Глава 10 Купидон у престолов

В январе 1912 года во время семидневного визита британских официальных лиц в Россию в составе делегации находился сэр Валентайн Чирол из газеты «Таймс». Он с особым удовольствием вспоминал обед с императорской семьей в Царском Селе. «Мне довелось сидеть рядом с маленькой великой княжной Татьяной, очень привлекательной девушкой пятнадцати лет», — вспоминал он. Она свободно разговаривала по?английски и сообщила ему, что ей «хотелось бы снова провести отпуск в Англии».

«Когда я спросил ее, что же ей понравилось там больше всего, она быстро прошептала почти на ухо: «О, там себя чувствуешь так свободно», — а когда я заметил, что она, безусловно, имеет не меньшую свободу и у себя дома, Татьяна лишь, поджав губы, кивнула в сторону пожилой леди, сидящей за другим столиком рядом с нашим. Это была ее гувернантка»[605].

Две дочери Распутина, Мария и Варвара, которых он привез в Санкт?Петербург, чтобы дать им образование, также отмечали, что сестры Романовы были чрезвычайно любопытны, когда они встречались у Анны Вырубовой. Они забрасывали сестер Распутиных вопросами. «Жизнь в городе для девушки четырнадцати лет, которая ходит в школу вместе с другими детьми и один раз в неделю ходит в кино, иногда в цирк, казалась им редкостным и самым желанным из чудес», — вспоминала Мария[606]. Она с сестрой Варварой являлась тем уникальным женским связующим звеном одного с ними возраста, которое давало им в предвоенные годы представление о внешнем мире. Романовы особенно подробно расспрашивали их о танцах, на которых бывала Мария Распутина. «Они хотели знать все о том, во что она была одета, кто еще был там, какие танцы она танцевала», — вспоминал Сидней Гиббс[607]. Двух других молодых посетительниц, бывавших в комнатах Трины Шнейдер в Александровском дворце, также засыпали подобными вопросами. Мария и Анастасия часто приходили к ним в комнаты Трины после обеда и затевали с девочками, Натальей и Фофой, буйные и озорные игры, которые Трине порой бывало очень трудно выносить. В спокойные моменты Анастасия и Мария тоже проявляли бесконечный интерес к повседневной жизни подруг. «Они расспрашивали нас о школе, о наших друзьях, учителях. Они хотели знать, как мы проводим свободное время, в какие театры мы ходим, какие книги мы читаем, и так далее»[608].

Сейчас, однако, жизнь сестер Романовых находилась под строгим присмотром их гувернантки Софьи Тютчевой, которая по?прежнему неуклонно боролась против тлетворного влияния Распутина и внешнего мира. По словам Анны Вырубовой, постоянную дискредитацию Распутина, которую вела Тютчева, поощряли «некоторые фанатичные священники», одним из них был двоюродный брат Тютчевой архиерей Владимир Путята[609]. К концу 1911 года противоречия в этом вопросе дошли до критической точки, поскольку в это же время у Александры, которая по?прежнему покровительствовала Распутину, из?за этого обострились отношения со вдовствующей императрицей и невесткой. «Моя бедная невестка не понимает, что она губит династию и себя, — пророчески сказала Мария Федоровна преемнику убитого Столыпина, Владимиру Коковцову. — Она искренне верит в святость авантюриста, а мы не в силах отвратить беду, которая обязательно придет»[610]. Ситуация значительно усугубилась, когда в декабре 1911 года в Санкт?Петербурге стали ходить письма, написанные четырьмя сестрами и царицей отцу Григорию два года назад безо всякой задней мысли. Он передал их своему сподвижнику, лишенному духовного сана монаху Илиодору[611]. Поссорившись с Распутиным, Илиодор из желания навредить ему отдал эти письма депутату Думы, который снял с них копии и распространил среди своих коллег?политиков. Когда письма оказались у Коковцова, он пошел прямо к Николаю. Царь при виде этих писем побледнел, но подтвердил их подлинность, а затем запер их в ящик своего стола[612]. Узнав о случившемся, Александра направила Григорию гневную телеграмму. После этого Распутин был фактически изгнан обратно в Покровское и удален от царской семьи.

Во время последовавших за этим лихорадочных мер, предпринятых, чтобы по возможности уменьшить нанесенный ущерб, первой мишенью среди хулителей Григория стала Софья Тютчева, которую обвинили в распространении злонамеренных слухов о нем, а также в проведении слишком независимой политики в воспитании девочек[613]. В начале 1912 года ее вызвали в кабинет Николая. Он спросил ее: «Что происходит в детской?» — и, как выразилась Анна Вырубова, «серьезно отчитал ее»[614]. Тютчева объяснила свою позицию, высказала свои возражения против общения Распутина с детьми, а также свои принципы воспитания девочек, на что царь ответил ей:

«Так вы не верите в святость Григория?» …Я ответила отрицательно, а император сказал: «А что, если я скажу вам, что пережил все эти трудные годы только благодаря его молитвам?» — «Вы выжили благодаря молитвам всей России, Ваше Величество», — ответила я. Император стал говорить, что убежден, что все это неправда, что он не верит в эти истории о Р., что чистое всегда привлекает все грязное» [615].

После этого выговора Тютчева оставалась в своей должности еще некоторое время. Николай и Александра всегда с неохотой увольняли людей из?за слухов среди прислуги, но в марте 1912 года наконец Софью, по?прежнему настаивавшую на своем мнении, отослали обратно к себе в Москву «за то, что слишком много болтала и лгала», как сказала Александра Ксении[616]. Изе Буксгевден было жаль видеть, как «глубоко опечалена» была Тютчева, что приходится покидать девочек, потому что она очень их полюбила. Но Софья была, к сожалению, сама виновата в том, что с ней произошло: «То, что она неосторожно говорила, было извращено и превратилось в байки, которые принесли императрице много вреда»[617]. Однако Тютчева продолжала регулярно писать своим бывшим воспитанницам, и вскоре ей было разрешено время от времени навещать их. Анастасия сохранила особенно сильную привязанность к своему другу Саванне, и до 1916 года они переписывались[618].

Тютчева была не единственной в окружении императорской семьи, кто оказался вовлечен в разногласия. Мария (Мэри) Вишнякова, которая присматривала за девочками в самые первые годы, в 1905 году стала няней Алексея и поначалу была рьяной поклонницей Григория. Но в последнее время на ней стало сказываться напряжение ее непростой работы, и весной 1910 года Александра посоветовала Марии и еще трем другим женщинам съездить к Распутину в Покровское. Вернувшись, Вишнякова обвинила Григория в сексуальном домогательстве и умоляла императрицу защитить своих детей от его «дьявольского» влияния[619]. Не было выявлено никаких оснований для тех обвинений, которые предъявила взбудораженная Вишнякова. Анна Вырубова и другие описывали ее как «чрезмерно эмоциональную» особу. Более того, согласно воспоминаниям великой княгини Ольги Александровны, во время расследования заявлений Вишняковой незадачливую няню застали в постели с казаком из императорского караула[620]. Николаю и Александре также не хотелось увольнять ее, как и Тютчеву. Мария преданно прослужила семье пятнадцать лет и очень любила детей. Поэтому ее отправили в санаторий на Кавказ подлечиться и отдохнуть, а в июне следующего, 1913?го, года ее тихо удалили, но не уволили со службы, предоставив хорошую пенсию и собственную четырехкомнатную квартиру в крыле коменданта в Зимнем дворце. Вплоть до революции Николай и Александра продолжали оплачивать Марии ежегодное санаторное лечение и отдых в Крыму[621].

На замену ей так никого и не назначили. Ее функции все больше возлагались на дядьку Алексея, матроса Деревенько. Новую гувернантку для его сестер также больше не нанимали. Императорская семья сомкнула свой круг приближенных, доверяя лишь нескольким особо преданным людям. Трина Шнейдер[622] в дальнейшем сопровождала Марию и Анастасию, а старшие сестры во время прогулок находились в сопровождении той или иной фрейлины Александры. Иза Буксгевден была официально назначена фрейлиной в 1914 году, после чего она и Настенька Гендрикова полностью взяли на себя обязанность сопровождать Ольгу и Татьяну в поездках в город. Но присматривала за всеми и зорко следила за нравственным воспитанием девочек «старая наседка», гофмейстерина Елизавета Нарышкина[623].

Оставшись без Софьи Тютчевой, Александра, которая все еще была нездорова, была вынуждена сама заняться всеми приготовлениями к весенне?летнему сезону. Ей нужно было «выбрать и подготовить платья, шляпки, пальто для четырех девочек», чтобы собрать их прежде всего к поездке на юг в Ливадию, а кроме того, к нескольким официальным мероприятиям, которые должны были пройти в мае в Москве и на которых девочкам необходимо было «выглядеть очень элегантно». В конце этого года предстояло еще одно мероприятие, также в Москве, — празднование годовщины разгрома Наполеона в 1812 году. Для всего этого требовалось иметь несколько платьев для дневных выходов и несколько вечерних туалетов. Расходы на такой гардероб тоже были значительными[624].

Сохранившиеся счета расходов на гардероб для Марии за 1909–1910 годы дают редкую возможность составить представление о том, какие суммы выделялись на обеспечение всем необходимым каждой дочери. Все счета Марии за этот год тщательно расписаны, расходы на собственно гардероб составили 6307 рублей (что?то около 14 500 современных фунтов стерлингов). Все указано до мельчайших деталей: от лент, булавок, кружев, расчесок, носовых платков до духов и мыла, которые поставлялись из английского магазина «Хэрродз» в парфюмерную компанию «Брокар и К°» в Санкт?Петербурге, от услуг ее маникюрши мадам Кюне и мастерицы по ремонту и чистке кружева Элис Гиссер до счетов парикмахера ее матери Анри?Жозефа Делакруа. Представлены также счета за визиты американского стоматолога доктора Генри Уоллисона, который имел кабинет в престижном месте на набережной Мойки[625]. Много различной обуви было закуплено для Марии у Генри Вайса на Невском проспекте, 66. На всех тридцати двух различных парах обуви его производства было неизменно проставлено «Поставщик Двора Ее Императорского Величества Императрицы России»: от мягких лакированных кожаных туфелек?лодочек различных цветов до полусапожек и высоких ботинок на кнопках, сандалий, валенок и галош с меховыми стельками. Модная фирма «Мэзон Энглэз» на Невском поставляла шелковые и шерстяные вязаные чулки, купальные костюмы и купальные шапочки поступали от Дальберга, а Роберт Хит, «Шляпник Ее Величества Королевы и всех королевских домов Европы», присылал шляпы из своего модного лондонского магазина на Гайд?Парк?корнер. Французский портной Огюст Бризак (его салон находился рядом с Вайсом на элитном Невском проспекте, 68) шил исключительно для дам из императорской фамилии и придворных, персонал его салона из шестидесяти человек создавал платья для особых случаев по самой последней парижской моде. Но более простую, повседневную одежду для дочерей императорской семьи шил российский портной Китаев, и Александра, как всегда, скромная в своих потребностях, просила его перешивать одежду старших девочек для Марии или увеличить одежду, из которой она вырастала. Только за один год Китаев поставил им:

«…серый костюм с шелковой подкладкой из импортной ткани — за 115 рублей, синий стеганый костюм на шелковой подкладке — за 125 рублей, синий шевиотовый костюм с меховым воротником и манжетами из темной норки, на шелковой подкладке — за 245 рублей, костюм в английском стиле на шелковой подкладке, с плиссированной юбкой — за 135 рублей. Он также перешил костюм — пришил новый мех, новую прокладку и сделал пройму побольше — за 40 рублей. Кроме того, он перешил старый костюм Ольги Николаевны для Марии — за 35 рублей, сшил длинное пальто из льняного полотна ручной выделки — за 35 рублей, удлинил две юбки, купив для этого еще немного ткани, удлинил и расставил 3 юбки и сделал для них новые подкладки — за 40 рублей, перешил 4 жакета с увеличением размера и удлинением рукавов — за 40 рублей, переставил новые пояса на двух юбках и расставил юбки — за 15 рублей, перешил костюм для верховой езды старшей сестры — пиджак, юбку и бриджи — за 50 рублей, починил куртку — за 7 рублей»[626].

* * *

В последнюю неделю Великого поста 1912 года семья отправилась на юг в Ливадию, чтобы провести свою первую Пасху в Белом дворце. Они прибыли в еще холодный и заснеженный Крым во время, отведенное для религиозного созерцания и размышления, когда в церкви простаивают долгими часами в бесконечных молитвах перед иконами, озаренными горящими свечами. Дети в эти предпасхальные дни были заняты раскрашиванием и украшением десятков сваренных вкрутую яиц, которыми традиционно обмениваются, чтобы отпраздновать Воскресение Христа. В Великую субботу — в день, когда по всей России звонили колокола и верующие заполняли церкви до отказа, — девочки были одеты в траурные одежды, как это было принято на последней большой службе, которая длится за полночь, когда печаль наконец рассеивается под радостные восклицания: «Христос воскресе!» Несмотря на ранний час, все домочадцы разговлялись вместе после длинного Великого поста, устроив большой пир в Белом зале. Главными блюдами были два сладких пирога, которых все с таким нетерпением ожидали после длительного периода воздержания: кулич, щедро политый глазурью, испеченный с миндалем, цукатами из апельсиновой корки и изюмом, и пасха, великолепная сладкая смесь из всего того, что благочестивые верующие не ели уже в течение нескольких недель, — из сахара, масла, яиц и творога.

Каждую Пасху, с тех пор как они были женаты (кроме времени Русско?японской войны 1904–1905 годов), Николай от себя лично дарил жене изысканное пасхальное яйцо Фаберже, из которых уже составилась целая коллекция. Начало этой традиции положил еще его отец в 1885 году, когда Мария Федоровна получила от него в подарок свое первое яйцо Фаберже. На эту Пасху сын Фаберже Евгений лично доставил подарок для Александры в Ливадийский дворец[627]. Его впоследствии станут называть «Яйцо царевича», поскольку за внешней оболочкой из темно?синего лазурита, покрытого золотой сеткой с цветами, амурами и имперскими орлами, был миниатюрный портрет Алексея, инкрустированный бриллиантами. На второй день Пасхи семья собралась в Итальянским дворике для церемонии приветствия войск — в Ливадии они были представлены экипажем «Штандарта» и офицерами царского конвоя. Пока Николай обменивался традиционными тройными поцелуями и приветствиями, Татьяна и Ольга помогали раздать расписные фарфоровые пасхальные яйца, которые императорская чета дарила каждую Пасху[628].

Всякий раз, когда она бывала в Крыму, Александра непременно старалась посетить расположенные здесь санатории для больных туберкулезом, которые находились под ее личным патронажем. Два из них — военный и военно?морской госпитали на территории императорской усадьбы в Массандре — были построены и содержались на средства из собственного приданого императрицы. Кроме них, был создан также санаторий имени Александра III в Ялте, рассчитанный на 460 пациентов, который был открыт императрицей в 1901 году. Забота о больных всегда являлась одним из немногих социально приемлемых видов деятельности для принцесс королевской крови, и Александра твердо решила, что ее дочери должны продолжить эту семейную традицию. Елизавета Нарышкина была несколько обеспокоена, что детей приводили к пациентам с туберкулезом на последних стадиях болезни, когда они очень заразны. «Безопасно ли, мадам, — спросила она императрицу, — для маленьких великих княжон, чтобы люди на последних стадиях туберкулеза целовали им руки?» Ответ Александры был однозначным: «Я думаю, что детям это не повредит, но уверена, что это оскорбит чувства больных, если они подумают, что мои дочери боятся инфекции». Дети, конечно, любили Ливадию, но она хотела, чтобы они также научились «понимать, что за всей этой красотой есть и печаль»[629].

Во время посещения больницы, как, впрочем, и всегда, девочки исполнили свой долг без жалоб и с улыбкой. Все пятеро детей приняли участие в Дне белого цветка, крупной благотворительной акции противотуберкулезной лиги и санаториев Ялты, которую проводили в День Святого Георгия, 23 апреля. Мысль о проведении подобных акций принадлежит Маргарете, кронпринцессе Швеции, а Александра внедрила ее в России. Этот день получил такое название от белых ромашек или маргариток, которые вплетали в гирлянды, обвитые вокруг длинных деревянных шестов. Одетые в белое, с этими шестами в руках дети Романовых обходили улицы Ялты, собирая пожертвования, в благодарность за которые они раздавали цветы. Каждый из детей гордился своим участием в этой акции, собирая от 100 до 140 рублей каждый год[630].

Еще одно благотворительное мероприятие императрицы стало крупным общественным событием крымского сезона: Большой благотворительный базар для сбора помощи санаториям. Каждый год Александра привлекала девочек к кропотливому вязанию, вышиванию и шитью, а также раскрашиванию акварелью и созданию других товаров ручной работы для продажи на этом базаре. Напрягала она и собственные глаза в процессе подготовки к нему. Впервые базар был проведен в предыдущем году на пирсе в Ялте. Прилавок под белым тентом, за который Александра поставила своих дочерей, осаждали светские дамы Ялты, которые хотели купить что?нибудь, сделанное собственными прекрасными ручками императрицы и ее дочерей. Все желающие с трудом протискивались к прилавкам, «люди бешено напирали, желая во что бы то ни стало прикоснуться к руке императрицы или ее рукаву»[631]. Это уже и само по себе вызывало большое беспокойство офицеров охраны и «Штандарта», которые были всегда начеку в готовности отразить любое нападение на императорскую семью. Но их бдительность еще усилилась в этом году после того, как безобидный старичок в старомодном сюртуке подошел к императрице и протянул ей апельсин, который она вежливо приняла. «Это был самый обычный на вид фрукт, — вспоминал Николай Васильевич Саблин, — но, как мы потом обсуждали это между собой, промелькнула ужасная мысль: «Это так называемый троянский апельсин, это же может быть бомба!»[632] Базар имел большой успех и помог собрать тысячи рублей на благотворительные цели Александры. Он также позволил людям увидеть неуловимого царевича. Анна Вырубова вспоминала, как в таких случаях, «улыбаясь от удовольствия, императрица поднимала его над столом, а ребенок кланялся застенчиво, но мило, протягивая ручки в доброжелательном приветствии поклоняющимся толпам»[633].

* * *

Во время пребывания царской семьи в Ливадии многие из их любимых офицеров со «Штандарта» бывали у них, и обычно четырем сестрам «разрешали делать небольшое предпочтение тому или иному симпатичному молодому офицеру, с которыми они танцевали, играли в теннис, гуляли или ездили на прогулки», однако всегда в присутствии сопровождающей дамы[634]. В том же году Татьяне, очевидно, понравился граф Александр Воронцов?Дашков, гусар полка лейб?гвардии из знатной русской семьи, который был одним из флигель?адъютантов Николая и его любимый партнер по теннису. Хоть Татьяне еще не было и шестнадцати, скоро будет много желающих сосватать ее. По сути дела, уже шло деловитое прогнозирование будущих возможных династических союзов для всех четырех девочек. Предполагали, что царю так хотелось бы удержать балканские государства, что он был готов для этого «использовать своих четырех дочерей, которые не выйдут замуж ни за четырех российских великих князей, ни даже за четырех неправославных князей Европы». Нет, четыре великие княжны России, как говорили, должны были стать «королевами Балкан»: Ольгу прочили в невесты принцу Георгу Сербскому, Татьяну — принцу Греции Георгу, Марию — принцу Румынии Каролю, а Анастасию предназначали для принца Болгарии Бориса, хотя, по другим сообщениям прессы, Борис на самом деле собирался обручиться с Ольгой[635].

Когда Ольга праздновала свои именины на борту «Штандарта» в июле предыдущего года, среди подарков и букетов цветов, подаренных ей офицерами, была и самодельная открытка. Намек, который она содержала, был очевиден. «Что же это было, как вы думаете? — написала Татьяна тете Ольге. — Это была картонная рамка с портретом Дэвида, вырезанным из газеты». Ольга «посмеялись над этим от души», но ее менее светская сестра Татьяна была оскорблена: «Ни один из офицеров не желает признаться, что сделал это. Какое свинство, правда?»[636] Конечно, это не было простым совпадением, что за одиннадцать дней до этого письма от Татьяны их двоюродный брат Дэвид был официально пожалован титулом принца Уэльского.

Нет никаких сомнений, что с момента коронации нового короля Георга V в июне 1911 года в Великобритании муссировали слухи, что «следующим грандиозным событием, которого все с нетерпением ждут, будет брак принца Эдуарда Уэльского {Дэвида}, наследника престола»[637]. Ему было всего семнадцать, но заядлые любители предсказывать королевские браки уже составили для него список невест, в который вошли семь самых завидных принцесс. Возглавляли этот список имена Ольги и Татьяны. Газета «Вашингтон пост» была настроена скептически: «Брак с любой русской принцессой, безусловно, не будет пользоваться популярностью в Англии». Она утверждала это, приводя пример Марии Александровны, дочери Александра II, которая вышла замуж за герцога Эдинбургского и теперь являлась герцогиней Саксен?Кобургской, которая «никогда ни в малейшей степени не считала себя сопричастной английским делам или английской жизни и всегда оставалось чужой». Газета выражала уверенность, что «та же участь, вероятно, ждет и русскую королеву»[638].

Все эти домыслы иностранной прессы, конечно, не имели никаких оснований. В России в 1912 году было принято считать, что Ольга Николаевна питает чувства к кому?то из мест поближе. Из всех знатных принцев и князей, чьи имена были на устах в качестве возможных мужей для старшей дочери царя, его двоюродный брат, двадцатилетний великий князь Дмитрий казался идеальным кандидатом. Высокий и стройный, «изысканный, как статуэтка Фаберже», по словам его дяди великого князя Сергея, Дмитрий был от природы общительным и остроумным, и самое главное — он был русский[639]. Его жизнерадостная манера общения была очень располагающей, и он был уже известен своим умением очаровать женщин. «Никто не вступал в жизнь более непринужденно, более блистательно, чем он, — вспоминала его сестра Мария. — У него было большое состояние, а обязанностей, с ним связанных, почти никаких, необычайно привлекательная внешность в сочетании с шармом, кроме того, он был признанным любимцем царя. Еще прежде, чем он закончил учебу и был зачислен в конную гвардию, в Европе не было ни одного молодого принца, кто бы больше привлекал всеобщее внимание, чем он, что у себя в стране, что за рубежом. Он шел золотым путем, всеми обласканный и восхваляемый» [640].

Дмитрий и Мария были детьми великого князя Павла Александровича, который был, в свою очередь, самым молодым из шести сыновей царя Александра II. Их мать умерла в результате несчастного случая при катании на лодке, который вызвал преждевременные роды Дмитрия. В 1902 году, когда вдовствующий Павел спровоцировал скандал, женившись снова, теперь на простолюдинке, Николай, который стремился сократить число морганатических браков, участившихся в семействе Романовых, отправил его в изгнание. Павел поселился на юге Франции, а его брат великий князь Сергей и его жена Элла, у которых не было собственных детей, стали опекунами Дмитрия и Марии. После того как Сергей был убит в 1905 году (его большое поместье Элла впоследствии передала Дмитрию), Николай и Александра фактически взяли на себя ответственность за воспитание Дмитрия и Марии. В мае 1908 года овдовевшая Элла уговорила восемнадцатилетнюю Марию заключить династический брак с принцем Швеции Вильгельмом. Оставшись в одиночестве, без своей единственной и горячо любимой сестры, Дмитрий взамен интуитивно стремился все чаще бывать в императорской семье, которая отчасти заменяла ему собственную, и теперь находился в таких близких отношениях с Николаем и Александрой, что часто обращался к ним «папа» и «мама» (несмотря на то что Николай в конечном итоге позволил родному отцу Дмитрия вернуться в Россию). В 1909 году Дмитрий поступил в офицерское кавалерийское училище в Санкт?Петербурге, учреждение, в котором молодежь из семейства Романовых традиционно завершала свое образование. По его окончании Дмитрий получил звание корнета конной гвардии. В течение этих трех лет он часто проводил свое свободное время в Царском Селе, регулярно бывал вместе с царем на военных маневрах в соседнем Красном Селе, часто выступая в роли помощника?адъютанта Николая. Весной 1912 года он приехал на три недели в Ливадию навестить семью.

В какой?то момент в течение 1912 года, принимая во внимание хрупкое здоровье царевича, Николай и Александра, должно быть, рассматривали вероятность того, что в случае кончины Алексея Дмитрий будет идеальной парой для Ольги как потенциальной наследницы. Николай был намерен, как бы там ни было, назначить ее соправительницей вместе с матерью, если он сам умрет прежде, чем Алексей достигнет возраста двадцати одного года[641]. Действительно, такой брак было бы логично заключить. В России он получил бы повсеместное одобрение: Дмитрий был из своих, и, что было еще важнее с точки зрения Николая и Александры, это избавило бы Ольгу от необходимости покидать Россию, что ее очень пугало. Брак с Дмитрием Павловичем дал бы ему титул совместного предполагаемого наследника, если бы Николай решился изменить законы наследования в пользу Ольги после Алексея. Дмитрий жаждал стать царем; в настоящее время он был шестым в очереди на престол, но если бы он женился на Ольге, все могло бы измениться.

Дмитрию и Николаю очень нравилось бывать вместе, несмотря на разницу в возрасте в двадцать три года. Им понравилось вместе играть в бильярд в кабинете Николая, у них сложились отношения отца и сына, настолько близкие, что Дмитрий всегда говорил с Николаем предельно откровенно и до некоторой степени непристойно, даже с гомосексуальными намеками, как с сослуживцами в казарме. Вот, например, письмо, отправленное им из Санкт?Петербурга в октябре 1911 года:

«Эта твоя столица, или, говоря с полной откровенностью, МОЯ столица, не радует нас хорошей погодой. Так хреново, что просто ужасно — грязно и холодно… Ну а теперь я крепко обнимаю мою незаконную мать (виноват, я незаконный сын, а не она незаконная мать). Я шлю детям большой, влажный поцелуй, {а} тебя заключаю в объятия (но не без должного уважения). Я предан тебе всем сердцем, душой и телом (за исключением, конечно, моей задницы)»[642].

Непристойная и двусмысленная манера общения Дмитрия часто стирала грань между тем, что можно еще считать семейной шуткой, а что уже становится угрожающе эротичным. Но то, что можно было допустить в общении со своим двоюродным братом, царем, даже в смягченной форме было слишком скабрезно и непристойно для его неопытных кузин. Еще в 1911 году Дмитрий по?прежнему называет девочек собирательно «дети» — это в то время, когда в иностранной прессе уже стали ходить слухи о неизбежности его с Ольгой помолвки. Однако нет никаких убедительных доказательств в пользу того, что Ольга проявляла хоть какой?нибудь интерес к Дмитрию. Пожалуй, скорее наоборот: она считала его панибратское поведение с ее отцом — подтрунивание и бесконечные игры в бильярд — довольно незрелым. А человеку с таким опытом сексуальных отношений, как Дмитрий, открыто проявлявшему свой интерес к женщинам с сильным характером, старше по возрасту и часто замужним, Ольга Николаевна должна была казаться совершенно неискушенной, если не сказать, как кто?то и предположил, «занудой»[643].

В 1908 году Николай запретил Дмитрию наедине с Ольгой ездить на прогулки верхом. Дмитрий сам рассказал об этом сестре Марии, как он говорил, «из?за того, что случилось в первый раз»: вероятно, намек на его неподобающее поведение и склонность к непристойным шуткам[644]. Но как бы то ни было, к 1911 году сложилось впечатление, что его готовят в мужья для нее. Конечно, этого было достаточно, чтобы иностранная пресса радостно ухватилась за эти сплетни в Санкт?Петербурге и удовольствовалась ими. На самом деле о возможности их помолвки уже заговорили даже в непосредственном окружении императорской семьи, что подтвердил в своих мемуарах генерал Спиридович. Быть в обществе Дмитрия всем нравилось, потому что его присутствие оживляло довольно скучную атмосферу при дворе. «Великий князь часто являлся запросто, походя объявив императору о своем прибытии по телефону. Любовь императора к нему была такова, что все окружение уже видело в нем будущего жениха одной из великих княжон»[645].

Хоть он и не слишком преуспел в качестве офицера, в кавалерийском училище Дмитрий показал себя отличным наездником и в начале июня 1912 года вернулся в Санкт?Петербург, чтобы заняться серьезной подготовкой российской команды по конному спорту к Стокгольмской олимпиаде, которая должна была состояться в июле. В то время слухи о помолвке значительно усилились. Так, например, жена генерала Богданова, Александра, хозяйка политического салона монархического толка в Санкт?Петербурге, в своем дневнике от 7 июня сделала такую запись: «Вчера великая княгиня Ольга Николаевна обручилась с великим князем Дмитрием Павловичем»[646]. Иностранная пресса с жаром подхватила эти слухи: о «романе» Дмитрия и Ольги писала в июле «Вашингтон пост» в статье под причудливым заголовком «Купидон у престолов», где утверждалось, что Ольга отвергла предложение принца Адальберта, третьего сына кайзера, потому что «она отдала свое сердце двоюродному брату, великому князю Дмитрию Пауловичу» {так в оригинале}. Более того, как было сказано в газете, они с Дмитрием «рассказали друг другу о своих чувствах», и Ольга теперь «носила под одеждой бриллиантовый кулон на память об этом»[647].

Отсутствие официального объявления о помолвке, как и отсутствие ясности об этом даже среди императорского окружения, усугублялось загадочным, как улыбка сфинкса, замечанием дочери британского посла Мэриэл Бьюкенен, которая была в большой дружбе с Дмитрием Павловичем. В августе Мэриэл сделала в своем дневнике запись, которую можно назвать реакцией на слухи о помолвке:

«До меня вчера дошли слухи, что некий человек собирается жениться на старшей дочери императора. Я не могу в это поверить, учитывая, сколько сильных мира сего страстно желают жениться на ней. Конечно, может быть, она влюбилась в него с первого взгляда и теперь желает, чтобы все было, как она хочет»[648].

Были или не были эти слухи правдой, возможность брака между великим князем Дмитрием и Ольгой вскоре стала весьма сомнительна. К осени 1912 года он все больше подпадал под влияние князя Феликса Юсупова, с которым дружил с детства, и стал стремительно вливаться во фривольный образ жизни гуляк Санкт?Петербурга, среди которых верховодил Юсупов. Вдвоем они теперь проводили время в городе в разгулах, за выпивками и угощениями, общаясь с балеринами и цыганками, и гоняли на автомобилях. Как и многие блестящие молодые люди в те времена накануне Первой мировой войны, имея слишком много денег и не зная, чем себя занять, Дмитрий также пристрастился к азартным играм. У него был свой собственный дворец на Аничковом мосту на Невском проспекте в Санкт?Петербурге, подаренный ему Эллой, когда она уходила в монастырь. Он был удобно расположен неподалеку от всех модных клубов. Дмитрий стал завсегдатаем соседнего Императорского яхт?клуба и любимого ресторана в гостинице «Астория». Когда он не проигрывал здесь свое состояние в покер и баккара, он занимался тем же в Париже, в «Травелье клубе» на Елисейских Полях[649].

Рано или поздно слухи о разгульной жизни Дмитрия должны были дойти до Николая и Александры, а также и до Ольги. Такая жизнь быстро портила и его былое мальчишеское очарование, внешне он уже превратился в мрачного, с потухшим взором человека, что усугублялось и появлением проблем со здоровьем. Ольга, возможно, была еще молода, но она была волевой, глубоко религиозной и принципиальной. К январю 1913 года она с некоторым презрением пишет о привычке Дмитрия «возиться с папой», что никак не вяжется с каким?либо романтическим интересом, правда, есть вероятность, что в данном случае это было притворное пренебрежение подростка: «виноград зелен». В том же месяце Мэриэл Бьюкенен еще более явно излагает собственный взгляд на эту ситуацию: «Я считаю, что Ольга ему абсолютно неинтересна»[650].

* * *

6 августа, когда розы в Ливадии все еще наполняли сады своим чудесным ароматом, семья с сожалением вынуждена была уехать из Крыма и вернуться в Петергоф, чтобы присутствовать на армейских маневрах в Красном Селе, а затем, 20 августа, на освящении в Царском Селе только что законченного семейного храма, Федоровского Государева собора. Он был построен в нескольких минутах ходьбы от дворца и был также предназначен для казаков царского конвоя[651]. Впоследствии он станет любимой семейной церковью и займет важное место в их духовной жизни, в особенности для Александры, у которой была собственная молельня в притворе храма. Вскоре после этого семья уехала из Царского Села специальным поездом в Москву, чтобы принять участие в торжествах по случаю столетней годовщины победы над Наполеоном в 1812 году.

Торжественные мероприятия и церемонии в основном происходили на Бородинском поле, в 72 милях (116 км) к западу от Москвы, где 7 сентября 1812 года произошла битва, в которой 58 000 русских солдат были убиты и ранены. Она стала пирровой победой для французов, поскольку через два месяца после этого истощенная и измотанная Великая армия французов оставила Москву и начала свое трагическое долгое зимнее отступление из России. 25 августа на Бородинском поле Николай и Алексей приняли построение тех войсковых подразделений, предшественники которых участвовали в Бородинском сражении. Затем вся семья отстояла службу в походной часовне Александра I[652]. На следующий день было еще несколько шествий на Бородинском поле, участники торжественно несли святую икону Смоленской Божией Матери, благословение которой российские войска получили перед битвой, а затем было богослужение в Спасо?Бородинском монастыре и у памятника героям Бородина. Вся семья запомнила это глубоко волнующее событие. «Единое чувство глубокой признательности нашим предкам охватило там всех нас, — рассказывал Николай своей матери. — Это были моменты такого эмоционального величия, которое вряд ли можно превзойти в наши дни!»[653] На том и другом торжественном событии все внимание, безусловно, было направлено на царя и его наследника: оба были в военной форме, девочки же выглядели воплощением имперского изящества в своих длинных белых кружевных платьях и шляпах с большими белыми страусиными перьями (теперь этот образ стал самым распространенным изображением сестер) — «четыре молодые девушки, чьи красота и очарование постепенно будут открываться почтительно?восхищенному миру, как цветение редких и прекрасных цветов в наших теплицах»[654]. Они были прелестны, даже обворожительны, но для обычных россиян четыре сестры Романовы оставались по?прежнему прекрасными и недоступными, как принцессы из сказки.

После Бородинских торжеств императорская семья и все окружение поехали в Москву. Там в Кремле и в других местах продолжилось празднование столетней годовщины 1812 года. Торжества завершились богослужением в прекрасном Успенском соборе в Кремле, построенном в пятнадцатом веке. В последний день изнурительной программы религиозных и общественных торжеств у жителей Москвы была редкая возможность (которой они и воспользовались в полной мере) увидеть всю императорскую семью вместе во время большого молебна, который состоялся на Красной площади в память об Александре I, царе?победителе, изгнавшем французов из России. Это было очень волнующее завершение празднования годовщины. Площадь вторила голосам трехтысячного хора, грохотали пушки в праздничном салюте, звенели колокола по всей старой Москве, оставив у всех неизгладимое впечатление[655].