XVII
XVII
В марте 1961 года я проводила все воскресенья в Базоше, «у Жики и Анны». Домишко XVIII века стал моей тихой гаванью, где я обретала покой и простые радости жизни.
В субботу мы с Сэми выезжали сразу после работы и поспевали к обеду. Пахло тушеным мясом, деревней, дымком от камина. Шел снег, было бело и холодно, вечером у камелька я предавалась ностальгическим воспоминаниям о «Мушротте».
* * *
Я никогда не проявляла особого интереса к политике.
ФНО, ОАС — я уже слышала эти аббревиатуры, они не слишком пугали меня. По-настоящему я осознала серьезность ситуации, только когда апрельским вечером, возвращаясь из Базоша, увидела десятки танков, перегородивших мост Сен-Клу!
Так значит — война!
Это напомнило мне мое детство!
С большим трудом я добралась до авеню Поль-Думер. Сводки новостей по телевидению и радио были самые пессимистичные.
В Париже запахло жареным!
Я решила немедленно уехать в Сен-Тропез с Николя, Мусей, Сэми и Дедеттой. Там, по крайней мере, не было ни танков, ни военных кораблей, все как будто тихо. Было начало весны, «Мадраг» вновь обретал день ото дня свою тропическую пышность, и я могла бы там жить да радоваться с Капи, который был счастлив, что я приехала, и с Гуапой, которая была счастлива, что у нее снова появился воздыхатель. Так нет же — опять я столкнулась с массой бытовых проблем. Муся дулась из-за того, что я поселила ее с Николя в комнату для гостей, выходящую прямо к морю. Там-де неудобно, сыро, бедный малыш простудится насмерть!
Сэми тем временем дулся, потому что его раздражала Дедетта: она, видите ли, думает только о жратве!.. Что-нибудь вкусненькое на завтрак, блюдо по новому рецепту на обед, отведайте, такого вы никогда не пробовали!
Сэми не любил есть.
Я оставляла Сэми с его метафизическими проблемами, Дедетту с ее кастрюльками, Мусю с ее претензиями и бежала из собственного дома, надеясь за его стенами найти хоть немного веселья, хоть немного тепла!
Над пустынным еще портом пахло йодом и мокрым деревом; чайки с криком носились вокруг тралов, которые поднимались, полные рыбы. Франсуа и Феликс грелись на солнышке, потягивая анисовый ликер. Они говорили с теплым средиземноморским акцентом, они находили меня красивой и смешили до слез своими живописными рассказами.
С ними время проходило быстро, и мне было весело.
Когда же я в последний раз смеялась?
Я тащила на себе тяжкий, неподъемный груз, он омрачал мои дни, и я видела только темную сторону жизни. Мне было 26 лет, благодаря чуду из чудес я еще жила — но как же, если вдуматься, мало жила! Мне вдруг захотелось сбросить с себя весь этот незримый, но чересчур тяжелый груз, мешавший мне насладиться самым драгоценным, что было у меня в этом мире — молодостью!
В конце концов, имею я право пожить немного для себя!
Мои побеги из «Мадрага» не способствовали мирной жизни. Сэми решил вернуться в Париж, чтобы репетировать пьесу Брехта, которую ему предстояло играть в Театре-студии на Елисейских полях. Воспользовавшись его отъездом, я отправила домой Мусю, Николя и Одетту. Уф-ф!
На смену им заступили Кристина и Роже Анен.
Дом снова стал таким, каким я его любила.
С Франсуа мы теперь не расставались…
Он чудесно ладил с Кристиной и Роже: ее смешил до слез, а с ним состязался в рассказывании забавных историй, причем Роже говорил с алжирским акцентом, а Франсуа — с марсельским. Я купалась в безмятежном блаженстве, ничем больше не занимаясь. Франсуа освободил меня от всех забот.
В июне я должна была начать сниматься в фильме, продюсером которого была она, а режиссером Луи Маль. Картина называлась «Частная жизнь» — собственно, это была моя жизнь, представленная в виде романа под кинематографическим соусом. Кристина очень рассчитывала на успех этого фильма, чтобы заявить о себе как о продюсере.
«Истина» стремительно возвела меня в ранг настоящей трагедийной актрисы. Но следующая моя картина, «Отпустив поводья», своей серостью и пошлостью тормозила мой взлет к вершинам славы.
Кристина для своего фильма припасла сильный козырь: мужчиной моей жизни должен был стать Марчелло Мастроянни, звезда итальянского кино. Но у меня еще был контракт на начало мая: мне впервые предстояло встретиться с Аленом Делоном в одной из новелл «Знаменитых любовных историй», которые ставил Мишель Буарон. Новелла называлась «Агнес Бернауэр».
* * *
Я поручила Капи и «Мадраг» Жики и Анне, в очередной раз проклиная злосчастное ремесло актрисы, которое вечно заставляло меня покидать домашний очаг, чтобы зарабатывать на свою собачью жизнь!
Мы выехали на машинах в сумерки. Кристина и Роже — впереди, в их американском автомобиле с откидным верхом, мы с Франсуа и Гуапой — следом в его «ягуаре».
Наше путешествие было прекрасным сном.
Мы приехали в Париж; мне было тяжело расставаться с Франсуа у дома на Поль-Думере. Он тоже помрачнел. Любовь на каникулах — самая прекрасная, как поется в песне. Я вернулась к Сэми, поглощенному Брехтом и «Городскими джунглями». Он не мог говорить ни о чем, кроме этого шедевра, который ставил Антуан Бурсейе на Елисейских полях с ним в главной роли. Я слушала вполуха, думая о другом, и мне ужасно хотелось чаю с молоком после шампанского, которым мы накачивались на каждой остановке.
Николя, увидев меня, заревел. Муся тщательно закутала его, боясь рецидива ангины. Мала, как всегда, выложила мне гору счетов, хлопот и забот, накопившихся с моего отъезда.
Я с тоской думала о ча-ча-ча, о ночах в «Эскинаде», о глазах Франсуа, прищуренных, с тяжелыми веками, как у коккера, полных нежности, искрометного юмора, любви…
Мои съемки продолжались неделю. Фильм состоял из новелл, я блистала в нем вместе с другими замечательными актерами. Кроме Алена Делона, были приглашены Пьер Брассёр, Жан-Клод Бриали, Сюзанна Флон, Мишель Эчеверри, Жак Дюмениль. В других новеллах — Бельмондо, Дани Робен, Филипп Нуаре, Симона Синьоре, Пьер Ванек, Франсуа Местр, Эдвиж Фейер, Анни Жирардо, Мари Лафоре.
Всегда труднее справиться с небольшой ролью, если еще при этом приходится соперничать с другими актерами, так непохожими на тебя, чем играть без конкурентов роль, которая может быть очень большой, однако допускает некоторые слабости.
Делон раздражал меня донельзя.
Надо сказать, что в то время он был невыносим: на съемках думал только о своих голубых глазах и вовсе не думал о партнерше. Позади его я видела лиловые глаза, дивной красоты лицо, великолепное тело, принадлежавшие Пьеру Массими, который играл роль его оруженосца. Ален в любовных сценах никогда не смотрел на меня, он смотрел на софит, стоявший за моей спиной, чтобы подчеркнуть голубизну своих глаз. Я делала то же самое — говорила слова любви, глядя через плечо Делона в глаза Пьера Массими, читая в них ответную страсть.
Это было потрясающе!
Делон объяснялся в любви прожектору, я — его оруженосцу! И кто-то еще удивляется, что новелла не удалась!
Коктейль Делон — Бардо получился невыразительным!
Жаль, потому что сегодня я считаю Алена Делона одним из самых красивых и самых правдивых французских актеров, одним из тех, кто способен занять место Габена и других великих. Его талант неоспорим, его наружность изменилась с годами, как и характер, он стал мужественнее, похорошел. Когда я думаю о нынешних героях-любовниках, то благодарю небо, что больше не снимаюсь.
* * *
Покончив со «Знаменитыми любовными историями», я уложила чемоданы, чтобы ехать в Женеву, где мы должны были начать «Частную жизнь».
Луи Маль когда-то ходил в воздыхателях моей сестры Мижану и не успел еще остыть от объятий Жанны Моро — он был одним из ее любовников во время съемок фильма с таким же названием. Этот фильм обскакал меня на фестивале 1958 года в Венеции. В общем, я оказалась среди старых знакомых. Луи Маль был холоден и исполнен нежности. Он стыдился выказывать свои чувства и прятал их под толстым панцирем сдержанности, который делал его неуязвимым.
Поначалу мы с ним не очень ладили.
Я — горячая, непосредственная, вся как на ладони, что на уме, то и на языке, — столкнулась с человеком вдумчивым, методичным, который пресекал всякую импровизацию, всякий порыв и добивался действий продуманных, взвешенных, отрепетированных, черт бы их побрал! Наше с Луи Малем несходство характеров трудно было преодолеть.
По вечерам я возвращалась с Кристиной на нашу роскошную виллу над озером и горько плакала. Еще толком не начали, а я была уже сыта по горло. Этот тип оказался полной противоположностью моему представлению о режиссере, который мне нужен. Опять я буду ни на что не похожа!
И вот тут-то Кристина преподнесла мне сюрприз.
Придя однажды вечером, как всегда в унынии, я кое-кого застала в гостиной. Франсуа!
Ах, Франсуа! Какое это было счастье — увидеть тебя в тот вечер! Дом стал прекрасным — раньше я этого просто не замечала; я вдруг обнаружила, как ласково лижет вода озера мои ноги, как хороша полная луна над головой. Как ни в чем не бывало я отвечала на звонки Сэми из комнаты Кристины! Я обманывала вас обоих, но делала это не со зла, я просто решила быть счастливой. Непрочное, недолговечное счастье, да, наверно, но все же это было счастье!
Назавтра я снималась поздно вечером с Мастроянни, Урсулой Кублер и Дирком Сандерсом. Мы выходили из пиццерии с пакетами всякой снеди, собираясь с друзьями на пикник. И вдруг — хлоп! — посреди съемки в трех сантиметрах от моей головы падает горшок с геранью. А потом поднялось настоящее «народное возмущение»: в нас швыряли помидорами, старыми ящиками, банками с водой.
Со всех сторон неслось: «Убирайся во Францию, шлюха!
Оставь Швейцарию в покое!
Пусть уж тогда откроют дома терпимости, чтоб она там снималась!»
Я даже не сразу поняла, что все эти цветистые речи адресованы мне. Всевозможные метательные снаряды летели прямо в меня. Я вдруг почувствовала, как чья-то рука схватила меня и потащила в тень, подальше от камеры.
Это был Франсуа! Он втолкнул меня в машину, и вскоре я оказалась в тишине нашего дома на берегу озера. Я ничего не понимала. Что я такого сделала? Я работала, больше ничего!
За что меня так ненавидят?
Почему называют шлюхой?
Чтобы мне опять захотелось бежать, умереть?
Я безудержно рыдала над глубоким озером в глубоком отчаянии.
Мы вернулись в Париж и продолжали съемки в павильоне, на студии «Сен-Морис». Был июль, погода стояла теплая и солнечная, я мечтала о «Мадраге», о море и южных закатах.
Я приезжала домой без сил, падая от усталости.
И подумать только, что мне завидовали! Ну конечно, я же «снималась в кино». А что делали тем временем задницы, которые не были международными секс-символами? Они покрывались золотистым загаром на солнышке, плавали в соленой водичке, которую я обожаю, их любили мужчины — у всех были каникулы!
А я — я снималась в кино!
Звездам со скандальной репутацией лета не полагается.
Моя роль была написана «под меня», но на самом деле это была не я. Меня порой всю переворачивало от стыда, когда приходилось играть какое-то драматическое событие из моей жизни. В фильме от меня было все, что лежит на поверхности. Не было глубины, вопроса «почему?», метаний, подлинного страдания.
Я была счастлива снова увидеть Сэми.
Это может показаться глупым, но он был неотъемлемой частью меня. Франсуа остался прекрасным воспоминанием из определенного образа жизни. Сэми должен был вскоре сниматься с Милен Демонжо на Лазурном берегу, а мне предстояло в августе заканчивать «Частную жизнь» в Сполето! Не успели мы снова встретиться, как уже приходилось расставаться. Думаю, всем понятно, почему браки актеров недолговечны!
В Сполето, в красивом доме, днем и ночью окруженном «папарацци», я жила как в заточении, и мне захотелось поучаствовать в веселой жизни Лулу и его друзей. Однажды я вместе с Кристиной поднялась на террасу. Там были гитаристы, Антуан Робло, большой друг Луи Маля, Клод Дави, занимающийся связями с прессой, Марчелло Мастроянни, Жан-Поль Раппено, автор сценария, какая-то женщина, очень красивая и неразговорчивая. Были спагетти, такие, как я люблю, а мне хотелось есть. Светили звезды, было тепло, и я чувствовала себя почти счастливой, как вдруг со всех крыш окрестных домов нас ослепили тысячи фотовспышек.
Это была война. Холодная война, беспощадная, в которой мы были безоружны. Вспышки полыхали, как зарницы предгрозовым вечером. Луи Маль вежливо, но твердо попросил меня спуститься «к себе».
Причиной всей этой суматохи была я. Я испортила им вечер своим присутствием — а ведь я держалась такой скромницей, такой тихоней. Ничего не поделаешь, пришлось смириться с положением вещей.
Этот случай подсказал Луи Малю идею концовки фильма. Взаперти, за наглухо задернутыми шторами, я коротаю время в «нашей» комнате, открывая дверь только лучшему другу, Антуану Робло. Марчелло Мастроянни ставит «Катарину Хайльброннскую» Клейста; спектакль будет играться на площади Сполето, на которую мне в фильме нельзя выйти, как и в жизни. В вечер премьеры, желая во что бы то ни стало быть причастной к творению любимого человека, я пробираюсь на крышу, чтобы посмотреть. Меня видит Антуан Робло, наш друг-фотограф; он нажимает на вспышку, на мгновение ослепляет меня, и я теряю равновесие. Долго, бесконечно долго я падаю в пустоту под дивные звуки «Реквиема» Верди. Некоторые считают, что для моей героини это был единственный выход. Для меня тоже.
Как странно было столкнуться с истиной, от которой я хотела бежать навсегда.
* * *
Гораздо позже, после многих неудавшихся попыток к бегству, я нашла другой, совсем другой образ жизни, который примирил меня с ней: я облегчаю страдания тех, кому неизмеримо хуже, чем нам, — животных. Но об этом мы еще поговорим.
* * *
Приехав в Сен-Тропез, я была счастлива снова увидеть Капи и Гуапу, а также Жики и Анну, которые проводили каникулы на Лазурном берегу.
Но мой дом был окружен телеобъективами.
Я снова впала в депрессию.
Однажды я загорала, свернувшись клубком в уголке между воротами и причалом, где меня не было видно, и вдруг заметила в воде презабавную американку, которая плыла, толкая перед собой деревянный ящик. Я решила, что это американка, потому что на голове у нее красовалась пестрая купальная шапочка, на которой были изображены все существующие на свете цветы — только американки способны напялить на себя такое.
Анна и Сэми спали на солнышке. Я еще глубже забилась в угол, мельком подумав, почему эта курортница купается с ящиком и что это она плывет прямо на нас. Собаки яростно залаяли, и вдруг американка встала на ноги, в одно мгновение вытащила из ящика фотоаппарат и общелкала меня в упор суперпрофессиональным объективом.
Поздно, я попалась в собственном убежище, зажатая в угол. Жики молнией метнулся, заслонив меня и осыпая американку отборной руганью, а та сняла свой шутовской колпак — и мы узнали Жоржа Калаэдита, одного из самых опасных фоторепортеров желтой прессы.
Ловко, ничего не скажешь.
В своей работе он проявил поистине дьявольскую фантазию. Они с Жики хохотали как безумные: выдумка казалась им очень смешной. Но я не смеялась. Опять меня затравили, загнали в логово, как дикого зверя, не давая ни минуты отдыха. Для них это стало игрой. Ну-ка, кто сумеет? Кто продаст за бешеные деньги ничем не примечательный снимок несчастной молодой женщины, съежившейся в самом укромном уголке прелестного дома?
Да чем же я провинилась перед Господом Богом, что он так меня наказывает? Наверно, то же самое думают животные, когда их убивают на сафари или ловят живыми, чтобы пополнять зоопарки.
Однажды Жики в половине третьего открыл ворота, чтобы пойти прогуляться. Прямо за воротами стоял огромный автобус, набитый немцами. Ничего не понимавшего Жики тотчас со всех сторон обступили туристы.
— Ах-х! Наконец-то фи откривайт, ми уше час штём экскурсии ф том Пришит Пардотт.
Ошарашенному Жики стоило немалого труда не дать им войти. Он быстренько запер ворота и попытался разобраться, в чем дело. Это была якобы экскурсия от Средиземноморского клуба. Билеты с корешками действительно были напечатаны на бланках Клуба. Жики, вне себя от ярости, позвонил в Клуб и обругал их последними словами. Увы! У них украли билетную книжку, и негодяй, продавший за бешеные деньги экскурсию в «Мадраг» группе немецких туристов, скрылся в неизвестном направлении.
Мое терпение лопнуло, и однажды, окруженная со всех сторон, я решила, что буду защищаться, как могу. Я взяла ящик петард для фейерверка и бросала их всякий раз, стоило мне увидеть мелькнувшую тень, чью-то ногу, фотоаппарат, нос, голову, руку. Это отлично подействовало. Взрывы петард было не отличить от ружейных выстрелов. Но эта война совершенно меня вымотала.
Я вернулась в Париж, проклиная свою судьбу и фильм, съемки которого должны были начаться в первые дни 1962 года — «Отдых воина». Сэми уже играл «В городских джунглях» Брехта на Елисейских полях. На премьере я не была, но потом не раз приходила посмотреть на него и поаплодировать из-за кулис или из литерной ложи в те вечера, когда она пустовала.
* * *
Со мной случилось нечто невероятное.
Я получила письмо. Привожу его текст полностью:
«Настанет день, когда все французы, от Дюнкерка до Таманрассета, воссоединившись, вновь обретут радость жизни».
В этой цитате из выступления генерала армии Рауля Салана, главнокомандующего ОАС, 21 сентября 1961 на волнах «Радио-Франс» — суть борьбы, которую мы ведем против власти господина Де Голля, представляющей собой последний этап перед захватом страны коммунистами.
ОАС — последний шанс Франции. Это наш оплот против коллективизма; она сражается одновременно на нескольких фронтах: против государственной власти, против коммунистов и против фронта национального освобождения. Ее мощь растет день ото дня, но необходимы большие жертвы: ежедневно люди отдают нашему делу свои жизни.
Наша задача нелегка. Нам нужна поддержка всех французов.
В связи с вышеизложенным ОАС постановила, учитывая Ваше материальное положение — актриса, дочь Луи Бардо, члена правления «Сосиете», — взыскать с Вас сумму в 50 000 новых франков. Инструкции по поводу передачи указанной суммы будут Вам сообщены позднее. Просим Вас иметь в виду, что со дня получения настоящего письма Вы должны быть готовы вручить указанную сумму лицу, которое представится от имени господина Жана Франка.
Предупреждаем Вас, что:
1) Указанная сумма будет учтена и возмещена Вам при первой же возможности.
2) Невыполнение данного распоряжения повлечет за собой действия со стороны специальных подразделений ОАС.
От имени и по поручению генерала армии Рауля Салана, главнокомандующего ОАС — Ж. Ленуар, начальник финансовой службы.
12 ноября 1961».
Я остолбенела!
Как? У меня вымогают деньги? В животе заныло! Я не знала, что делать! Это было очень опасно. Я уже слышала о взрывах в квартирах Франсуазы Жиру и Мишеля Друа, которые не дали положительного ответа на призыв Салана.
Тем временем весь дом на Поль-Думере умирал от страха.
Но не в моем характере было склонять голову.
Вот и на этот раз я решила дать отпор. Филипп Грумбах, муж Лилу Маркан, близкой подруги Вадима, был главным редактором «Экспресса». Я позвонила ему, объяснила, в чем дело, и попросила предоставить две страницы газеты для открытого ответного письма Салану и его мозговому тресту. Он согласился. В то время для этого требовалось известное мужество. Вот что я написала:
«Господин главный редактор!
Посылаю Вам письмо, полученное мною от ОАС. Я передаю его в Ваши руки, чтобы Вы использовали его наилучшим образом в Вашей борьбе против этой организации.
Сообщаю Вам также, что я, через моих адвокатов, подала жалобу на попытку шантажа и вымогательства. Я убеждена, что авторы подобных писем и те, кто за ними стоит, будут быстро обезврежены, если натолкнутся на решительный и ставший достоянием гласности отказ со стороны всех людей, которых они пытаются запугать своими угрозами и покушениями.
Лично я не пойду ни на какие уступки, потому что не хочу жить в нацистской стране.
Примите, господин главный редактор, заверения в моем искреннем уважении.
Брижит Бардо».
Я всегда сражалась в одиночку, подвергая себя порой огромному риску. Этот ответ — тому пример. В конце концов, себя и только себя я подставила под удар. Николя спокойно жил в Швейцарии с Мусей! Сэми съехал на несколько дней, пока все не уляжется! Папа и мама были достаточно далеко от дома 71 по авеню Поль-Думер, чтобы взрыв бомбы мог угрожать им непосредственно… А я сидела, насмерть перепуганная, на восьмом этаже, не зная, у кого просить помощи.
Нашлось одно частное детективное агентство, которым руководил бывший сотрудник «Пари-Матча», приятель Вадима, Жоэль Ле Так. Он прислал двух своих детективов в штатском — один дежурил у моей двери, другой у черного хода. Меня надо было охранять двадцать четыре часа в сутки. Каждый пост стоил мне целое состояние. Но моя жизнь стоила дороже.
В то время я получала много подарков, а тогда, перед Рождеством, особенно. Консьержке было дано указание звать охранника с восьмого этажа, от парадной двери, когда приходили посылки или письма. Он вскрывал все на улице, потом отдавал то, что находил безопасным, мадам Аршамбо, а та относила все мне.
* * *
Клод Боллен и Жан-Макс Ривьер решили, что я должна петь. Они не отступились, пока не одолели мою робость.
Жан-Макс был чародеем слова, гитары и дружбы. Боллен — асом оркестровой адаптации.
И вот я стою перед микрофоном и лепечу слова под дивную музыку. День ото дня мой лепет становился все музыкальнее, все больше походил на пение, и фальшивые ноты тушевались перед известным нахальством, постепенно бравшим верх над болезненной робостью моего растреклятого характера. Мне даже понравилось петь.
* * *
Как раз тогда, перед Рождеством, когда в моей жизни царила полная кутерьма в связи со всеми этими событиями, я получила поразительное и трогательное письмо. Оно пришло из больницы в Ларибуазьере, от одной старой женщины, которая была совсем одна на свете и умирала от рака горла. Липкой лентой к листку бумаги было приклеено обручальное кольцо, единственная ее драгоценность — она дарила его мне по выбору своего сердца, даже не зная лично, она назначала меня наследницей.
Я была тронута до слез.
Письмо было написано фиолетовыми чернилами, в очень изысканных выражениях. Она ни о чем меня не просила, не жаловалась, принимала свою судьбу с большим достоинством. Она только хотела, чтобы это кольцо, связанное для нее со столькими воспоминаниями, не попало в неизвестно чьи руки. Если я приму его, она умрет спокойно.
Не долго думая, я купила портативный телевизор, украшенную елочку, шоколадные конфеты, халат из пиренейской шерсти и, нагруженная всем этим скарбом, явилась на следующий день в больницу с Мала и шофером киностудии, которого я с перепугу позвала на помощь.
Мой приезд стал сенсацией.
Мог ли кто-нибудь ожидать, что Брижит Бардо собственной персоной явится, навьюченная, как папский мул, всевозможными свертками для мадам Сюзон Пеньер, умирающей в двести восемнадцатой палате? В сопровождении всего персонала отделения я постучалась и вошла. Крошечная женщина, лежавшая на кровати, увидела меня, всхлипнула и от потрясения лишилась чувств!..
Тут началось нечто невообразимое, настоящая боевая тревога. Спешно вызванный доктор быстро навел порядок, посоветовал мне впредь не волновать так людей в подобном состоянии и поблагодарил за то, что я своим присутствием подарила Сюзон надежду на выздоровление, в которое он уже не верил.
Малышка-мышка Сюзон плакала от радости!
Ей полностью ампутировали голосовые связки, и она не могла произнести ни слова, но ее глаза говорили больше, чем любые речи. Она взяла меня за руку, увидела свое кольцо, которое я с тех пор не снимала, и ее взгляд сказал, что мне принадлежит ее жизнь, ее любовь и безграничная нежность.
Ей исполнилось 64 года, росту в ней было метр пятьдесят пять сантиметров.
Благодаря мне она выздоровела, покинула Ларибуазьер и вернулась в свою мышиную норку в Ла-Фертэ-су-Жуарр.
Все двадцать лет, что она прожила с того дня, когда мы с первого взгляда полюбили друг друга, я была ее семьей, ее единственной опорой и надеждой.
Я любила Сюзон как неотъемлемую часть себя. Эта маленькая женщина, умная, мужественная и здраво мыслящая, порой язвительная и даже коварная, была моим талисманом, моей первой названой бабушкой. Родные мало-помалу покидали меня, а моя Сюзон давала мне поддержку, совет, житейскую мудрость.
* * *
Настал 1962 год.
Жан-Поль Стеже, мой юный друг и защитник животных, нанялся мясником на скотобойню в Виллетт. Тайком он сделал ужасающие снимки несчастных животных, которых приносили в жертву самым бесчеловечным образом. Жан-Полю было тогда 20 лет — какое же надо было иметь мужество, чтобы взять на себя подобную работу с единственной целью добыть документы, чтобы показать всему свету жестокость и гнусность французских боен.
Животные уже стали смыслом моей жизни, но что я в этом понимала? Говорило только мое сердце! Я не имела ни малейшего представления о том, что законно, а что нет. Но я горько сетовала всем своим существом, что ради благополучия людей ежедневно творится столько скрытых от глаз мерзостей.
Когда однажды январским вечером 1962 года Жан-Поль пришел ко мне на авеню Поль-Думер со снимками и подробным рассказом о трех неделях своего пребывания на бойне, я пришла в бешенство. Как может человечество принимать, терпеть и даже одобрять подобные действия?
А что же делает правительство? Закрывает глаза, как всегда.
Мне стало плохо, физически плохо — от омерзения, от сознания собственного бессилия, от боли. Я тут же позвала горничную и строго-настрого наказала ей: «Больше никакого мяса, никогда, ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин! Никогда! Слышите — ни для меня, ни для вас».
Потом я долго плакала над фотографией, где маленький теленок с переломанными ногами и перерезанным горлом лежал весь в крови, распятый на козлах, — это было страшнее самых страшных пыток средневековья! Что ж, раз ни у кого не находится мужества или возможностей, чтобы разоблачить это чудовищное кровавое смертоубийство, — я это сделаю!
Я не спала, не ела, ничего не могда делать целую неделю. Франсис Кон, продюсер «Отдыха воина», съемки которого должны были начаться 5 февраля, встревожился не на шутку. Я не примеряла платья, забыла о пробах грима и прочей подобной чепухе, нужной мне как прошлогодний снег! Я ходила по квартире из угла в угол, пытаясь найти решение больного вопроса. В конце концов, по совету Жан-Поля, я попросила Мала, мою верную секретаршу, добиться для меня приема у Роже Фрея, министра внутренних дел.
* * *
Роже Фрей согласился принять меня в Министерстве внутренних дел, на площади Бово в Париже. Я, разумеется, сказала об этом Жан-Пьеру, и он дал мне несколько образцов пистолетов, предназначенных для забоя крупного скота, — хотя бы самых тяжких мучений, когда животное в полном сознании медленно умирает, истекая кровью, в большинстве случаев можно было избежать благодаря выпущенной в мозг стреле, парализующей нервные центры.
Я ничего не стану от вас скрывать — знайте же, что мясо съедобно, только если животному выпустят всю кровь. А для этого нужно, чтобы сердце билось как можно дольше. То есть просто убить животное нельзя. Оно должно жить с перерезанным горлом, пока кровь не вытечет до последней капли.
Вот против этой пытки я и воевала.
Поэтому оснащение боен такими специальными пистолетами было для меня вопросом человеческого достоинства.
Я приехала в Министерство внутренних дел — одна, оробевшая, растерянная, с полной сумкой пистолетов. Очень элегантный, внушительного вида привратник усадил меня в приемной. Я напоминала себе Глупышку из комиксов! Двое строгих мужчин в штатском ходили взад-вперед мимо меня.
Один из штатских, глядя очень подозрительно, пожелал меня обыскать. Таково правило для всех, кто входит к министру. Моему возмущению не было границ. Как он смеет оскорблять меня подобным образом, да знает ли он, кто я такая? Будь я хоть Папой Римским, ему необходимо посмотреть, что у меня в сумке.
Хороша же я была! Хоть раз моя популярность могла сослужить мне службу — так нет же, эти типы, заподозрившие во мне террористку, видимо, никогда не ходили в кино и редко читали скандальную хронику в газетах. Слава Богу, Роже Фрей услышал нашу перепалку, открыл дверь своего кабинета и поспешил ко мне с распростертыми объятиями.
В тот день я поняла, что при беседе с министром улыбка может оказаться действеннее, чем море слез. Вот только улыбаться, показывая орудия убийства, казалось мне нелепым. Однако я сдержала слезы, улыбнулась и попыталась заговорить на одном языке с сидевшим напротив меня человеком. Его куда больше интересовала моя карьера в кино, чем та трудная миссия, что привела меня к нему. Мы пошутили, поболтали о разных пустяках, но я упорно возвращалась к проблеме, которая так волновала меня.
До чего же я, наверно, его раздражала!
Какое дело министру до страданий тысяч животных? Все же он пообещал мне рассмотреть этот больной вопрос, только не теперь, когда он очень занят ОАС и ее угрозами. Я, воспользовавшись случаем, рассказала ему о шантаже, которому подвергли меня, и о том, как я тщетно искала защиты у правительства. Его это очень позабавило: я одна оказалась столь гордой жертвой.
О! Франции следовало бы взять с меня пример!
Время, отпущенное для визита, истекло, и я ушла, оставив на столе министра три образца пистолетов. Десять лет спустя они были одобрены и введены в эксплуатацию на всех французских бойнях, включенных в систему социального страхования.
После таких бесед я сознавала свою бесполезность, ничтожность, никчемность. Зачем мне нужна эта пресловутая мировая слава, если я не могу добиться обещания более легкой смерти для животных на бойнях?
Выполнив свою миссию, я готовилась уйти на три месяца в киномонашескую жизнь: мне предстояло сыграть с Робером Оссейном в «Отдыхе воина», ставил картину Вадим. Об этом знаменитом романе Кристианы Рошфор много говорили: свобода языка и нравов шокировала тех, кому хотелось бы поступать так же, да только они не смели. Таких было много! Я знала: тот факт, что я сыграю Женевьеву Ле Тей, даст лишний повод вылить на меня ушаты грязи.
Я по-настоящему устала от всего этого. Но я не могла не сняться в этом фильме: контракт был подписан почти два года назад. Два года — большой срок! То, чего хотелось тогда, может со временем стать невыносимым. Это был тот самый случай. Что делать, я очень хорошо относилась к Вадиму. Я не хотела осложнять ему работу и жизнь, но душа у меня к этому фильму уже не лежала.
Больше подписанных контрактов, слава Богу, не было, и я решила, что это будет моя последняя картина. «Отдых Брижит» был самым дорогим моему сердцу замыслом на долгие годы вперед. Решение казалось мне окончательным и бесповоротным, и я объявляла его всем и каждому. Под впечатлением ада скотобоен я была подавлена, и вообще человечество мне опротивело.
Поскольку мне всегда в этой жизни приходилось сражаться в одиночку, я решила преподнести себе роскошный подарок к Новому году. Если сама себя не порадуешь, то кто тебя порадует? Я влюбилась в фильм Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде», где Дельфина Сейриг играла сногсшибательную роль в платье от «Шанель», которое запало мне в душу в десять раз глубже, чем «Номер 5»! Я решила, что должна носить точно такое же платье, и отправилась к «Шанель», где меня приняла Мадемуазель Коко собственной персоной!
Робко ступив в эту святая святых, на заповедную территорию на последнем этаже, куда не имел доступа никто, кроме прославленной законодательницы мод, я увидела перед собой Коко — вполне доступную, земную, очаровательную и, разумеется, элегантную! Она говорила мне о том, как ей ненавистна расхлябанность, как она борется за то, чтобы женщины всю свою жизнь оставались ухоженными и были как можно привлекательнее. Она терпеть не могла домашних тапочек, пеньюаров, халатов, если только они не были роскошными и элегантными. Она сказала, что женщина должна выглядеть безупречно и быть красивой в любое время дня и ночи!
Мне стало немного стыдно.
А ведь я специально для нее навела красоту! Я объяснила ей, что хочу точно такое же платье, как у Дельфины Сейриг! Она приказала снять с меня мерки. И подарила мне платье!
Спасибо, Мадемуазель Шанель, за этот незабываемый подарок.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.