XI. ГОРИЗОНТЫ РАЗДВИГАЮТСЯ
XI. ГОРИЗОНТЫ РАЗДВИГАЮТСЯ
Хмельницкий не очень уважал триумвиров, возглавивших польские военные силы. Неопытного, юного Конецпольского он прозвал «дытыною», ученого Остророга «латыною», сибарита Заславского «перыною».
Доминик Заславский, как самый богатый из троих и приведший с собою 4 тысячи человек собственного войска, принял главное начальство. Иеремия Вишневецкий, оскорбленный тем, что не ему вручили бразды правления, держался некоторое время обособленно, но затем сменил гнев на милость и 1 сентября соединил свои силы с войском Заславского. Составилась немалая армия, численностью в 55–60 тысяч человек.
Характерно, что при армии находился сбоз из 100 тысяч возов, а при обозе 200 тысяч наскоро вооруженных «джур» (слуг), которых, однако, паны не считали возможным пускать в бой. Никогда еще, кажется, не проявляли шляхтичи и магнаты столько фанфаронства, как в этом походе. Похоже было, что они рассчитывают победить не посредством оружия, а одной небывалой роскошью: луки на гусарских седлах были из серебра, стремена позолоченные, посуда для еды фарфоровая или серебряная; богатые паны везли за собой толпы слуг, пышные постели, даже ванны. Пиры следовали за пирами. «Можно было подумать, что это войско съехалось на свадьбу», замечает один современник.
— Против такой сволочи, как козаки, — хвастливо орали шляхтичи, — не стоит тратить пуль. Мы их разгоним плетьми!
Полякам было известно, что сын Богдана, Тимофей, усиленно хлопочет в Крыму о возвращении татарского войска, прельщая татар необыкновенной добычей. Было решено напасть на козаков, прежде чем подойдут татары.
3 сентября польская армия двинулась в глубь Украины. Во время продвижения несколько раз собирался военный совет, и тут Доминик Заславский прямо высказал мысль, мелькавшую в уме у многих.
— Зачем мы так стремимся к бою? — заявил он. — Вероятно, на этот раз мы победим. Но если мы перебьем восставших, мы сами останемся в накладе: кто будет тогда пахать для нас землю? Хорошо тем, кто не имеет здесь поместий. Но не могу же я истреблять собственных подданных. Уничтоживши их, что я буду делать? Возделывать землю я не умею, а просить милостыню стыжусь.
Легко понять, что такая речь главнокомандующего мало способствовала поднятию боевого духа в армии. Пылкие тирады Вишневецкого звучали гласом вопиющего в пустыне. Армия приостановила наступление и расположилась на речке Пилявке[91]. Позиция здесь была невыгодна для принятия боя, но об этом никто не думал. В польских войсках почти не существовало дисциплины, отдельные отряды останавливались в том месте, которое пришлось им по вкусу; не было выслано даже разведки и сторожевого охранения.
Между тем Хмельницкий выступил навстречу полякам с огромным ополчением. Вся Украина поднялась, чтобы отразить грозную опасность. Кроме многочисленных загонов, кроме безудержного потока «хлопов», к Хмельницкому стекались отряды из дальних земель. Из червонной Руси пришел отряд Носача, из внутренних областей Польши — отряд Тыша. Явились лесные гайдамаки[92], Лисенко привел из-под Киева вовгуровцев, Гайгура — степовников, пришли отряды Нечая, Морозенко, Колодки… Некоторые польские историки заявляют, будто Богдан вел с собою 300 тысяч человек. На самом деле с ним было, вероятно, около 100 тысяч более или менее удовлетворительно вооруженных бойцов да еще несколько десятков тысяч крестьян, имевших лишь самодельное оружие. Кроме того, сын Хмельницкого Тимофей привел четырехтысячный татарский отряд — авангард орды, двигавшейся из Крыма под начальством самого хана Ислам-Гирея[93].
Богдан расположил свою рать против польского стана; специалист по засадам, Кривонос с сильным отрядом был послан в обход неприятеля.
В противоположность самоуверенной беспечности поляков, войско Хмельницкого с суровой сосредоточенностью готовилось к бою. Богдан разъезжал по лагерю, в коротких словах призывая к стойкости и храбрости. Ежечасно к нему подходили подкрепления; многие отряды шли мимо польских позиций, не встречая никакого противодействия.
Наконец с рассветом 10 сентября начались первые «герцы». В первый день поляки, имевшие в своем войске немецких рейтаров и нидерландцев, добились успеха. Они потеснили козаков, и только яростное сопротивление, организованное начальником обоза Иваном Чарнотой, приостанозило их продвижение. Во второй день военное счастье изменило полякам. Они были выбиты из позиций, которыми завладели накануне.
Козаки заплатили за этот успех смертью одного из лучших своих командиров — уманского полковника Ганжи.
Третий день был днем хитростей со стороны неистощимого на такие вещи Хмельницкого.
Началось с того, что он поставил в первые ряды 4 тысячи татар и примерно такое же количество козаков, переодетых татарами. Вся эта ватага безустали кричала: «Алла! Алла!» и, как видно, всерьез внушила полякам убеждение, что к Богдану прибыли громадные татарские силы. Затем козаки под предводительством Чарноты обратились в притворное бегство и навели на засаду два польских полка.
На поле битвы стоял туман. Поляки не успели опомниться, как увидели себя окруженными со всех сторон. В молочной дымке тумана раздался зычный возглас Хмельницкого:
— За виру, молодци, за виру!..
Оба польских полка были уничтожены. Одновременно с тыла поляков тревожил Кривонос.
Упорный характер битвы обескуражил магнатов. Воины Хмельницкого дрались с остервенением; число их непрерывно возрастало благодаря нескончаемому притоку крестьянских отрядов. Поляки же держали без дела двухсоттысячное скопище слуг, потому что не решались положиться на них. К тому же во главе польской армии стояли робкие, слабохарактерные люди. Князь Заславский первый отправил из лагеря часть своего личного обоза и ночью уехал, заявив, что передает начальство Вишневецкому. Его примеру последовало большинство панов.
Утром по лагерю распространилась весть о бегстве начальников. Началась неописуемая паника. Шляхтичи с проклятиями бросали на произвол судьбы свое добро и мчались из лагеря. Хотя на первых порах никто не преследовал поляков (повстанцы не сразу узнали о нежданном повороте событий), бегство было неудержимым. Вишневецкий был подхвачен общей волной и бежал вместе с другими. Обычно столь медлительные, шляхтичи удирали с такой быстротой, что многие на следующий день очутились во Львове, за 40 миль от Пилявки. Заславский потерял во время бегства знак своей власти — булаву, Остророг — епанчу и шапку.
Козакам досталась несчетная добыча. 120 тысяч возов с лошадьми, 80 пушек и на 10 миллионов злотых разных драгоценностей перешло в их руки. Когда начали «дуван дуванить», прибыла татарская орда и, конечно, потребовала львиной доли добычи. Все же козакам досталось немало. Меха, бархат и парчевые ткани устилали поле сражения. За кварту горилки козаки отдавали бархатную шубу.
Хмельницкий, в свою очередь, принял участие в дележе добычи и отправил в Чигирин много возов с добром. Если учесть, что он завладел также бывшим именьем Конецпольского, местечком Млнов с красильными промыслами, приносившими ему 200 тысяч талеров годового дохода, то станет ясно, что он был уже богатым человеком.
Страшный пилявецкий разгром фактически сделал Богдана вершителем судеб Речи Посполитой: польской армии не существовало, денег в польской казне не было (еще перед Пилявкой сейму было доложено, что в государственной кассе всего 76 тысяч злотых). Единственный остававшийся в руках поляков пункт на Украине — крепость Койдак — был взят нежинским полком. Вдобавок по всей Польше вспыхнули волнения польских крестьян.
Однако Богдан все еще не помышлял о разрыве с Польшей. Он освободил трех знатных шляхтичей (Косяковского, Червинского и Оссолинского) и поручил отвезти сенаторам его письмо. Подобно предыдущим, это письмо было миролюбиво, но в нем звучали иные тона: Богдан, хотя и глухо, предостерегал поляков от продолжения войны. Шляхтичи дали рыцарское слово, что привезут ему ответное письмо или сами возвратятся и перескажут ответ сейма. Увы! Польская шляхта, видимо, не очень высоко ставила рыцарскую честь, судя по тому, что Богдан ждал ответа напрасно.
Хмельницкий созвал раду и поставил вопрос, как быть дальше. В этот период его ближайшими сподвижниками являлись Чарнота, Кривонос, Нечай, Тыша, Небаба, Калина, Остап, Воронченко, Лобода, Бурляй, Подкожуха.
Рада, особенно та часть ее, которая была наиболее тесно связана с низами, требовала немедленного похода на Варшаву.
Но Хмельницкий думал свою думу. Все прежние соображения встали перед ним с новой силой. Речь Посполитая еще крепка; почуяв смертельную угрозу, она окажет яростное сопротивление. А если удастся справиться с ней, к чему это приведет? Не посадят же паны на королевский престол козацкого гетмана! Полный разгром Польши козаками легко мог повлечь вмешательство соседних государств. Паны могли пообещать корону московскому царю, и он оказал бы им поддержку, тем более, что московские бояре немало тревожились, как бы из Украины волнения не перекинулись на их собственных холопов, не забывших еще о временах Болотникова. Наконец, папа римский побудил бы вмешаться католическую Австрию, может быть даже Францию.
Таков был ход мыслей Богдана. К этому примешивались и другие соображения. Было очевидно, что нанесенные шляхте удары заставят ее удовлетворить козацкие требования. А дальше этого планы Богдана еще не простирались. «Посполитство»[94] все еще оставалось для него на втором плане.
Быть может, некоторую роль сыграло здесь мнение православных шляхтичей-дворян, примкнувших к движению. Многих из них Богдан приблизил к себе. В бою он больше доверял испытанным рубакам-полковникам, но советоваться частенько предпочитал с более образованными дворянами. Особенно приблизил он к себе украинского шляхтича Ивана Выговского, взятого в плен при Желтых Водах и тотчас перешедшего на сторону восставших.
В итоге своих размышлений Хмельницкий решил оставить шляхтичам возможность пойти на уступки и примириться. Но как разъяснить свои планы раде? А если даже ему удастся совладать с радой, то как остановить неукротимое стремление стотысячных масс козачества и «хлопов», упоенных победой, мечтающих отомстить панам полной мерой и навеки избавиться от их власти?
Надо было обладать необычайной решимостью, твердостью, уверенностью и ловкостью, — словом, надо было быть Богданом Хмельницким, чтобы взяться за осуществление этой почти невозможной задачи.
Выполнять ее он принялся очень осмотрительно. Увлекаемый внутренней логикой восстания, он двинулся во главе своей огромной армии на Константинов, взял его, затем двинулся к вотчине Вишневецких Збаражу, овладел и этим городом и 26 сентября подступил к Львову. В то же время он распустил загон по Волыни и Полесью, чтобы с новой силой возобновить войну против местных землевладельцев. Это сделано было для того, чтобы ослабить экономически и морально шляхту.
Нужно отметить, однако, очень характерное обстоятельство: разосланные Богданом отряды не истребляли без разбора шляхтичей и евреев, как то делали некоторые партизанские загоны. Мелкие еврейские ремесленники и торговцы, которые «не повелевали народом», не подверглись почти никаким притеснениям. Город Броды, почти сплошь заселенный евреями, совершенно не пострадал, так как козаки признали его полезным для себя — окрестное украинское население зарабатывало там большие деньги. С города взята была только контрибуция сукнами и кожей. Все это показывает, что Хмельницкий старался, где мог, предотвратить ненужные эксцессы, что в его разноплеменном войске установилась уже дисциплина и, наконец, что все россказни о пресловутой «враждебности» украинского народа к проживавшим среди них евреям на поверку оказывались вымыслом.
Когда Богдан подступил к Львову, обнаружилось, что город намерен защищаться[95]. Там заперся небольшой военный отряд, возглавляемый генералом Христофором Арцишевским. Осажденные располагали сильной крепостной артиллерией, но и в армии Богдана имелось уже немало инженеров и артиллеристов (то были пленные иностранцы, перешедшие к нему на службу).
Началась правильная осада, и скоро стало ясно, что город недолго сможет сопротивляться. Среди горожан усиливалась партия, настаивавшая на сдаче (тем более, что в городе имелось много православных). Но Арцишевский пугал сторонников сдачи свирепостью повстанцев и, ссылаясь на свою боевую репутацию, отказывался сдать город.
Козаки отвели от города воду и все теснее смыкали железное кольцо осады. Во время одного штурма, когда натиск был особенно силен, жители Львова, вопреки коменданту, выкинули белый флаг и послали делегата с просьбой о пощаде. Несмотря на это, густые толпы осаждающих продолжали со всех сторон атаку. Тогда Хмельницкий, предвидя, что если его войска ворвутся в Львов, то начнется страшное кровопролитие и город будет разорен дотла, совершил необыкновенный поступок.
Он бросился в самую гущу сражавшихся и размахивая надетой на длинный шест своей шапкой, хорошо известной всему войску, бегал под градом пуль и кричал:
— Згода! Згода![96]
Ни опасность, ни глухие угрозы жаждавшей добычи толпы не могли заставить его удалиться; в конце концов штурм был прекращен. Город был спасен.
Полтораста лет спустя варшавяне поднесли Суворову табакерку с надписью: «Варшава — своему избавителю». Это было сделано в благодарность за то, что Суворов приказал после взятия Праги разрушить мост через Вислу, чтобы воспрепятствовать переходу в Варшаву разъяренных солдат. Жители Львова с не меньшим основанием могли бы сделать аналогичный дар Богдану Хмельницкому. Во время мирных переговоров с депутатами города Богдан также проявил большое великодушие.
— Вы просите милосердия, — сказал он. — Я сам просил его и не был столь счастлив, чтобы получить, но вам окажу его. Я не хочу поднимать меч на ваши головы и дарую вам жизнь — это уже большое милосердие.
Хмельницкому удалось совершенно уберечь Львов от грабежей и резни, но он потребовал контрибуцию в двести тысяч злотых (по другой версии — семьсот тысяч).
Б?льшая часть этой суммы была выплачена товарами и ценными вещами. Гарнизон был обезоружен и отпущен в Польшу под честное слово не участвовать более в войне, в противном случае каждый вновь взятый в плен подлежал позорной казни.
Любопытная деталь: получив сполна контрибуцию и двинувшись далее, Хмельницкий оставил во Львове своего двоюродного брата Захария с 10 козаками. Захарий был снабжен универсалом о неприкосновенности города и о запрещении проходящим мимо загонам беспокоить жителей. Богдан ручался, что этого будет достаточно, и не ошибся: написанная гетманом грамота охраняла Львов лучше всяких стен.
Из Львова Богдан, верный своему плану, думал повернуть обратно на Украину. Однако весть об этом вызвала в его войске целую бурю.
— Пане гетмане, веды на Польшу! — раздавались несчетные голоса.
Хмельницкий уступил. Войско двинулось дальше, к старинной польской крепости Замостье. По тому времени это была почти неприступная крепость. Толстые высокие стены с круглыми башнями, глубокий ров, мощная артиллерия. Иеремия Вишневецкий сосредоточил в Замостье почти 20 тысяч отборного войска, а сам перед приближением народной армии уехал в Варшаву.
Богдан ясно видел, что штурм такой крепости потребует колоссальных жертв — к тому же, с его точки зрения, совершенно ненужных. Он повел осаду, выстроил на реке плотину, чем затруднил снабжение осажденных водою, непрерывно бомбардировал крепость. Но было очевидно, что Замостье в состоянии продержаться еще очень долгое время. В войсках Хмельницкого снова возник ропот. Гетмана открыто обвиняли r поблажках полякам, в робости и бездеятельности.
Особенно горячился Чарнота[97]. Честолюбивый и недисциплинированный, не привыкший далеко заглядывать, он настаивал на немедленном генеральном штурме. Он прибегал к самым демагогическим приемам, обвинял Богдана в пьянстве (Богдан действительно, по примеру истых запорожцев, довольно часто прикладывался к горилке) и т. п.
— Наш гетман так распился, — кричал он на сходках, — что ни о чем не думает, и страх овладел им! Он начал поблажать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!..
Авторитет Хмельницкого стал падать. Даже самые надежные его соратники заколебались.
Богдан не растерялся. Чарнота и его приверженцы хотят штурма? Хорошо! Штурм будет!
Через несколько дней состоялась общая атака крепости. Богдан назначил в первую линию те отряды, которые наименее охотно повиновались ему и особенно рьяно обвиняли его в сношениях с поляками. Осажденные встретили приступ жарким огнем. Не привыкшие к штурму крепостей, люди сотнями гибли во рвах. Сам Чарнота добился было кратковременного успеха, но поляки сделали вылазку, отбили отряд Чарноты и захватили много пленных. Штурм окончился полной неудачей.
То был жестокий урок. Оппозиция присмирела, и Богдан снова крепко забрал вожжи. Летописцы сообщают, что козаки начали гадать, и все знамения и гадания показывали, что им не овладеть крепостью. Все это окончательно убедило их в правоте гетмана. Скорее всего, однако, результаты гадания вытекали из горького опыта неудачного штурма и нужны были как своего рода почетный путь к отступлению.
В конце концов Хмельницкий вступил с комендантом Замостья в переговоры, приведшие к соглашению: город давал осаждавшим 20 тысяч злотых контрибуции, после чего осада снималась и гарнизон получал свободу. Условия эти были выполнены. Столь неистово начавшаяся осада закончилась оригинальным финалом: после заключения мира купечество Замостья стало толпами ходить в лагерь повстанцев и покупать у них за бесценок драгоценности, платья и меха, доставшиеся повстанцам после Пилявецкого сражения.
Хмельницкий благосклонно взирал на это торжище; оно соответствовало его планам. Радикальные элементы, состоявшие из людей, выражавших интересы широких крестьянских масс, проникнутых столь страстной ненавистью к польской шляхте, что никакая «мировая» не казалась им возможной, продолжали требовать похода на Варшаву. Но они не были достаточно организованы, влияние их упало после тяжких потерь под Замостьем и не могло равняться влиянию гетмана и его широкой популярности.
Сам же Богдан попрежнему считал, что «синица в руках лучше журавля в небе»: чем пускаться в бурные авантюры, связанные с походом на Варшаву, лучше заключить на базе одержанных побед мир, который обеспечит привольное житье козачеству, улучшит положение посполитства и уничтожит религиозную унию.
Заключать этот мир Богдан намеревался не с панами, а с королем, чью власть он только и признавал над собою. Поэтому он с нетерпением ждал известий о выборе нового короля[98].
Хотя неприятель стоял у ворот Варшавы, польский сейм и на этот раз не смог обрести ни решительности, ни единения в своих рядах. Одна партия рекомендовала избрать королем трансильванского князя Стефана Ракочи, указывая, что он тотчас приведет с собою сильное войско. другая выдвигала кандидатуру младшего брага покойного короля, королевича Карла. В разгар споров пришла весть о неожиданной смерти Ракочи. Но тогда возникла новая кандидатура — другого брата покойного Владислава, королевича Казимира.
Вишневецкий поддерживал Карла; Заславский, Оссолинский и Кисель — Казимира. Карл сыпал деньгами, чтобы подкупить шляхтичей; Казимир проделывал то же среди магнатов.
День за днем уходили в бесплодных прениях. Была сделана попытка создать новую армию, но когда стали опрашивать магнатов, сколько людей они выставят на своем иждивении, раздался общий горький смех. «Патриоты» Речи Посполитой, тратившие сотни тысяч на нелепую роскошь, брались выставить по 150, 100 и даже по 20 человек пехоты.
Варшава была, в сущности, беззащитна, и если бы Хмельницкий в этот момент двинулся на нее, он, вероятно, легко мог бы овладеть его. Паны понимали это. По словам одного русского летописца, «такой страх овладел ляхами, что послышат ли треск сухого дерева, то готовы без памяти бежать к Данцигу, и сквозь сон не один тогда кричал: «Хмельницкий идет!»[99]
Безумный страх перед Хмельницким оказался решающим мотивом в избрании нового короля: один из претендентов, Казимир, сумел заручиться поддержкой могущественного козацкого гетмана. Неизвестно в точности, как протекали переговоры Казимира с Богданом; повидимому, Казимир обещал развивать программу, намеченную его покойным братом, то есть признать за козаками все вольности и привилегии и осудить Вишневецкого и других панов.
В той политической программе, которую исповедывал еще в этот момент Хмельницкий, король был неотъемлемым элементом государственного устройства (как для донских казаков — царь). Если оставаться в системе Речи Посполитой, но не признавать более политической власти панов, то именно король должен был явиться связующим звеном между ней и козачеством. Недаром Кисель заявил на сейме:
— Короля козаки все же уважают, тогда как Речь Посполитую презирают и ни во что не ставят. Для этих мужиков маестат республики не существует. «А що воно Річь Посполита? — говорят они. — Мы й сами Річь Посполита, ото в нас пан».
Недаром и Богдан, узнав о смерти короля Владислава, приказал править о душе королевской сорокоусты и панихиды и вписать его в церковные поминальные субботники.
Богдан, как и подавляющее большинство козаков, еще полагал в это время, что король необходим. Но какой король? Такой, который будет во всем покровительствовать козакам. С этой точки зрения и подошел Богдан к кандидатуре Казимира. Король, обязанный своим избранием козакам, — что могло быть лучше? Хмельницкий был слишком опытным дипломатом, чтобы упустить такой козырь. Поэтому, когда Казимир дал ему заверения насчет будущего курса своей политики, Богдан через посредство специально посланных делегатов стал всячески поддерживать его кандидатуру.
Это решило вопрос: 10 ноября в Варшаве был провозглашен новый король — Ян-Казимир.
Выбор этот оказался неудачен и для Польши и для Украины. Швед по отцу, немец по матери, не терпевший ни поляков, ни украинцев, хилый здоровьем и лукавый духом, Казимир был к тому же выучеником иезуитов, воспринявшим от них беспринципность и коварство.
Первые шаги нового короля были вполне в духе тех общественных группировок, которым он был обязан своим избранием. Он приблизил к себе Оссолинского, отказался назначить Иеремию Вишневецкого главнокомандующим, дабы не раздражать Хмельницкого; самому Богдану отправил письмо, в котором писал: «Я избран польским королем по единодушному согласию обоих народов, так как ты сам, Хмельницкий, требовал этого пламенно в некоторых письмах своих, и частных и посланных в сенат. Признай же во мне верховного наместника великого бога, не опустошай по-неприятельски областей польских и перестань разорять моих подданных. Отступи от Замостья: я желаю, чтобы это было первым доказательством твоего послушания»[100].
Все это согласовалось с политическими видами Богдана, и он без промедлений отдал приказ двигаться обратно на Украину. Татары недоумевали, но Богдан смиренно пояснил им:
— Я подданный и слуга короля и потому повинуюсь его приказаниям.
Недоумевали и поляки; освободившиеся от осады жители Замостья перешептывались, что, верно, бог наслал на Хмельницкого слепоту.
Козаки также терялись в догадках.
— Тильки бог святый знае, що Хмельницкий думае, гадае, — повторяли они, покачивая головами.
Хотя Хмельницкий и король декларировали полное перемирие, война не прекратилась. Слишком велико было взаимное ожесточение. Шляхтичи напали на двигавшийся от Замостья отряд Воронченко и порубили многих; в свою очередь, козаки сожгли поместье пана Замойского. На Украине и в Литве продолжалась беспощадная борьба. Князь Радзивилл завладел Мозырем и Бобруйском, посадил на кол «зачинщиков», а всем, кто так или иначе участвовал в восстании, отрубил руки.
А Хмельницкий тем временем, выступив из Замостья, отправил королю письмо и вместе свои мирные предложения, сводившиеся к тому, чтобы восстановить все козацкие вольности, подчинить козаков через гетмана непосредственно королю, минуя польскую администрацию на Украине, и уничтожить церковную унию.
Казимир тотчас прислал ответ, в котором изъявлял согласие на первые два пункта, а насчет третьего предоставил распорядиться особой комиссии, которая должна была отправиться к Хмельницкому в Киев.
Это послание короля, переданное Богдану на марше от Замостья к Киеву, было преисполнено необыкновенной любезности (очевидно, в благодарность за отступление). Король прислал Богдану гетманскую булаву и хоругвь, а в письме писал:
«Что касается междоусобия, которое, к сожалению, продолжается до сих пор, то мы сами теперь видим и соглашаемся с вами, что причины его те самые, которые вы изложили в письме вашем, а запорожское войско не виновато».
Итак, король не только обещал удовлетворить требования Богдана, но и освобождал, его от «моральной ответственности» за восстание. Король признавал, что виноваты во всем паны и старосты. Он отменял отныне их власть над козаками. Он сулил козачеству своего рода автономию, а для успокоения остальных классов украинского народа подготовлял уничтожение религиозной унии.
Хмельницкий мог быть доволен: он, в сущности, и не требовал в это время ничего большего.
Признанный уже не только козаками и крестьянами, но и королем, он приобрел еще больше уверенности в своей силе и авторитете. Язык его универсалов делается все безапелляционнее и категоричнее. Он начинает адресовать универсалы не только к предводителям загонов или к украинскому народу, но и к польским дворянам.
«Желаю, — писал он шляхтичам, — чтобы, сообразно воле и приказанию его королевского величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости. А если, сохрани боже, кто-нибудь, упрямый и злой, задумает проливать христианскую кровь и мучить убогих людей, то виновный нарушитель мира и спокойствия, установленного его королевским величеством, доведет Речь Посполитую до гибели»[101].
Так, подобно полновластному повелителю, разговаривал с польскими шляхтичами человек, год тому назад бежавший от преследований Чигиринских властей. Весь универсал проникнут гордой уверенностью в том, что желание козацкого гетмана — закон и для польских панов и шляхтичей.
Перед тем как очистить захваченную народной армией территорию, Богдан предостерегает польских помещиков от «мучительства убогих людей».
Хмельницкий очень редко проявлял столь открыто и настойчиво заботу не только о козаках, но и обо всем народе. Универсал этот содержит, таким образом, явные зачатки нового понимания Хмельницким своей политической роли и своего назначения как вождя восстания.
Стремительно несущиеся события, поставившие перед Богданом во весь рост вопросы огромной важности, способствовали тому, что эти, пока еще незрелые, мысли постепенно приобрели законченную форму.
23 декабря 1648 года Хмельницкий совершил въезд в Киев. Он всегда выделял Киев из других городов, называя его своим «столечным местом»[102]. В самом деле, на Украине не было другого подобного города. В работе В. Антоновича «Киев, его судьба и значение» («Киевская старина», 1882, № 1) приводятся очень любопытные сведения об экономическом развитии тогдашнего Киева.
Снова, как во времена Киевской Руси, город этот сделался средоточием торговых сношении Восточной Европы. В Киев привозили турецкие и персидские ткани, «камку александрийскую на золоте», ковры, шелк, пряности; взамен того экспортировались меха, шубы, луки, стрелы, мед, воск[103]. В городе имелись обширные склады для хранения рыбы, соли, меда. Торговые люди самых различных национальностей жили тут: генуэзцы, молдаване, русские, греки, турки. Московские караваны двигались по киевским шляхам, и для охраны их киевляне содержали особую стражу.
В городе были широко развиты ремесла. Под «присудом» киевского магистрата находились цехи, в которые входили ремесленники разных специальностей: кравцы (портные), золотари, постригачи, стрельники, лучники, ковали, плотники и другие.
С XIV столетия в Киеве функционировал монетный двор. Монеты чеканились главным образом для облегчения торговых сношений с Крымом; иногда на монетах даже делали татарские надписи.
В то время дома в Киеве, как и в Москве, строились низкие, одноярусные, в один ряд. По вечерам зажигались лучины — свечей почти не употребляли. Киев подразделялся на две части: Мещанский город и Епископский город. Большая часть улиц были кривые и грязные. Лишь в Епископском городе имелись три широкие, красивые улицы.
Хмельницкий прибыл в Киев под эскортом своей гвардии — 300 волонтеров — и Чигиринского полка. Вся старш?на сопровождала его.
Грандиозные успехи, достигнутые украинским народом под его руководством, давали ему основание надеяться на почетный прием в «столечном городе». Однако ни он сам, ни окружавшие его не ожидали того, что произошло.
Все население высыпало навстречу Богдану. Высшее духовенство, во главе с находившимся тогда в Киеве иерусалимским патриархом Паисием, оказало ему знаки глубочайшего уважения как спасителю православия. Депутации школ и различных организаций приветствовали его как «украинского Моисея». Неукротимые разгульные бурсаки, не признававшие никаких авторитетов, выстроились стройными рядами и спели ему латинскую кантату. Все жители от мала до велика провозглашали Богдану хвалу и осыпали его благословениями. Под звон колоколов и гром пушек Хмельницкий направился в Софийский собор. На всем пути шпалерами стоял народ. Женщины высоко поднимали детей, чтобы те могли хоть раз взглянуть на гетмана. Люди бросались на колени и целовали землю, по которой ступал конь Хмельницкого.
Это было не простое торжество, а поклонение народа тому, в ком он видел своего избавителя и героя.
Вряд ли Хмельницкий мечтал когда-либо о подобных почестях. Во всяком случае, он не стремился к ним сознательно, не домогался их. Не честолюбие руководило им, когда он обнажил свою саблю. Долгое время он отстранял от себя гетманское звание, а теперь патриарх в торжественной речи именовал его «знаменитейшим князем». Это пришло помимо него.
Еще недавно рассуждения Богдана Хмельницкого немногим отличались от хода мыслей Сагайдачного и других козацких гетманов; его планы и цели не шли дальше чисто козацких интересов да еще отмены религиозной унии, что являлось тогда боевым национальным знаменем. Но теперь горизонты раздвигаются. Подхваченный мощной волной народного воодушевления, Хмельницкий по-новому представляет себе конечную цель движения.
Народный энтузиазм при встрече, беседы с образованными людьми Киева раскрыли в новом свете его истинную историческую роль.
Разумеется, Хмельницкий не составил еще четкого и ясного плана. Но теперь в нем пробудилось страстное желание выйти за рамки польско-шляхетского режима, отыскать новые условия существования для всего украинского народа.
«Сова сову плодит, мечта мечту родит», говорит старинная украинская пословица.
Отныне Богданом овладела мечта окончательно освободить украинский народ от польского господства («выбить народ из ляхской неволи», по выражению Хмельницкого) и устроить его жизнь на новых государственных началах. В этом для него определилась его жизненная задача.