XVII. БАТОГ И ЖВАНЕЦ
XVII. БАТОГ И ЖВАНЕЦ
Украинский народ, которого коснулось уже веяние вольной жизни, хотя и омраченной густым дымом пожарищ, вновь очутился под властью панов. Калиновский вешал, четвертовал, жег на медленном огне за малейшее непослушание помещикам или старостам. У жителей выпытывали, где спрятаны ценности, захваченные ими во время восстания. Жолнеры грабили в свой черед.
Повторный неурожай, саранча, заброшенные поля, на которых некому и некогда было работать, — все это привело к ужасному голоду. Хлеб привозили из Московского государства, четверик ржаной муки стоил 120 злотых. Те, у кого сохранились деньги и товары, отдавали их теперь русским купцам. «Убогие люди помирали с голоду, — пишет летописец. — Нередкими стали случаи людоедства. Современники передают, что одна мать убила и зажарила двух собственных детей… И были слышны в народе вопль, и воздыхание, и горе, и ропот на Хмельницкого».
Если Белоцерковский договор и явился передышкой для основных армий польского короля и Хмельницкого, то партизанская война продолжалась. Всю зиму происходили кровавые стычки. Крестьяне зарывали в землю свое добро, жгли хаты; мещане заколачивали свои домишки и укрывались в укрепленных местах, откуда совершали вылазки. По выражению польского летописца, жолнеры принуждены были кровью добывать насущный хлеб.
Эти партизанские отряды, густой сетью покрывшие страну, отнюдь не собирались подчиняться Богдану. После разгрома при Берестечко гетман сумел отчасти восстановить свой былой престиж, но Белоцерковский договор вновь подорвал его. Даже старш?на склонялась к тому, чтобы избрать нового вождя. Хмелецкий, шляхтич по происхождению, группировал с этой целью вокруг себя недовольных.
Положение Богдана сделалось чрезвычайно опасным. Потребовались вся его ловкость и опытность, замечательное искусство лавировать, вся его несокрушимая воля. Он открыл дополнительную запись в реестр. Представив полякам список на 20 тысяч человек, Богдан завел другой — на 40 тысяч с лишком, как после Зборовского мира. Все реестровые, естественно, освобождались от податей и повинностей. Когда польские власти потребовали объяснений, Хмельницкий ответил, что поступил так «для пользы самих поляков, чтоб укротить и усыпить на время необузданное хлопство».
Разрядив таким образом напряжение, успокоив поляков и предотвратив стихийное выступление масс, Богдан постарался опередить своих противников. Опираясь на воссоздаваемый аппарат власти, он снова «подтянул вожжи». Хмелецкий был схвачен на базаре и тут же казнен. Смертной казни было подвергнуто еще несколько человек. Богдан принял решительные меры против эмиграции в Слободскую Украину, грозившей тяжелыми последствиями и без того обезлюдевшей стране. «Теперь уже не годится делать того, что делалось прежде, — писал он по поводу эмиграции. — Никому не будет пощады, кто не хочет покориться».
Но, утверждая вновь свое единовластие и восстанавливая внутренний порядок, Хмельницкий деятельно готовился к новой войне с Польшей. Народное волнение, вызванное условиями Белоцерковского трактата и жестокими притеснениями со стороны панов, было так велико, что преодолеть его вряд ли было возможно. В летописи Самовидца под 1652 годом читаем: «И в том року знову по городах много панов пропало, которые на свои маетности понаездили было; бо знову посполство оныих позабивало, и козаки, що уступили были з своих дворов, знову ся понаворачали»[151].
Там же далее говорится, что «из Стародубова, Поченова, Мглина, Дрокова жолнеров выгнало посполство сами тих городов, много оных погромивши».
Неукротимый народ снова вступил в борьбу против исконных своих поработителей. Остановить эту борьбу было трудно, а главное — Хмельницкий вовсе не собирался этого делать. Он видел, что крестьянство, хотя и покинутое своими лидерами, не складывает оружия, продолжает борьбу с панами на собственный страх и риск. Да кроме того, находились и новые вожди: кроме Хмелецкого и Гурского, в оппозицию к Богдану встали Гладкий, Иван Нечай, Богун и многие другие видные представители старш?ны. В подобных условиях капитуляция Хмельницкого, как того требовали паны, была невозможна. Народные массы все равно не подчинились бы, только навсегда отвернулись бы от потерявшего их доверие вождя. Проницательность Богдана, зоркость его политического взгляда не должны были оставить в нем сомнений на этот счет. И потому он делает решительный выбор: отказывается на этот раз окончательно от попыток достигнуть компромисса с Речью Посполитой, от «худого мира» с ней, и начинает подготовку к войне, а чтобы не найти гибели в этой войне, обращает все усилия на скорейшее соединение с Московским государством.
Пойдя на унизительный и тяжкий Белоцерковский мир только в силу горькой необходимости, гетман горел желанием поскорее аннулировать его. Симоновский делает характерную запись: «Польские войска разведены были по всей почти Малой России по обеим сторонам Днепра, где несносные обывателям причиняли обиды как в податях, так и в побоях, чрез что немалое от людей на Хмельницкого было роптание… что хотя Хмельницкому весьма чувствительно было, однак принужден был с терпеливостью ожидать времени, пока зимнее время пройдет и козаки и татаре, за коими он тайным образом посылал, соберутся вместе».
Действительно, едва кончилась зима, как Богдан бросил новый клич к борьбе. «Принимаем во внимание, — писал он в универсале от 24 марта, — что ляхи лопрежнему причиняют нам обиды и уже немало войсковых молодцов безвинно замучили и погубили, и притом заставляют работать на себя не только в будни, но и в праздники, и трудно теперь нам забыть, что мы недавно были вольными, и привыкать работать на тех панов, над которыми мы сами пановали, мы находим, что пришла удобная пора вырваться нам из неволи, потому что ляхи сами не знают, что делают, и через свою безмерную наглость хотят сами себя сгубить, а нам живот даровать. Оповещаем, чтоб все, даже каждый посполитый человек, были готовы к войне и приготовили жизненные запасы до пасхи, а после пасхи будут разосланы мои универсалы, по получении которых надобно на другой день выступать на место, назначенное мною для обоза. Но никто не смеет двинуться без моего указания, чтоб не подать ляхам повода к нарушению мира с нашей стороны, чего они только и хотят».
Замечательное воззвание! Яркое, сильное, бьющее прямо в цель. Хмельницкий снова оказался «на челе событий»[152]. Воззвание это очень симптоматично и тем, что оно обращено ко всем посполитым, и не только во имя чисто национальных, например религиозных, принципов, а главным образом во имя экономических («заставляют работать на себя») и социальных («мы недавно были вольными и над теми панами сами пановали»). Универсал вновь привлек к Богдану народные сердца. Отдельные партизанские ручейки начали вливаться в широкое русло нового общенационального восстания.
***
Богдан сумел найти и «легальный» повод к войне: Белоцерковский договор не был утвержден польским сеймом, и Богдан имел все формальные основания объявить этот договор недействительным.
Первым следствием аннулирования Белоцерковского договора явилось открытое возобновление союза с Крымом. Проблема союзной помощи стояла попрежнему очень остро. Богдан сделал очередную попытку побудить, наконец, московское правительство вступить в войну, но Москва все еще выжидала, все еще не желала «нарушить спокойствие». Волей-неволей приходилось звать татар.
Адам Кисель, отлично разбиравшийся в украинских делах, писал в январе 1652 года королю Яну-Казимиру: «Как понял я из письма Хмельницкого… позаботится он о татарах: не по желанию вашей королевской милости, а по собственному замышлению привлечет и приведет их на дальнейшую пагубу отечества… Лишь бы только дал знать Хмельницкий, они наверное поспешат к нему, я не уверен даже, не кочуют ли они уже где-нибудь вблизи»[153].
Но прежде чем открыть военные действия против поляков, Богдан решил урегулировать один вопрос, представлявший для него как государственный, так и личный интерес. Уже давно дочь молдавского господаря Липула была просватана за Тимофея Хмельницкого. Липул явно не желал этого брака, всячески оттягивал его, а во время берестечской кампании открыто вредил козакам. Брак Тимофея с прекрасной Домной-Розандой способствовал бы, по мнению Богдана, подчинению Молдавии политическому влиянию козацкого гетмана; вместе с тем это был лестный брак для рода Хмельницких, которые породнились бы таким путем с подлинной знатью.
Видя, что проволочкам Липула не будет конца, Богдан велел передать ему:
«Сосватай, господарь, дщерь свою с сыном моим Тимофеем, и тоби добре буде, а не выдаси — изотру, изомну и останку твоего не останется и вихрем прах твой размечу по воздуси».
Липул кинулся за помощью к полякам. Ян-Казимир в это время намеревался воевать с Пруссией и хотел повременить с новой экспедицией против козаков. Тем не менее Калиновский с тридцатитысячной армией преградил дорогу в Молдавию, заняв позицию на берегу Буга, близ города Батога.
Узнав об этом, Хмельницкий осуществил сложную и тонкую комбинацию, ярко характеризующую его неиссякаемую энергию и глубину замыслов.
Военная помощь Польши Липулу давала Хмельницкому законный повод к войне. Но гетман, как всегда, хотел уменьшить риск. Поэтому он отправил против неприятеля Тимоша с козацким войском, усиленным 20 тысячами татар. Богдан сам разработал план атаки польского лагеря, но не пошел с войском, а остался позади[154]. Больше того, он послал Калиновскому письмо с упреками по поводу вмешательства в его дела с Липулом и с туманным предостережением, что Тимош идет не один и как бы он «по своей юности не вздумал искать первой удачи военного поприща».
Этим Богдан хотел обеспечить себе возможность в случае победы поляков установить свое алиби, показать, что он не только не затевал битву, но даже предварил «дружески» Калиновского.
29 мая Тимош появился перед польским лагерем. Несмотря на свою молодость, он был уже искусным военачальником; как человек большой личной храбрости и силы, он пользовался симпатией козаков. Тимошу удалось притворным бегством заманить польскую конницу в засаду и затем разбить ее. Это было лишь частное поражение, но оно тяжело отразилось на настроении польского войска. К тому же ни солдаты, ни командиры не любили Калиновского. В лагере возникло смятение, кое-кто начал самовольно отступать. Калиновский велел артиллеристам стрелять по непослушным. Разгорелось настоящее междоусобное сражение. Тогда козаки и татары со всех сторон ударили на лагерь.
«Около полудня нас атаковал сам Хмельницкий с такими огромными силами, что мы не смогли продержаться и одного часа», доносил участник битвы Длужевский коронному гетману, Лешинскому.
— Эй, братцы! — кричал полковник Золотаренко. — Не мордуйтесь, дурно сичучи ляхов: голыми руками их заберем. От теперь-то, братци, помстимся за кривду нашу берестецьку.
Месть за Берестечко! Таков был страшный лозунг этого дня. Год тому назад поляки подвергли варварскому истреблению побежденных козаков. Теперь козаки ответили тем же. «Кровь — за кровь» — таково было неизменное правило этой безжалостной борьбы. «З того обозу мало хто увойшол, — эпически свидетельствует Самовидец, — бо хочай хто был конми добрими увойшол, албо лесами, то по старому, покуля татаре оных нагнали, то люде посполитие оных громили, не имеючи над ними милости, за их тиранства и зверства».
Из окрестных сел прибежали «хлопы», ловили и добивали шляхтичей. «От се вам за Берестечко! От се вам за Трилиссы! От се вам за унию! От се вам за стации!» приговаривали они при этом. Татары смогли взять в неволю только небольшое количество людей — так велико было ожесточение победителей.
Погиб и старый гетман Калиновский. Отрубленную голову его переслали Хмельницкому.
Батогский разгром отдавал Молдавию во власть Богдана и значительно ослаблял военные силы Польши. Однако Богдан еще не считал момент подходящим, чтобы окончательно сорвать маску и дать генеральный бой Яну-Казимиру. Верный своему плану, он обласкал немногих пленных поляков, демонстративно побранил сына за битву и кровопролитие[155] и отправил в Варшаву письмо: «Сын мой шел на свадьбу, как вдруг Калиновский остановил его на дороге, в противовес правам мира… Я предостерегал гетмана и советовал уступить с дороги. Простите, ваше величество, моих козаков, если они, как веселым людям свойственно, простерли слишком далеко свою шалость».
Польская шляхта содрогнулась. Всего несколько месяцев назад она полагала, что буйная Украина, наконец, взнуздана, оставалось только укротить мелкие отряды, — и вдруг оттуда взметнулся новый вал, смывший всю южную польскую армию, а этот непонятный зловещий гетман шутливо называет все происшедшее «шалостью» и как будто сулит новую подобную забаву.
Между тем Хмельницкий отвел войска на Украину. После Батога там многое изменилось. Паны опять — в который раз! — покидали «маетности» и спешно уезжали в Польшу, а «хлопы» и мещане нападали на оставшихся и срывали на них свое ожесточение.
Богдан не поощрял, но и почти не мешал этому стихийному проявлению народной ненависти; характерно, однако, что в своих универсалах он опять проводит разграничение между козачеством и посполитыми. «Нехай кажный за свою тишится, нехай кажный свою глядыть, — приказывал он, — козак своих вольностей, а те, которые не приняты в список, должны служить панам и платить им десятую копу за то, что взорали панские ланы[156] и сеяли на них хлеб».
В цитированном универсале ничего не сказано уже про «вольность», о чем так красноречиво писал гетман в марте. По мере укрепления своего положения Богдан всегда более настойчиво возвращался к своей социальной программе, предусматривавшей разделение народа на привилегированное сословие и «хлопов».
Хмельницкий недолго оставался на Украине. Он двинулся к сильной польской крепости Каменцу и безрезультатно осаждал ее. Один из биографов Хмельницкого не может объяснить этого поступка, иронически называя его «оригинальным». Но дело заключалось в том, что Хмельницкий должен был дать выход боевому порыву собравшегося войска. Не поведи он войско на поляков, оно двинулось бы по своей инициативе и никогда больше не откликнулось бы на его зов.
Вообще, оценивая эти действия Хмельницкого, нельзя ни на минуту упускать из виду сложности обстановки, в которой он действовал. Ему надо было найти равнодействующую многих полярно противоположных сил. Этим объясняется попустительство, а иногда и содействие событиям, которым при иных обстоятельствах Богдан воспротивился бы. Так и теперь, в 1652 году, он вынужден был смотреть сквозь пальцы на то, как татары грабят и разоряют Украину: войны с Польшей еще не было, под Батогом татары получили очень небольшой яссырь, и если не дать им пограбить на Украине, они вернутся в Крым либо переметнутся к Польше. И гетман угрюмо бездействовал, когда узнавал о бесчинствах татар, но слал тайные универсалы жителям, чтобы те сами организовались и дали татарам отпор.
Одним из следствий Батогской битвы было то, что Липул поторопился выдать дочь за Тимоша. От своего отца Тимош позаимствовал военные таланты, но не унаследовал его ловкости и красноречия. Поэтому Богдан послал с сынам Выговского. В Яссах была отпразднована пышная свадьба, после чего «молодые» выехали в Чигирин.
Так прошел 1652 год. Успехи, достигнутые Хмельницким в этом году, почти свели к нулю все то, чего добились поляки после Берестечка. Было ясно, что ни одна из сторон не может без вмешательства какой-то новой мощной силы одержать решительную победу. Но никто не хотел отступить, и в следующем году разразилась новая война, худшая из возможных, война на истощение, когда противники судорожно напрягали последние усилия.
Весной 1653 года в Украину вторглись 12 тысяч отборного польского войска. Во главе их стоял лучший полководец Речи Посполитой Чарнецкий. То был достойный преемник Иеремии Вишневецкого и по дарованиям и по жестокости. В короткий срок Брацлавщина была опустошена дотла. Прилуки, Линцы, Липовец, многие селения — все было сожжено; жолнеры умерщвляли всех жителей, не щадя даже грудных младенцев.
Страшное шествие Чарнецкого остановил Богун. С отрядом, втрое слабейшим, чем у польского гетмана, он заперся в замке Монастырище и геройски отражал оттуда яростные атаки поляков. Истощив все силы, Богун выбрался из засады, зашел с кучкой удальцов в тыл штурмующим и вызвал там страшную панику. Вообразив, что это приближается Хмельницкий с главными силами, поляки обратились в бегство.
Но экспедиция Чарнецкого была лишь предвестием общего наступления поляков. Ян-Казимир, сделавшийся лютым врагом Хмельницкого, снова принял верховное начальство над армией. Семидесятитысячное войско, среди которого было до 30 тысяч немецкой пехоты, двинулось в глубь Украины.
У Хмельницкого было 60 тысяч (из них 9 тысяч запорожцев) да еще ненадежная татарская орда. Богдан снова издал универсал о поголовной мобилизации, но не все повиновались ему на этот раз: не было прежнего воодушевления, да и пятилетняя свирепая война обескровила страну.
Однако гетман знал, что в той борьбе, которую ведет Украина, не обладавшая такими ресурсами, как Речь Посполитая, каждое поражение может оказаться для нее решающим. Нужно было во что бы то ни стало отбить занесенный поляками топор. И Богдан ни перед чем не останавливается: кто не хочет итти добром, того ведут силою. Жители Лоева не пошли строить укрепления — Богдан приказал за это сжечь Лоев.
Серьезность положения усугублялась в связи с тем, что трансильванский князь Ракочи, все время поддерживавший контакт с Хмельницким, вдруг переменил ориентацию и напал на Липула.
Тимош явился на помощь тестю и спас его. Упоенный успехом, он перешел к наступательным действиям, но потерпел на сей раз неудачу. Яссы были заняты неприятелем.
Совместно с присланным сильным отрядом поляков Ракочи готовился закрепить свою победу. Липул бежал в Чигирин — умолять о подмоге.
«Есть известие, — пишет Костомаров, — что козацкий гетман, очень часто запивавший, был тогда в таком припадке пьянства, что в течение семи дней Липул едва мог выбрать такой трезвый час, чтобы рассказать о своем бедствии. Выслушавши его, Хмельницкий подал свату стакан вина и произнес: «Вот тебе лучшее лекарство от всех печалей».
Все это очень смахивает на досужий «исторический анекдот», если не на простую сплетню. Богдан действительно пил и часто бывал пьян, но он умел, когда нужно, моментально трезветь; вряд ли в столь ответственную минуту он на семь дней забросил все государственные дела. Гораздо вероятнее другое: он попросту прикидывался пьяным, чтобы не принимать злополучного родственника и обдумать линию поведения.
Гетману было над чем подумать: необходимо напрячь все силы, чтобы отразить нависшее вторжение в Украину, а тут еще надо выручать Липула. И все-таки он решился: Тимош с 20 тысячами козаков форсированным маршем направился в Молдавию, а Богдан оттянул главные силы от границ и старался выиграть время переговорами. Повидимому, решаясь на экспедицию Тимоша, рискованность которой он отлично понимал, Богдан стремился предотвратить захват противником огромных богатств Липула, которые могли быть использованы для найма новых отрядов рейтаров, Тимош действовал как опытный полководец, но превосходство сил было на стороне неприятеля. Козаки заперлись в Сочаве[157] и просили Богдана поспешить им на выручку. Но гетман опоздал: одно из ядер угодило Тимошу в ногу, и через четыре дня он умер от заражения крови. Сочава еще некоторое время держалась, но потом сдалась на почетных условиях.
Весть о ранении сына потрясла Богдана. Он разослал три универсала, призывая козаков итти спасать Тимоша. Кое-кто откликнулся на этот призыв, явились даже две тысячи донских казаков. Но с такими силами нельзя было разбить польско-венгерские войска. Тогда Хмельницкий решил сам итти с главными силами на помощь сыну.
Конечно, он принял все меры предосторожности: Золотаренко с тремя полками был оставлен для обороны Украины; кроме того, Богдан был уверен, что быстро уладит дело в Молдавии и успеет воротиться прежде, нежели начнется подготовляемое поляками наступление.
Войско двинулось в Молдавию и на пути встретило траурный кортеж. Старый гетман припал к телу сына, долго глядел на него и, не проронив слезинки, промолвил:
— Слава богу! Мой Тимофей умер, как козак, и не достался в руки врагов.
Между тем почти стотысячная армия Яна-Казимира заняла позиции под Каменцем, между реками Днестром и Жванцом. Приближался час генерального сражения.
С проницательностью высокоталантливого полководца Хмельницкий разработал далеко рассчитанный план действий. Польская армия очень сильна: кроме шляхты и жолнеров, в ней имеются 30 тысяч немецких и 10 тысяч венгерских солдат. Атаковать ее безрассудно: козаков меньше, среди них немного осталось опытных бойцов, у них гораздо хуже вооружение. Богдан строит план на другом. Он уговаривает Ислам-Гирея послать орду в тыл польской армии. Длинной цепочкой протянулись татарские загоны до самого Львова, грабя, сжигая, уводя в полон и, самое главное, нарушая коммуникации поляков и не допуская подвоза продуктов.
Поляки не сразу поняли, сколько яду таится в подобной тактике. Они продолжали стоять на месте в ожидании нападения козаков. Под влиянием начавшихся холодов и быстрого истощения продовольственных запасов в польском лагере начался разброд.
— Где плата? — кричали жолнеры. — Где еда? Где зимняя одежда?
Между панами разгорались обычные распри. Венгры ушли, ссылаясь на неподготовленность к холодам. Польское войско таяло с каждым часом. 28 ноября в лагере распространилась паника; шляхтичи и жолнеры, не слушая уговоров, толпами бежали оттуда. По дороге домой они творили бесчинства не хуже татар, вконец разоряя Червонную Русь.
Польский король вынужден был признать проект «священного похода» против Хмельницкого обанкротившимся. Он прибег к испытанному средству: снесся с крымским ханом и, дав ему крупную сумму денег, добился не только мира с ним, но и заключения союза. Условия хана сводились к возобновлению дани татарам и к праву беспрепятственно грабить на обратном пути земли Речи Посполитой. Для козаков хан требовал восстановления Зборовского договора.
Король согласился на все — он не без основания опасался гораздо худшего финала[158]. Хмельницкий рвал и метал, уговаривал Ислам-Гирея повременить, обещая ему больше выгод. Но все было тщетно. Опять, как под Зборовом, пришлось удовлетвориться половинчатым результатом.
Скорбный и гневный возвратился гетман в Чигирин. Сын погиб, поляки ушли из мышеловки, a половина успеха — не успех: не миновать новой войны с ними. Вдобавок, татарские загоны стали заодно с Галичиной разорять и Украину. Стон и плач повисли над несчастной страной.
Зажурилась Украина, що нигде ся диты.
Вытоптала орда киньми маленький диты.
Малых потоптала, старых порубала,
А молодых середульших у полон забрала.
Шесть лет непрерывных войн и восстаний, карательных экспедиций, неурожая и татарских набегов не прошли даром. Украина была опустошена. Сухие цифры тогдашних люстрации рисуют страшную картину запустения благодатной страны.
Особенно пострадала Волынь. Вот данные 1650–1657 годов по Кременецкому повету[159]: город Кременец разрушен, в местечке Ляховцах и 27 селах этой волости из 876 домов осталось 55, причем в 9 селах не осталось ни одного человека. В местечке Маначине и 22 примыкающих к нему селах (владения князей Вишневецких) осталось только б домов. В селе Маневе не осталось ни одного дома. В городе Збараже и той же волости, состоящей из 35 сел, осталось только 19 домов, причем в 22 селах не осталось ни одного дома.
Население Львовщины уменьшилось со 100 тысяч (к началу 1648 года) до 40 тысяч. Местечко Маркополь было так опустошено, что не нашлось человека, который мог бы написать заявление о невозможности платить подати. Местечки Белый Камень, Олесько, Николаев над Днестром и много других были сожжены и опустошены. Мещане города Золочева сделали в 1649 году заявление о том, что вследствие моровой язвы и татарских набегов опустело 166 домов, а во время военных действий сожжено 50 домов.
Во Владимирском повете прежде богатый город Владимир насчитывал в 1650 году 55 домов, в 1653 году — 33 дома, в 1654 — всего 15 домов.
В Луцком повете также было полное опустошение. Город Тайкур был сожжен дотла; та же судьба постигла село Кораевич: «Сожжено все, одни печи с трубами стоят».
Сплошь и рядом переписчики указывают: «оставшиеся жители все умерли с голоду», или «подданные забраны в Орду», или «жители разбежались»[160].
«Народ, лишенный крова, рабочего скота, земледельческих орудий и хлеба, даже во время перемирий не мог начать обработку земли; поля оставались незасеянными несколько лет сряду. Понятно, что целые округи вымирали от голода и от необходимого спутника его — эпидемии. Так гибли тысячи народа от меча, голода и моровой язвы»[161].
Хмельницкий все это видел. Умом и сердцем он стремился дать отдых измученной стране, вывести ее из полосы кровавых опустошений. Но куда вести? Обратно в Польшу дорога заказана. Татары, турки, венгры — от всех можно было ждать больше бед, чем добра. Оставался один путь — к Москве.