Мартирос Сарьян Другу Армении
Мартирос Сарьян
Другу Армении
Большими отрезками времени повел бы я счет жизни Эренбурга, ибо есть люди, жизнь которых правильнее и естественнее мерить веком, а не месяцами и не годами. И поскольку несколько веков человеку не отпущено, то остается нам дробить сам век на половины и четверти, потому я и начал так или, вернее, не во мне тут дело, а в нем, в Илье Эренбурге, сумевшем наполнить время своей жизни смыслом, дыханием и движением века, содержанием целых его периодов.
Нужно ли вспоминать и перечислять все то, что написал Илья, его "Тринадцать трубок", "День второй", «Бурю» и книгу "Годы, люди, жизнь" и статьи? Их и не перескажешь, ибо не цепью событий интересны они. Они подобны знаменам, но не парадным, не тем, что безмятежно развеваются на праздниках, а между праздниками тихо и безжизненно хранятся где-то; они подобны боевым знаменам, растерзанным на поле битвы, но вышедшим из битвы с новой славою. Каждая из этих книг есть отражение и постижение сути, духа XX столетия. Нет такой страны, большой или малой, которая выпала бы из поля зрения Эренбурга, нет такого человека, в той или иной мере олицетворявшего нашу эпоху, который не ожил бы на страницах его книг. Это удивительный писатель, упорно, неустанно ищущий путей и форм единения мысли и воли передовых людей всего земного шара. Это удивительный художник и мыслитель, призванный следить за всеми сложными превращениями самого духа XX столетия, отражать их и обобщать. Ничто и никогда не ускользало от его умного, зоркого взгляда. Он увидел и нашу Армению и полюбил ее, маленькую, но, как говорил сам Илья, великую духом страну. Он увидел нас, узнал и рассказал о нас всему миру, он понял сердцем все наше долгое трагическое прошлое, он принял с восхищением наше зодчество, музыку, литературу и живопись и заговорил о нас и с нами, и с целым миром так, как может только он, Илья.
Спасибо ему за то, что он столько сумел увидеть у нас и почувствовать. Мы будем помнить и любить его всегда, потому что цену истинной дружбы знаем хорошо.
Год назад, когда я писал его портрет и мы сидели друг против друга, одни в моей мастерской, мне казалось — почему, не знаю сам, — что он живет на свете уже давным-давно, может, тысячу лет: что-то древнее, что-то вечное было в чертах его лица, но и что-то новое и тоже вечное.
В процессе творчества отбрасываются в сторону все предвзятые тенденции и случайные настроения, и становятся лицом к лицу — творец-художник, с течением лет вобравший в себя весь мир, и скрытая под оболочкой явлений истина.
Когда в один из октябрьских дней 1959 года Эренбург, сидя в кресле в моей мастерской, начал мудрый и остроумный разговор, мне, как всегда перед началом работы, показалось, что я ничего не знаю — и все прожитое мною в жизни я переживал вновь, напряженно и остро, в течение нескольких часов. Я позабыл все и заново учился рисовать, потому что каждое мгновение в природе, каждый новый человек — это новый мир, диктующий свои особенные средства выражения.
Я слушал Эренбурга, и передо мной раскрывалась, несмотря на кажущееся спокойствие его, мятежная и страстная душа одного из крупнейших писателей современности. И чем сильнее был этот контраст, тем выразительнее делались его глаза. Эти глаза должны были заговорить на холсте и сказать мне о том, что сказал им я, а быть может, и больше…
Спустя несколько месяцев я прочитал статью Эренбурга, посвященную мне, а также его мемуары, и тогда я подумал, что в этом портрете мне удалось выразить и то чувство, которое питает писатель к любимой им и священной для меня Армении…
Мы вели с ним хорошие беседы — о человечестве и об искусстве, и он говорил мне: как это ни странно, до сих пор есть люди, которым приходится объяснять, что живопись не испытывает нужды в словесном толковании, комментарии. И еще он говорил: многим кажется, что яблоко — это всего лишь нечто круглое и красное… без объяснительных слов им не понять картины.
Тогда я слушал его, а позже прочитал это во вступительной статье к книге Фумико Хайаси и обрадовался очень, что он поместил в ней нашу беседу, потому что, когда я писал его, никакого подтекста, никакого словесного содержания не намеревался я вложить в портрет, а только хотел показать Эренбурга таким, какой он был, — древним, новым и вечным.
1966