Леонид Мартынов Поэзия Ильи Эренбурга

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Леонид Мартынов

Поэзия Ильи Эренбурга

Мое знакомство с Эренбургом началось полвека назад. Это было не личное и не прямое, но и отнюдь не косвенное знакомство, когда на двенадцатом году жизни я не без некоторого напряжения прочел эти навсегда запомнившиеся мне строки:

Много погибло прекрасных грез

Это над ними плачут ивы

Сладкий пан Любовь и Христос.

Умерли кошки мяучат тоскливо

Я не в силах скрыть своих слез.

Разумеется, я далеко не все понял. Но эти печальные, необычные, без знаков препинания стихи вполне соответствовали окружающей обстановке. Шла война. Взрослые были хмуры, толковали о лишениях, поражениях, предательствах… И вот, взволнованный, пропуская вовсе не понятные мне строки о каких-то рабах и муренах, я читал дальше и дальше. Я уяснил одно: тот, кто был не в силах сдержать своих слез, вдруг вроде как успокоился, утешился при виде — кого бы вы думали! — при виде запорожских казаков, пишущих ответ турецкому султану:

Султан им писал "придите…

Покоритесь приказу моему"

Они встретили смехом посланье

И ответили тотчас ему…

О, я великолепно понял, в чем тут дело. Я видел репродукцию этой картины: запорожцы, хохоча, пишут ответ турецкому султану. И мне тоже стало весело. Я хохотал тоже. Пусть кошки мяучат тоскливо, пусть много погибло прекрасных грез, но ничего не пропало! Вот что я чувствовал, читая эти строки.

И лишь через несколько лет я осознал, что это были стихи Гийома Аполлинера в переводе Ильи Эренбурга, того Эренбурга, который стал мне известен как автор замечательного романа о Хулио Хуренито. И я навсегда благодарен Илье Григорьевичу за то, что он мне, ребенку, второкласснику, подарил когда-то огромную радость даже еще не своими произведениями, а юношеским переводом с французского. Он показал мне такого замечательного Аполлинера, выходящего из состояния безнадежности, любуясь не чем иным, как картиной нашего старого доброго Репина.

Много еще неожиданного и удивительного дал мне Эренбург за последующие годы — будь это фантастический "Трест Д. Е.", или удивительные переводы из Вийона, или гневные статьи военных лет, или блестящие выступления на конгрессах мира и мирные путевые очерки, появившиеся в результате поездок за границу, но главное, что мне по душе у Ильи Эренбурга, так это его стихи…

…Весной 1941 года вышла в свет маленькая книжка стихотворений Эренбурга «Верность».

Верность чему? Там, вначале, в открывающем книжку стихотворении, было перечислено: "верность хлебу и верность ножу", "верность смерти и верность обидам", "верность сердцу и верность судьбе", но все это для меня казалось не совсем ясным до тех пор, пока я не перечел эту великолепную книгу через несколько месяцев и не понял в свете разразившихся событий, что эта верность есть не что иное, как верность своему авторскому, эренбурговскому, необманывающему ощущению грядущего.

В самом деле, что такое художественное творчество, поэзия? Не есть ли это стремление открыть то, что скрыто в тебе и в других, скрыто во времени часто не кем иным, как самим Временем? Не есть ли это стремление заглянуть в себя, чтобы увидеть окружающих, заглянуть в душу иноземца, чтобы понять, чем он от тебя отличается и чем на тебя похож (вот откуда потребность переводить!)? Не есть ли это потребность заглянуть в прошлое, чтобы понять, что надо делать в настоящем?

Итак, о чем же повествовала книга «Верность»?

Нет, не только об Испании 1938 года, не только о Париже 1940 года шла речь в этой книге. Воспоминания о недавнем прошлом звучали как бы предвестием ближайшего будущего:

Есть перед боем час — все выжидает:

Орудья, тучи, мокрая трава.

И человек невольно вспоминает

Разрозненные, темные слова.

Хозяин жизни, он обводит взором

Свой трижды восхитительный надел,

Все, что вчера еще казалось вздором,

Что второпях он будто проглядел.

Эти стихи стояли в книжке между стихов "В Перпиньяне" и "В Андалузии". Речь шла о конце тридцатых, то есть о том, что уже свершилось, но перечтите эту маленькую книжку «Верность» — и вы почувствуете, как она была насыщена предощущением того, что надвигалось, что было уже при пороге:

Был скверный день, ни отдыха, ни мира…

…Играли в прятки облака…

Такова сила искусства, поэзии. Что тут скажешь? Весь мир знает Эренбурга, и знает его прежде всего как борца за мир, публициста, беллетриста, но, пожалуй, меньше всего как поэта. На это есть ряд причин: далеко не у всех людей стихи в обиходе, а газетную статью прочтет в наше время любой и каждый. Есть люди, которые вообще не любят стихов. Но что до меня — я очень люблю их и высоко ставлю Илью Григорьевича Эренбурга поэта. И я бы сказал, что высокая поэзия присутствует во всех произведениях Эренбурга. Я уверен: напиши он заметку в десять строк — и она будет иметь в себе элемент поэзии. Да иначе и быть не может. Я как-то не интересовался, к какому творческому объединению Союза писателей причисляет себя Эренбург, не знаю, в какие разделы библиографии он ставится, но знаю, что от поэзии Илью Эренбурга не отнять никому. Во всяком случае, русская поэзия и мировая поэзия XX века немыслимы для меня без Ильи Эренбурга.

Это он в своих стихах так отчетливо запечатлел приметы века, куда вошли и пейзажи 1914 года с их воинскими поездами, в чьих вагонах

Каждый зуав

Пел высокие гимны.

(И нимфы

Стенали среди дубрав)…

и видение Пугачьей головы над предреволюционной Москвой, и образ революционной России, где на темном гноище

Рождается иной, великий век…

и дальние дороги "среди камней и рубенсовских тел", и

Парча румяных жадных богородиц,

Эскуриала грузные гроба…

и те часы, когда поэт любовно и естественно ощутил

Духоту народных сборищ,

Косноязычной речи голизну,

Литейщиков расплавленную горечь

И землекопа грубую весну…

и те моря,

Где играли тихие дельфины

Далеко от зелени земли…

и где,

Нарываясь по ночам на мины,

Молча умирают корабли…

И снова та Москва второй половины тридцатых годов:

Дома кочуют. Выйдешь утром, а Тверская

Свернула за угол. Мостов к прыжку разбег.

На реку корабли высокие спускают,

И, как покойника, сжигают ночью снег…

и Париж 1940 года с его улицей "Ищу полдень", где

Девушка идет, она ищет,

Где ее любовь, где кладбище…

…Иди, не говори, путь тот долгий

Это весь Париж ищет полдень.

Глух тот, кто не слышит музыки этих стихов, и слеп тот, кто не видит человечества, ищущего полдень. И трудно забыть стихи Эренбурга о России, стихи о второй мировой войне. Вот эти стихи:

В пригожий день, среди кустов душистых,

Когда бы человеку жить и жить,

Я увидал убитого связиста,

Он все еще сжимал стальную нить.

В глазах была привычная забота,

Как будто мертвый, опоздать боясь,

Он торопливо спрашивал кого-то,

Налажена ли прерванная связь.

Прерванная связь! Это стихи больше, чем об одном убитом связисте и об одном порванном телефонном проводе. Наладить нарушенную связь между всеми добрыми людьми, ту связь, которую вновь и вновь пытаются порвать враги мира, — вот о чем не перестает и сейчас говорить подтекст этих стихов. Такова поэзия Ильи Эренбурга.

Передо мной новые стихи Эренбурга — цикл в журнале «Знамя» за ноябрь 1965 года. Всматриваюсь с величайшим интересом, но и с некоторой тревогой. Привык ему верить — уж не напророчит ли он снова чего-нибудь тяжкого, как в «Верности»?

Что же он пишет?

…Все не так. В моем проклятом возрасте

Карты розданы, но нет уж козыря…

Неужели действительно так? Но читаю дальше:

Страсть грызет и требует по-прежнему,

Подгоняет сердце, будто не жил я,

И хотя уже готовы вынести,

Хватит на двоих непримиримости,

Бьешься и не только с истуканами,

Сам с собой.

Значит, сила есть! Вот и в другом стихотворении, об осени, где говорится:

Не время года эта осень,

А время жизни. Голизна.

Навязанный покой несносен

Примерка призрачного сна.

Концовка отнюдь не такая печальная, как начало:

Я столько жил, а все недожил,

Недоглядел, недолюбил.

Что недоглядел? Что недолюбил? Да, конечно:

Из-за деревьев и леса не видно.

Осенью видишь, и вот что обидно:

Как было многое видно, но мнимо,

Сколько бродил я случайно и мимо,

Видеть не видел того, что случилось,

Не догадался, какая есть милость

В голый, пустой, развороченный вечер

Радость простой, человеческой встречи.

Неужели же он и впрямь оказался столь одинок? Нет, вот он уже не в лесу, а в самолете, и рядом с ним не кто иной, как Антон Павлович Чехов, который, впрочем, оказывается вовсе не Чеховым, а современником, говорящим:

…Лечу я в Лондон — лес и лен,

Я из торговой сети,

Лес до небес и лен как клен,

Все здорово на свете!

Я читаю эти строки из стихотворения, завершающего эренбурговскую подборку в «Знамени», и вздыхаю с облегчением. Раз Илья Григорьевич устами своего героя сказал о том, что все здорово на свете, — значит, все так и есть! Я верю замечательному поэту Илье Эренбургу!

1966