Темнейший князь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Темнейший князь

С конца 1946 года питание снова ухудшилось: американские продукты кончились, во многих областях страны был очередной голод. Некоторые получали посылки: кто умел — комбинировал; заводские работяги мастерили мундштуки, портсигары, зажигалки; пропускники, имевшие к тому склонность, подторговывали. Я обходился казенным пайком. Одним словом, все заводские сводили концы с концами и находились в дееспособном состоянии. Многие из нас руководили важными участками работ. Начальником литейного цеха был назначен Генрих, главным механиком завода — старый воркутянин Костя Митин, новым оборудованием ведал Дима Щапов, во главе других цехов также стояли заключённые. Оборудование тогда было сплошь американским, в глазах рябило от названий фирм станков, и несколько знатоков английского языка пристроились на переводах документации. Завод выполнял большие ответственные задания. Под началом Кости несколько инженеров осуществляли сборку железнодорожного моста через реку Воркутку, другие комплектовали оборудование цементного завода и готовили его монтаж. При таком положении начальник лагпункта был в большой зависимости от начальника завода и часто выполнял его требования. Так, была выделена отдельная комната в небольшом бараке для наиболее ответственных зэков, где каждый получил койку с постельными принадлежностями, и наша тройка попала в число двенадцати счастливцев. Уютные вечерние беседы теперь кончились; получив пропуска, Петрович и Генрих пропадали на заводе. Но раз в неделю раздавался клич: «Даешь по тридцаточке!»[29], и это означало, что на собранные деньги вечером достанут спирт. Учитывая наше особое положение, надзор смотрел сквозь пальцы на «гуляние маршалов», как они его называли, и проходил мимо барака. Выпивали еще на заводе, а гулять шли в зону; Людям требовалась разрядка, хотелось посмеяться, пошутить, и хотя никакого повода не было, немного спирта и много изобретательности разрешали подурачиться. Коренным номером были конные турниры: зэки полегче забирались на плечи более крупных и, размахивая подушками, старались сшибить соперника с его «коня». По правилам требовалось, чтобы «конь» не придерживал руками седока. Хохотали до упаду, хмель быстро улетучивался, и участники турнира засыпали богатырским сном.

Во время наших прежних бесед мы в своей узкой компании обсуждали вопрос о приверженности людей к титулам и званиям. Я склонялся к мнению, что стремление к так называемому равенству — проявление зависти. Если средний революционер получит титул и деньги, он останется доволен и революция для него пойдет побоку. Не в счёт, конечно, фанатики и теоретики, но их ведь мало. Петрович кипятился и доказывал, что мещанину никакие титулы не требуются, так как ему нужен домашний уют, а на всё сверх этого ему наплевать… Красноречие Петровича победило и в то время с ним согласились. В благоприятной обстановке, без стукачей, мы провели эксперимент на двенадцати зэках, вполне советских, из которых четверо ранее были в партии. Все они происходили из крестьян, рабочих или мещан. В одну из «тридцаточек» Петрович предложил присвоить каждому тот титул, какой ему нравится. Костя, самый шумный и напористый из всех, потребовал себе «светлейшего князя», Валера на меньшее тоже не соглашался, мне и Петровичу дали графа, Генриху — барона… Как я предполагал, играть им страшно понравилась; много шутили, смеялись, и ее не прекратили, а продолжили в следующие дни. Моя жизнь стала лёгкой и прекрасной. Раньше приходилось тратить уйму времени и ходить по инстанциям, чтобы добиться крайне необходимого инструмента для моих ребят, проводивших в кузнице хронометраж, или вырвать оптический пирометр, добыть секундомер на время выбывшего из строя… Теперь всё изменилось. Я приходил, скажем, в отдел Валеры и вполголоса говорил парню, посвященному в нашу игру: «Доложи князю, что граф Панин испрашивает у него краткую аудиенцию». Через несколько минут дверь в кабинет торжественно приоткрывалась и мне сообщали: «Вас просят». Приближаясь к столу, за которым заседал Валера, я бросал: «Ваше сиятельство!». Он растягивал до ушей и без того очень большой от природы рот, зеленоватые глаза его на рябеньком лице маслились от восторга.

— Садитесь, граф. Я вас слушаю.

— Бесценный князь, простите мне мое вторжение. Вы заняты решением проблем огромной важности, а я с такой ничтожной просьбой, что даже неловко занимать ваше время.

— Ну, что вы, граф, я всегда рад вас видеть, — говорил Валера искренне, хотя раньше мы в достаточной мере не жаловали друг друга. — В чем дело?

Я снова пару раз нажимал на его титул, пускаясь на самую грубую лесть, ло принципу чем больше, тем лучше, и излагал свою просьбу, которая немедленно разрешалась благоприятно.

У любящего поговорить Петровича, мещанина и пошляка, по его собственному определению, была слабость: длинный язык и желание посплетничать. Раза два его предупредили, а на третий, невзирая на профессорство, обещали побить. Первые два случая я улаживал в гражданской обстановке, до введения титулов, и процедура была крайне тяжелой и неприятной. В третий раз из-за гораздо более грубого нарушения я отправился к светлейшему князю Косте. Правда, за лагерные повадки, любовь к блатным выходкам и умение темнить к нему вскоре прилипло, и кажется навсегда, прозвище «темнейший». Но в ту пору он еще ходил в светлейших, и я со своей неприятной миссией направился в его служебную резиденцию, захватив для представительства Генриха. На этот раз, как секунданты, мы были сухи. «Как изволили почивать, Ваша светлость?», — перебарщивает Генрих. «Барон, — одергиваю я его. — Вам следовало бы помолчать. Вы значительно моложе и ниже по геральдике. Когда Их светлость соблаговолит. Они сами вас спросят». «Светлейший» доволен. Разговаривая с ним, я посильно перевожу его лагерную угрозу «избить» на язык дуэльного кодекса, при этом настаиваю на мировой между двумя столь значительными титулованными особами. Чувства удалось на этот раз загасить быстро и безболезненно. Взаимное величание могло продолжаться долго, но нас решили переселить в новое общежитие, рассчитанное на двадцать четыре человека. Дело в том, что при данном составе совершенно невозможно было кого-то выдернуть и поселить на его место стукача: среди нас ни одного не было, и его сразу бы выявили. Поэтому начальство решило оборудовать новое помещение: фирма перед расходами не останавливалась. При переезде было решено с игрой покончить.

Рассказывают, что на Руси у бояр были шуты, шпыни, балагуры… Наверное, так, потому что сами видели шутов на лагпунктах. В одном из соседних бараков, где проживал нарядчик, при нем в этом амплуа состоял свихнувшийся троцкист тридцать седьмого года Рувим. Хриплым голосом он пел, верней, выкрикивал фашистский гимн «Хорст Вессель», при этом у него как-то дергались и выпучивались глаза. За это его содержали при особе нарядчика. Видимо, дело не в деньгах, а во власти над человеком.

Рувим свихнулся во время одного из расстрелов на Воркуте. Их постоянно производили в старых, заброшенных каменоломнях за городом по мере оформления лагерных дел, выпекаемых оперативно-чекистским отделом. В конце войны карательная команда была укомплектована какими-то белобрысыми, низкорослыми, совсем юными и слабосильными птенцами. Побывавшие под следствием и получившие новые сроки зэки, вернувшись на лагпункты, рассказывали, как эти парни, сами чуть не плача, наваливались все вместе на одного здоровенного бандита, с трудом его вязали и увозили. Ходили слухи, что это были дети чекистов, которым родители сумели заменить фронт безопасной работой палача… Устроили им «производственную практику»…

Кроме этих будничных «экзекуций», на Воркуте прогремели два массовых расстрела- Первый остался в памяти очевидцев как «комиссия Григоровича». В 1938 году вспыхнула знаменитая забастовка троцкистов. На нескольких десятках лагпунктов, разбросанных на огромной территории, никто не вышел на работу. Реакция была стремительной. Расправой вершил приехавший со сворой чекистов Григорович. Троцкистов свозили на лагпункт кирпичного завода и там ежедневно расстреливали. Уцелели немногие — зелёная молодежь, в том числе и Рувим, и несколько особо отличившихся стукачей, которых впоследствии все сторонились как зачумленных.

Кашкетинский расстрел последовал в ответ на восстание в Усть-Усе в конце сорок второго. Свидетелей этих событий остались тоже считанные единицы по причине ужасного падежа заключенных в военные годы. Один из уцелевших рассказывал, что Кашкетин делал упор на бандитов и всех, кто мог еще быть опасным в плане активных действий. Блатари здорово струхнули, начали выходить на работу, «вкалывать» с максимальным старанием, на какое были способны, и продолжали свою линию до отъезда московских чекистов. Кашкетин начинал с обхода выстроенных вдоль линейки заключённых, зорко вглядывался в очередную жертву и приказывал: «Выйти из колонны!». Это означало расстрел. У блатаря, которого отличить было нетрудно, он спрашивал:

— Фамилия?

— Иванов.

— Дальше!

— Семенюк.

— Дальше!

— «Разувай корыто».

— Дальше!

Блатарь молчал, и Кашкетин заканчивал:

— Выйти из колонны!

Жестокая действительность всё время давала о себе знать. Мы веселились в фешенебельном общежитии «маршалов», а рядом на шахтах, под землей, особенно при лагпунктах, где верховодили блатные, творилось такое, что волосы вставали дыбом даже у нас, на всё насмотревшихся и ко всему привыкших. Пахан шайки блатарей узнал, что его «маруха снюхалась с фраером». Суд блатных приговорил женщину: её раздели, отрезали груди, чудовищно изуродовали и выбросили из барака. В комендатуре она не выдала своих мучителей, так как хотела умереть блатнячкой.

Однажды блатные привезли в зону спирт, напились, стали буянить, ворвались в кухню, сожрали лучшие продукты, забрались на плиту и оправились в котлы.

На шахтах, где верх взяли блатари, особенно плохо приходилось прибалтам, которым тогда дали прозвище «лямпочки»[30]. Они выполняли самые опасные и тяжелые работы, а блатари на «блатных»[31] должностях надсмотрщиков их обирали и избивали.

Кому-то из нас в нашем сверхпривилегированном общежитии прислали книгу о древнем Египте. Невольно напрашивалась аналогия при её чтении. Возводившие пирамиды рабы были счастливцами по сравнению с рабами сталинской деспотии, на которых держались все стройки. Их кормили вполне достаточно, в перечисленный паёк входил даже зубчик чеснока; морозов в пустыне не было. Раб стоил денег, поэтому о нем заботились, его не рассматривали как врага, которого надо поскорее уничтожить…

На одной шахте лесные партизаны — бандеровцы и литовцы, — образовали прочное объединение, совершили переворот, лишив блатных всех их преимуществ, и стали хозяевами положения, взяв кормление людей в свои руки. Всё сразу стало на свои места, и жизнь сделалась терпимой.

На нашем лагпункте начальником планового отдела был красавец-мужчина с темно-синими глазами. Звезд он с неба не хватал, но, придерживаясь простых и ясных христианских принципов, умело прилагал их к условиям лагпункта. Сильной его воле подчинились не только придурки; он имел благодаря ей большое влияние на вольнонаёмное начальство. Он требовал, чтобы официальные раскладки питания выполнялись с максимальной точностью. С этой целью добился, чтобы ценные продукты как можно меньше кидали в котлы, а выдавали по весу каждому заключенному в чистом виде, и тем самым в большой мере ограничил вакханалию воровства. Он делал свое дело тихо, скромно, без похвальбы, и мы обо всём узнали только потому, что около года это был сосед Петровича по вагонке.

Много раз мы убеждались в том, что стоит людям доброй воли объединиться, понять свой долг, свою силу, — и зло отступает, подчиняется, на какое-то время перестает вредить даже в самой своей цитадели, при всём своём количественном перевесе. Достаточно людям доброй воли разных стран объединиться на разумной действенной основе — и их враги понесут сокрушительное поражение.