения, и это внимание мне понравилось; соответственно, я ее живо поблагодарил; поскольку у нас еще было полчаса, я спросил, довольна ли она своим здоровьем; она ответила, что природа одарила ее столь счастливой конституцией, что за всю свою жизнь она не испытывала ни малейшего недомогания, и лишь на море волны выворачивают ей желудок.

— Стало быть, вы путешествовали на море?

— Это неизбежно, так как Англия — остров.

— Вы правы, но я мог предположить, что вы англичанка.

— И это тоже верно.

На столе перед канапе, где мы сидели, лежала раскрытая шахматная доска, и Паулина трогала пешки; я спросил, знает ли она эту игру.

— Я играю в нее, и даже, говорят, хорошо.

— А я плохо. Сыграем. Мои ошибки вас позабавят.

Мы начали, и Паулина на третьем ходу объявила мне шах и мат; мой атакованный король не мог более ни укрыться, ни отступить. Она засмеялась. Мы начали снова, и она дала мне шах на пятом ходу, при этом она очаровала меня, смеясь от всей души. Я услаждал свою зарождающуюся любовь, любуясь, насколько хороши ее зубы, насколько ее физиономия становилась прекраснее, и насколько ее душа, способная на такое веселье, способна была быть счастливой. Я начал снова, собрав все свои силы. Мы приступили к третьей партии, к которой Паулина отнеслась небрежно, и мы забросили ее, чтобы сесть за стол; но едва мы сели, Клермон объявил о мисс Корнелис и м-м Рокур.

— Идите сказать, что я обедаю, и что я не выйду из-за стола раньше трех часов, и что они могут уйти.

Но минуту спустя — вот, малышка Софи, которая поднимается, несмотря на отказ, и бросается передо мной на колени, утопая в слезах и не имея сил говорить, потому что ее душат рыдания. Онемев от этой грустной картины, я беру ее к себе на колени, осушаю ее слезы, успокаиваю, говоря, что знаю, чего она хочет, и что все сделаю. При этих словах Софи переходит от печали к бурной радости, она меня обнимает и называет папой, своим нежным папочкой, она вызывает у меня слезы; я говорю ей, что сделаю все после обеда, и что она порадует меня, обедая вместе со мной. Софи идет обнять также и Паулину, которая также плачет, не зная, отчего, и мы садимся за обед. Софи просит меня накормить обедом также и м-м Рокур, которой ее мать запретила ко мне подниматься.

Но все, что говорит мне Софи за этим обедом, когда Паулина, удивленная, только слушала, не говоря ни слова, меня поражает. Рассуждая, как если бы ей было двадцать лет, она только осуждает поведение своей матери и называет себя несчастной из-за того, что долг заставляет ее зависеть от матери и слепо выполнять все, что та ей велит.

— Ты разве ее не любишь?

— Как я могу ее любить, если она все время внушает мне страх? Я ее боюсь.

— Но откуда взялись слезы перед обедом?

— Из жалости, что внушает мне вся наша семья. От слов, что она мне сказала, что только я могу вас смягчить, что она надеется только на меня.

— И ты уверена, что ты меня убедишь.

— Я надеюсь на это, помня то, что вы мне сказали в Гааге. Моя мать говорит, что мне было тогда только три года, в то время, как я знаю, что мне было пять. Это она приказала мне разговаривать с вами, не глядя на вас; но вы спутали ее карты. Все ей говорят, что вы наверняка мой отец, и в Гааге она мне сама так говорила; но здесь она говорит мне, что я дочь г-на де Монперни.

— Но, дорогая Софи, твоя мать причиняет тебе вред и тебя оскорбляет, потому что хочет выдать тебя за незаконнорожденную, в то время как ты законная дочь Помпеати, танцовщика, который убил себя в Вене и который, когда ты родилась, жил с ней.

— Если я дочь этого Помпеати, значит вы не мой отец?

— Нет, конечно, потому что ты не можешь быть дочерью двух отцов.

— Но как же я так на вас похожа?

— Случайно.

Паулина, которую эти диалоги захватили, говорила очень мало, но все время осыпала ее поцелуями. Девочка спросила, не моя ли это супруга, и, услышав, что да, назвала ее своей дорогой мамой, что заставило ту рассмеяться. На десерт я дал ей четыре банковских билета по пятьдесят монет каждый, сказав, что она может сделать подарок своей матери, но это я их даю.

— С помощью этой суммы, дорогая Софи, твоя мать сможет уже сегодня отправиться спать в своей комнате.

— Напишите ей, что это мне вы их даете, потому что я не посмею сказать ей это сама.

— Мое дорогое дитя, я не могу ей это написать, потому что этим я ее оскорблю в ее страдании. Ты это понимаешь?

— Да, очень хорошо.

— Ты можешь ей сказать, что всякий раз, когда она направит тебя обедать или ужинать со мной, она доставит мне истинное удовольствие.

— Ах! Напишите все это, прошу вас. Моя дорогая мама, — сказала она, глядя на мисс Паулину, — попросите моего папу написать это, и я буду обедать с вами очень часто.

Паулина, рассмеявшись от всей души и называя меня мужем, попросила всерьез написать эти слова, на листе бумаги, что, разумеется, могло только дать понять ее матери, что я люблю Софи, и увеличить этим ее осмотрительность по отношению к ней, и я на это пошел. Софи ушла с радостью в душе, покрыв нас поцелуями.

— Давно уже я так не смеялась, — сказала мне Паулина, — и я не думаю, что у меня в жизни был более приятный обед. Эта девочка — очень редкая игрушка, и бедная малышка несчастна. Она бы не была такой, если бы я была ее матерью.

Я сказал ей на это, кто она была, и резоны, которые у меня были, высказать знаки неприязни ее матери.

— Мне смешно, что она скажет матери, что застала вас за столом с вашей женой.

— Она этому не поверит, потому что слишком хорошо знает, что женитьба — это обряд, который я ненавижу.

— Почему?

— Потому что это могила любви.

— Не всегда.

Паулина вздохнула, опустив свои прекрасные глаза, и переведя разговор в другое русло. Она спросила, собираюсь ли я пробыть долго в Лондоне, и, ответив ей, что рассчитываю провести здесь девять-десять месяцев, я счел возможным задать ей тот же вопрос, и она ответила, что об этом ничего не знает, потому что возвращение на родину зависит для нее от некоего письма.

— Могу ли я спросить, где ваша родина?

— Я предвижу, что у меня не будет от вас секретов в том, что вас интересует; но пожалуйста, пусть пройдут несколько дней. Я только сегодня начала вас узнавать, и таким образом, что вы предстаете передо мной в весьма привлекательном виде.

— Я сочту себя польщенным, если смогу заслужить ваше признание; что же касается уважения, я не слишком его ценю, потому что оно исключает дружбу. Я стремлюсь к вашей и заверяю вас, что постараюсь ее завоевать.

— Полагаю, что вы вполне на это способны, и должна вас попросить меня поберечь. Большая дружба, что я могла бы начать к вам испытывать, сделает для меня мучительным расставание, которое может наступить в любой день, и которого я должна бы желать.

Мы закончили нашу партию, и затем она попросила моего позволения подняться к себе. Я бы охотно провел с ней весь день, потому что не знал женщины, наделенной более тонкими манерами. Я провел остаток дня у Бинетти, которая спросила у меня новостей о лорде Пембрук. Она была раздосадована.

— Это человек мерзкий, — сказала мне она, — который хочет каждый день новую женщину. Как тебе это?

— Я завидую счастью, которое он может этим обрести.

— Это происходит лишь потому, что женщины дуры. Он меня заполучил лишь потому, что удивил, будучи у тебя. Без этого он никогда бы этого не добился. Ты смеешься?

— Я смеюсь, потому что он тебя поимел; ты его тоже поимела, так что вы в равном положении.

— Это не равное положение, ты сам не знаешь, что говоришь.

В восемь часов я вернулся к себе, и Паулина сразу спустилась. Служанка выполнила ее приказ. Она сразу ее известила. Если Паулина, сказал я себе, задумала меня влюбить в себя, проявляя внимание, мы согласны и наше дело сделано. Мы сели за стол в девять часов и оставались там до полуночи. Я рассказывал ей разные байки. Она сказала мне, уходя, что я заставляю ее забыть свои несчастья.

Милорд Пембрук пришел на следующий день к завтраку и поздравил меня с успехом моего объявления. Он проявил интерес к моей жилице, но я сказал, что это невозможно, поскольку она по своим привычкам одиночка, что, впрочем, меня не заботит, поскольку она иначе не может. Он не настаивал. Я сказал ему, что ла Бинетти осуждала его непостоянство, и это заставило его смеяться.

— Обедаете вы сегодня у себя?

— Нет, милорд.

— Я все понимаю.

Мартинелли насмешил меня, прочитав по-итальянски три-четыре объявления в духе моего, напечатанных в городской газете. Забавно было то, что они пародировали мое. Одно говорило, что имеются пустые апартаменты для молодой и красивой женщины, которая спасается от своего мужа, потому что сделала его рогоносцем на следующий день после свадьбы; указывался дом, где имеются эти апартаменты, и говорилось, что беглянка платит только шесть шиллингов в неделю, но за эти деньги она имеет стол и хозяина дома, который будет с ней спать каждую ночь. Другие объявления были все в том же духе и более неприличные. Все в высшей степени злоупотребляли свободой прессы в Лондоне. Мартинелли из скромности ничего не сказал мне о моей жилице. Это было в воскресенье; я попросил отвести меня к мессе у баварского посланника. Я думал застать там Паулину, но ее не увидел. Она зашла, как она мне потом сказала, в такое место, где ее было не видно. Церковь была полна народа, и Мартинелли показал мне лордов и леди, которые были католики и не прятались.

Когда я вошел, лакей Корнелис передал мне записку. Она мне писала, что может выходить, ничего не боясь, во все дни праздников, и что она хочет прийти ко мне обедать. Я сказал, что жду ее. Я зашел к Паулине, чтобы узнать, хочет ли она обедать вместе с Корнелис, и та ответила, что ничего не имеет против, если с той не будет мужчин. Поэтому я написал, чтобы та приходила без мужчин. Она пришла с Софи, которая без всякого указания бросилась в мои объятия. Корнелис, смущаясь присутствием Паулины, отозвала меня в сторонку, чтобы сказать, что она растрогана до слез, и рассказать о некоторых химерических идеях, что крутятся у нее в голове и направлены на то, чтобы разбогатеть в скором времени. Софи была душой нашего обеда. Я не смог удержаться и не сказать Корнелис, что Паулина — иностранная дама, которой я сдаю апартаменты.

— Значит, это не ваша жена? — спросила Софи.

— Нет, я не настолько счастлив, — пошутил я.

— В таком случае, я хочу спать с ней.

— Когда?

— Когда мать мне позволит.

— Надо узнать, хочет ли этого мадам, — сказала ее мать.

— Она в этом уверена, — сказала Паулина, обнимая ее.

— Ну что ж, мадам, я ее вам оставлю; я отправлю Рокур забрать ее завтра утром.

— Можно, — говорю я, — завтра в три часа. Она пообедает с нами.

Софи бросилась целовать мать. Эта женщина не знакома была со счастьем быть любимой.

После ухода Корнелис я спросил Паулину, не хочет ли она немного прогуляться с малышкой и со мной в окрестностях Лондона, где нас никто не увидит, но она ответила, что должна соблюдать осторожность и не выходить в компании кого бы то ни было, так что мы провели весь день у себя, при этом совершенно не соскучившись. Софи пела арии, итальянские, французские и английские, которым она аккомпанировала бы, если бы был клавесин. Она пела английские дуэты вместе с Паулиной, которые доставляли мне наивысшее удовольствие. Мы поужинали столь же весело, и ближе к полуночи я отвел их на четвертый этаж, сказав Софи, что поднимусь, чтобы позавтракать с ней, при условии, что она дождется меня в постели, потому что мне хочется увидеть, так ли она красива в постели, как одетая, и она пообещала меня дождаться. Я не осмелился просить Паулину доставить мне такое же удовольствие. Так что я застал ее в восемь часов утра уже вставшей, хотя и в большом неглиже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.