1

Уже напрочь сгнил в безымянных рвах, кое-как засыпанных теплой июньской землей, первый эшелон зачинателей и продолжателей революционных побед пролетариата — остались скелеты с дыркой в затылочной части черепа;

уже вовсю разлагались мертвецы второго эшелона, брошенные несколько месяцев назад в мерзлую февральскую землю;

уже определились кандидаты в последующие фаланги мучеников и мертвецов, — но до того, как стать ими, многие из них сами вдоволь помучили и поубивали;

уже конституционное солнце имени товарища Сталина осветило все углы и закоулки и согнало последние тени с лика ликующей страны;

уже каждый младенец знал, что «над советской землей свет не сменится мглой, солнце-Сталин блистает над нею»;

уже на заводах и пашнях, в забоях и свинарниках, за столами с яствами и за колючей проволокой, возле доменных печей и параш окончательно сложили радостную песню о великом друге и вожде и стройными рядами шагали вместе с ней, «борясь и побеждая»;

уже французский интеллектуал Жан-Ришар Блок писал в газете «Правда», что навсегда отказался «от запятнанного достоинства граждан капиталистического мира» и яростно призывал: «Будем на чеку, товарищи, будем бдительны!»;

уже другой интеллектуал, Лион Фейхтвангер, побывавший в Москве на январском судебном процессе, написал, что никогда не забудет, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с трясущейся острой бородкой, стоял перед микрофоном и, словно читая лекцию в высшей школе, спокойно и старательно повествовал о том, как вредил в промышленности; и как Карл Радек, оттолкнув Пятакова от микрофона, сам встал на его место и начал рассказывать о своих чудовищных делах, помешивая ложечкой чай в стакане, бросая туда ломтики лимона и отпивая мелкими глотками; трудно было забыть писателю и подробные показания инженера Строилова о том, как тот попал в сети троцкистской организации и никак не мог вырваться; а также свидетельство бывшего сапожника, героя Гражданской войны Дробниса, трижды приговоренного белогвардейцами к расстрелу и чудом спасшегося, который, путаясь и запинаясь, стараясь вывернуться, был вынужден признать, что устраивал взрывы и диверсии на заводах и фабриках по заданию троцкистского центра; Фейхтвангер пишет дальше, что, хотя не все ему было ясно, однако процесс убедил в виновности подсудимых; впрочем, раскрыть до конца их вину и искупление, скромно заключает писатель, сможет только какой-нибудь великий советский литератор; и венчали мнение прозорливого автора слова мудреца Сократа: «То, что я понял, прекрасно. Из этого заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно»;

уже была снята с репертуара в Камерном театре опера-фарс насквозь пролетарского поэта Демьяна Бедного «Богатыри», поскольку пыталась представить разбойников Киевской Руси как положительный революционный элемент и огульно очерняла богатырей русского эпоса;

уже утвержден был проект реконструкции ленинградского абразивного завода «Ильич», и многотиражка «Ленинец» начала выходить в иркутской школе имени Ленина;

уже в московской образцово-показательной школе N 32 по 2-му Обыденскому переулку («Мопшик» — ее называли), где учились дети высокопоставленных родителей — Алиллуевых, Микояна, Пятакова, Радека, и отчасти их шоферов и другой обслуги, и куда не приняли будущую жену Юры, хотя она жила почти рядом со школой, уже там, на школьном собрании, сын Пятакова публично отрекся от своего отца и проклял его как врага народа;

уже финляндский министр иностранных дел Холсти лично выразил соболезнование по поводу смерти товарища Орджоникидзе, а съезд советов Таджикистана возобновил свою работу в Сталинабаде;

уже похоронили заслуженного артиста республики Осипа Басова и состоялся тираж 13-й всесоюзной лотереи осоавиахима;

уже в Большом зале консерватории прошли концерты Ирмы Яунзем, дирижера Ансерме и пианиста Марешаля (Франция), спели Давыдова и Рейзен, сыграли Нейгауз и Флиер, Оборин и Фейнберг, Коган и Буся Гольдштейн, еще не ставший профессором Венской консерватории;

уже Небольсин и Лосский поставили «Сказку о царе Салтане» в Большом, а Михоэлс и Тышлер — пьесу «Разбойник Бойтре» в Еврейском театре на Малой Бронной;

уже закончилась десятидневная радиопередача гимнастических упражнений по комплексу ГТО и наступило настоящее лето, -

а Юрин поезд все тащился и тащился по синеватым рельсам и никак не мог дотянуть до Москвы свой стучащий и трясущийся хвост.

Но вот последняя смена паровоза, и, почуяв близкое стойло, он встрепенулся, выбросил в экологически неиспорченное еще небо порцию плотного дыма с угольной пылью, натянул хвост струною и помчался по хлипким шпалам, радостно бормоча: «До-мой, до-мой!..»

Москва не встретила Юру как героя, но и не пригвоздила к позорному столбу как дезертира, труса, слабака или неудачника. (Кое-что из этого набора было еще впереди.) Пока же никто им особенно не интересовался, да и пора стояла летняя: одни уже разъехались, другие готовились к экзаменам, третьи успели позабыть, почему его так долго не было. Дома с расспросами тоже не приставали — больше напирали на то, как он там все это время питался, а что до состояния души, никто в нее не лез, и Юру это вполне устраивало. Потому что в ней (в душе) особого комфорта не было. Он, в общем-то, сознавал, что съездил зря: никаких уроков не извлек, ничему не научился, ничего нового, в сущности, не увидел; от своего сплина, или как там еще назвать — хандры, уныния, меланхолии, «гамлетизма» (Шекспира он читал почти всего), от «чайльд-гарольдства» (Байрона он не читал, но картинки к поэме видел в толстенном томе Брокгауза и Ефрона) — от всех этих малоприятных черт он так и не избавился; на столбовую дорогу не вышел, свое место в жизни не определил; более терпимым к бабе-Нёне или к брату Жене не стал; менее обидчивым — тоже; все так же мешали и раздражали громкие посторонние звуки (радио, соседские голоса), когда читал или занимался; все так же страшило предчувствие ночи и шарканье бабы-Нёниной желтой картонки с постельным бельем; все так же не было желания идти осенью в школу и снова тянуть надоевшую лямку…

Все это на одной чаше весов, а на другой… На другой — уже ставшие смутными, потому что не запали глубоко, впечатления от маленького одряхлевшего города Тобольска; мимолетные знакомства, о которых почти нечего рассказать; нелепая охота, неудачный поход в деревню, болезнь, неловкость общения с хозяйкой, которая только и ждет твоего отъезда; обманутые надежды на экспедицию в Обскую губу; ни одного романа с красивыми высокогрудыми блондинками; пароход из Тобольска в Тюмень, забитый озабоченными людьми с мешками, такой же — вагон поезда; ну, правда, мысли о Нине Копыловой перестали беспокоить — окончательно выветрились из головы, — но они ведь и не очень переполняли ее: так, были не слишком значительным довеском к обидам — на школу, на бабушку, на… сейчас уже и не вспомнишь, на что и на кого.

Странное дело: прежнее чувство дружбы — те друзья, насильное отторжение от которых стало главной причиной, так ему думалось, добровольной сибирской «ссылки», — все это отдалилось тоже, если не исчезло совсем. Конечно, их во многом можно понять: все-таки, десятый класс, поступление в институт, летние месяцы… С Колькой Ухватовым еще раньше отношения испортились; Андрюшка с головой утонул в своем романе с Людой; Витя… который писал такие подробные дружеские письма, обещал прислать в Тобольск литературный школьный журнал «Мы» (Юра его так и не видел), выражал отчаяние по поводу своих отношений с Ирой Каменец, твердо собирался поступать в Архитектурный… то есть, в Химический, а теперь усердно готовится в Инженерно-строительный… и все свободное время проводит с Ирой… Витю он тоже пока не видел…

Но Юру сейчас это не мучило и не обижало… Почему? Он не задумывался. Не знал… Может, перегорело за три с лишним месяца… А может, и не было ее, взаправдашней, подлинной дружбы — только так… когда рядом, когда видишься каждый день… Но что же такое тогда — «подлинная»?.. Если судить по книжкам, то — общность взглядов, интересов, внимание, понимание; за друга «хоть в воду», хоть на шпагах; товарищество, взаимовыручка… Разве этого не было? По мнению некоторых учителей — еще как было, даже слишком. Впрочем, как может в таких делах быть «слишком»? «Слишком высокий», «слишком толстый», наконец «слишком злой» — понятно, но «слишком преданный другу», «слишком внимательный» это все равно, что «слишком честный», «слишком правдивый»… Чушь какая-то…

Может, дело все в той же незрелости чувств, чем так отличалось мое, да и не только мое, поколение? А уж способствует ли избыточный, патологический коллективизм и стрижка под одну гребенку своевременному созреванию этих самых чувств, не мне решать…

Много лет спустя я заглянул в советский энциклопедический словарь на букву «Д» — «Дружба». Этого слова не нашел, была лишь «дружба народов». Оказывается, она есть не что иное, как «всестороннее братское сотрудничество и взаимопомощь социалистических (и никаких других!) народов и наций на основе единства строя и марксистско-ленинского мировоззрения…» И еще она — «воплощение правильной национальной политики коммунистических партий…» А также: «…отвечает жизненным интересам… составляет основу единства в борьбе за мир… за торжество идей коммунизма».

Да, народами мы дружили крепко — не растащишь, а вот по-отдельности получалось не так, чтобы очень: были времена, когда от чрезмерного «патриотизма» не гнушались заложить друг друга, подставить коллегу, оговорить соседа… Впрочем, это тоже из области патологии…

Что же касается дружбы народов, то я и сам, грешным делом, участвовал в торжествах по укреплению этого «единства» — в «декадах» и «неделях» словоговорения, песен и плясок, в застольях с разливанными морями спиртного и горными грядами закусок, с витиеватыми тостами, суровыми мужскими поцелуями и объятьями. И во рту у меня до сих пор приятный вкус от шашлыков, фитчина, лобио, чижи-бижи, сациви, мантов и хаша… Но мои родственники бегут сломя голову из Баку; но мои друзья голодают и ждут худшего в Ереване; но в Москве и в Ленинграде, на митингах и собраниях, в клубах и на улицах мы видим и слышим лозунги, листовки, слова, призывающие избавиться от инородцев, от евреев и тех, кто их поддерживает. Пожелания становятся все категоричней: «Евреи, убирайтесь из нашей страны!» «Смерть жидо-масонам!» «Вам не поможет ни правительство, ни милиция, ни КГБ!» (Как будто они собираются помогать…) Видел я и такое: «Русско-еврейские писатели, уезжайте в Израиль!..»

И уезжают. Толпами, семьями; молодые и старые, брюнеты и блондины, школьники и дошкольники, эмбрионы… Инженеры, химики, физики и лирики, скрипачи и трубачи, ювелиры и краснодеревщики, писатели и читатели… Евреи, немцы, армяне, греки, русские, смешанных кровей… Все, кто больше не может, кто боится за себя, за детей, кто хочет купить за деньги то, что он хочет, кто надеется обрести утраченное достоинство, избавиться от постоянного стресса, страха, почувствовать, что человек человеку если не друг, товарищ и брат, то, все же, не волк… Исполнятся ли их надежды?

А «патриоты» не унимаются. Они хотят остаться совсем одни — «патриоты» и «патриотки» — и рожать маленьких «патриотиков». Вот тогда каждый будет каждому друг, товарищ, брат… и даже сестра… На пепелище… Но это потом. А сейчас у них задача очистить страну от всех этих… не таких, как они. О чем и заявляют со всей прямотой.

Одному русскому писателю сказали почти по-дружески: «С таких, как ты, мы и начнем; с пособников евреям…» Говорят все это и пишут, как правило, люди немолодые — седовласые, склонные к полноте, страдающие запором или артрозом, но за их спинами и по бокам стоят по стойке «смирно» короткостриженные, статные молодцы, которым ничего не стоит ударить по очкам пожилого мужчину, оттолкнуть старуху, порвать одежду на немолодой женщине… Это еще начало. Они не штурмовики, они только учатся…

Дотошный историограф Фейхтвангер! Ироничный мудрец — Шоу! Ясновидящий фантаст Уэллс! Где вы были в свое время? И с кем вы были, мастера культуры?.. Не кажется ли это все чем-то очень знакомым?.. А что бы вы сказали теперь?.. Известно ли вам такое простонародное выражение: «За что боролись, на то и напоролись?» Интересно, как оно звучит в переводе на немецкий или английский?..