Глава 11 Малыш не умрет

Празднование годовщины Бородинской битвы, безусловно, отразилось на состоянии здоровья царицы, и в начале сентября 1912 года семья отправилась в одно из любимых охотничьих мест Николая — в Беловежскую Пущу, императорское владение в Восточной Польше (в настоящее время в Белоруссии). Эта территория в то время входила в состав Российской империи, но прежде, чем она отошла к России во время разделов Речи Посполитой в XVIII веке, она издавна была охотничьим угодьем польских королей. Здесь, на территории в 30 000 акров (12 140 га) густого, девственного леса царь мог, на свой выбор, поохотиться на оленей, диких кабанов, лосей, волков и даже на редких животных — зубров, которые там водились. Четыре сестры, которые теперь все были прекрасными наездницами, выезжали на захватывающие утренние прогулки с отцом, а разочарованный Алексей оставался: ему не разрешалось совершать такие опасные поездки, чтобы посмотреть на диких животных, можно было кататься только на машине. Александра тем временем оставалась дома, «лежа здесь в полном одиночестве, писать письма и давать отдых моему утомленному сердцу»[656].

Алексею было тяжело постоянно быть исключенным из активных семейных развлечений, хотя ничто не могло удержать его при малейшей возможности затеять подвижную игру с другими детьми, во время которой он так легко мог пораниться. Дети доктора Боткина заметили его склонность к грубоватым шуткам «типа бросания торта в лицо», а также то, что он не мог «долго оставаться где?нибудь или играть в какую?нибудь игру»[657]. В нем всегда было что?то неугомонное. Агнес де Стёкль вспоминала с ужасом, что они как?то наблюдали тем летом в Ливадии, как он вместе со своими сестрами стал кружиться на очень высоком майском шесте, который великая княгиня Мария Георгиевна приказала поставить для своих детей в Хараксе. Алексей «настаивал на том, что будет держаться за веревку, когда шест начнут раскручивать, пока не поднимет его слегка в воздух»[658]. Все боялись за последствия, если бы он ушибся, но уже давно стало ясно, что сдержать его природную энергию невозможно. Поэтому Николай приказал, чтобы Алексею разрешали «делать все то, что и другие дети его возраста имели обыкновение делать, и не сдерживать его, если только это не было абсолютно необходимо». Как сказал придворный педиатр доктор Сергей Острогорский великому князю Дмитрию, у Алексея не было «ярко выраженной болезни», «но она может развиться стремительно, если такая возможность вдруг представится, а это именно то, что порой и происходит». Все это случалось потому, что императрица слишком потакала ребенку и не прислушивалась к его, Острогорского, советам. Например, недавно, когда

«…у Алексея еще были сильные боли, Острогорский велел ему спокойно лежать и избегать любых движений, так как {это} неизбежно будет очень опасно. Так что же, вы думаете, сделала Аликс, эта дура? Когда Острогорский вернулся через неделю, он обнаружил, что Алексей прыгал и бегал вместе с сестрами. Императрица в ответ на его взгляд, полный ужаса, сказала: «Я хотела сделать вам сюрприз!» Но, по признанию Острогорского, после таких сюрпризов можно было просто на все махнуть рукой»[659].

«Ну разве не круглая идиотка эта Александра?» — спрашивал Дмитрий сестру. Но более правильно было бы поставить вопрос по?другому: «Придерживалась ли Александра советов Григория не обращать внимания на то, что говорят врачи, и доверять благополучие Алексея только ему и Богу?» Дело в том, что гувернанткам не удалось приучить Алексея к дисциплине, как к ней приучили его сестер, и он бывал очень капризен. Его мать была явно не в состоянии управлять им и часто упрекала Ольгу за то, что та не обращала внимания на манеры своего брата. Но бедной Ольге удавалось контролировать Алексея и его «капризный нрав» ничуть не лучше, чем матери[660]. Единственным авторитетом для него был отец. «Одного его слова всегда было достаточно для полного и беспрекословного подчинения», — отмечал Сидней Гиббс[661].

Нет сомнений, что с Алексеем часто было очень трудно справиться, но любовь и сострадательность в его душе всегда в конце концов побеждали. «Часто только по блеску его глаз можно было понять, какое смятение царило в его маленьком сердце»[662]. Когда ему было хорошо, он был полон жизни: живой, смышленый и отважный, и все в окружении радовались при виде его. И все же было что?то щемяще?печальное в этом красивом маленьком мальчике с проникновенным взглядом. Он казался таким одиноким, несмотря на постоянное присутствие его преданного дядьки Деревенько. Он редко бывал в компании других детей, находясь в основном с Деревенько или с доктором Боткиным. Его двоюродные и троюродные братья из императорской родни (с которыми он не всегда ладил) приезжали редко. В основном Алексей был со своими сестрами и воспитателями.

До появления среди преподавателей Пьера Жильяра и Сиднея Гиббса только русские воспитывали Алексея, что само по себе уже ставило его в особое положение по сравнению с сестрами. В результате английский он знал гораздо хуже, чем сестры. Однако благодаря Жильяру, который занял важное место в его жизни, Алексей в конечном итоге стал говорить по?французски лучше, чем девочки[663]. Но у мальчика было так мало связей с внешним миром, что он часто пугался при встрече с незнакомыми людьми. Джеральду Гамильтону, путешественнику, приехавшему в Россию той весной (его тети?немки лично были знакомы с Александрой в Гессене), посчастливилось получить приглашение побывать у императорской семьи в Царском Селе. Когда они пили чай с царицей, которая с удовольствием вспоминала свое детство в Дармштадте, царевич вдруг «вбежал в комнату», но тут же отпрянул, увидев незнакомое лицо Гамильтона. Он казался таким нервным и робким, подумал Гамильтон, а «глаза были необычайно кроткие, почти умоляющие»[664].

Пока по крайней мере Алексей чувствовал себя в добром здравии. Уже некоторое время удавалось обходиться без травм и ушибов, так что Александра начала надеяться, что врачи, возможно, ошибались, считая его болезнь неизлечимой. В том же году, немного ранее, пытаясь объяснить своей золовке Ольге, насколько она полагалась на Григория, Александра наконец вынуждена было признать, что «у бедного малыша та страшная болезнь». Ольга понимала, что Александра «заболела из?за этого и никогда уже полностью не поправится»[665]. Ее невестка была абсолютно уверена, что Григорий был незаменим, настойчиво внушала Ольге Александровне, что «мальчик чувствует себя лучше, когда он рядом с ним или молится за него». Во время их недавнего отдыха в Ливадии Григорий вновь оказал ему помощь, когда у Алексея было «кровоизлияние в почках», как писала Ольгина сестра Ксения, которая также была теперь посвящена в тайну. Послали за Григорием, который поехал в Крым вслед за императорской семьей, и «все прекратилось, когда он пришел!»[666]

Во время долгих и утомительных торжественных мероприятий на Бородинском поле Алексея приветствовали толпы восторженных людей, глубоко взволнованных возможностью увидеть своего царевича так близко. Александра гордилась, что он так хорошо выдержал все физические нагрузки, связанные с этими торжествами. Но беда приключилась снова. Как?то на реке вскоре после приезда в Беловежскую Пущу Алексей неудачно спрыгнул второпях в лодку, не обращая внимания на предостережения Деревенько, и сильно ударился внутренней стороной бедра об уключину[667]. Вскоре с левой стороны в паху появилась боль и отечность, у ребенка поднялась температура.

Прошла неделя или около того, и ему, как показалось, стало полегче. Семья сочла, что он уже вполне поправился, чтобы выдержать поездку до их маленького охотничьего домика в Спале, расположенного в глубине леса. Правда, Алексею еще было тяжело ходить самому, и Деревенько пришлось нести его. Он все еще был бледен и слаб, но Александра отказалась дополнительно вызывать врачей, доверив заботу об Алексее только доктору Боткину. Мальчику не разрешили вместе с сестрами пойти в лес за грибами. Он был недоволен, стал возбужден и непоседлив, и, дабы утихомирить его, 2 октября Александра решила покатать его в экипаже. Грунтовая дорога была очень ухабистой и неровной. Они не успели отъехать далеко, как вдруг Алексей пожаловался на острую боль в бедре. Александра велела немедленно повернуть назад, но пока они добрались до дома, ребенок уже заходился в крике от боли. Его отнесли в спальню в полубессознательном состоянии[668]. От толчка в экипаже отслоилась уже начавшая заживать гематома верхней части бедра, и кровотечение возобновилось.

Немедленно послали за доктором Острогорским в Санкт?Петербург, следом за ним выехал педиатр Алексея доктор Федоров. Но никто не мог успокоить ребенка или унять нестерпимую боль из?за отека, который теперь распространился от паха к животу. 6 октября температура поднялась до 38,9 °C, появилась аритмия. От непроходящей боли Алексея покидали последние силы. Ребенок мог только отчаянно прижимать к себе левую ногу как можно плотнее, пытаясь хоть немного облегчить свои страдания. Доктор Федоров опасался, что может начаться абсцесс и привести к заражению крови и перитониту.

Четыре ночи Александра почти не отходила от постели Алексея, а Ольга и Татьяна сидели возле него по очереди, отказываясь отдохнуть или поесть, лишь слушая, как он, крестясь, снова и снова вскрикивает при каждом приступе боли: «Господи, помилуй меня!» Его истошный крик переходил в хрип, он часто бредил[669]. «Мама, — сказал он как?то, когда боль немного утихла, — не забудь поставить маленький памятник на моей могиле, когда я умру»[670].

В разгар этих событий Пьер Жильяр с ужасом наблюдал, как Николай, Александра и девочки делали героические усилия, стараясь вести себя так, будто все в полном порядке, поскольку они были окружены посетителями: «Одна группа охотников сменяла другую, гостей было больше, чем когда?либо»[671]. Однажды вечером Мария и Анастасия исполняли пару сцен из «Мещанина во дворянстве» Мольера для компании навестивших их польских дворян. Все время выступления Александра сидела с ними, улыбаясь и болтая с железной решимостью, как ни в чем не бывало. Но как только выступление закончилось, она опрометью бросилась наверх, как вспоминал Жильяр, с «рассеянным и полным ужаса выражением лица»[672].

Имея полный дом гостей, которых нужно было возить на охоту, развлекать за завтраком и ужином, Александра и Николай пытались изо всех сил сохранить самообладание, в то время как наверху, скрытый от посторонних глаз, кричал от боли их сын, и крик этот эхом раздавался по коридорам. И все это, как писал Жильяр, в последней отчаянной попытке сохранить в тайне его болезнь.

К 8 октября врачи потеряли надежду, они совершенно ничем не могли помочь страдавшему ребенку. Федоров рассматривал возможность операции по вскрытию отека, чтобы откачать скопившуюся жидкость и ослабить, таким образом, давление на органы брюшной полости, которое причиняло Алексею такую боль. Но от «решительных мер» он быстро отказался, поскольку даже разреза было бы достаточно для того, чтобы ребенок истек кровью[673].

«У меня нет сил, чтобы передать вам то, что я испытываю, — писал доктор Боткин своим детям в тот день. — Я не в состоянии сделать что?либо, только хожу вокруг него… Я не в состоянии думать ни о чем, кроме него и его родителей… Молитесь, дети мои, ежедневно и горячо молитесь за нашего драгоценного наследника»[674].

Царевич умирал, и нужно было подготовить к этому русский народ. До сих пор Александра решительно противилась публикации любых бюллетеней о состоянии здоровья Алексея, но в конце концов уступила. Вечером 9?го числа доктор Федоров, доктор Карл Раухфус, еще один приехавший с Федоровым ведущий педиатр, возглавлявший детскую больницу в столице, составили краткое объявление для вечерних газет Санкт?Петербурга[675]. Отец Васильев, духовный наставник царских детей, начал приготовление к последним обрядам.

Перед лицом неминуемой смерти ее единственного сына у Александры не оставалось выбора: необходимо было обратиться к Григорию за помощью. Анна Вырубова направила по ее поручению телеграмму Распутину в Покровское. Его дочь Мария упоминает, что он получил это сообщение на следующее утро, после чего молился некоторое время перед иконой Казанской Божьей Матери. Затем он пошел на почту и послал телеграмму Александре: «Малыш не умрет… Пусть доктора его не мучат»[676][677]. Позже пришла вторая телеграмма, в которой было сказано: «Бог увидел слезы твои и услышал твои молитвы». Григорий снова заверил ее, что Алексей поправится[678]. Странное спокойствие сошло на царицу с этого момента. Возможно, это передалось и больному ребенку и, в свою очередь успокоило его, потому что температура у него упала, ему сделалось лучше. Впервые после начала этого кризиса Александра, получив наконец ободрение, спустилась к ужину. «Она сияла от облегчения», — вспоминал генерал Мосолов. Врачи же, напротив, «казалось, были в полном ужасе» при таком драматическом повороте событий[679].

В 10 часов Алексея причастили снова: «Его бедное исхудавшее личико с большими страдающими глазами засветилось от благодатного счастья, когда священник подошел к нему со Святыми Дарами. Это было такое успокоение для всех нас, мы тоже почувствовали такую же радость», — сказала позже Александра Бойду Карпентеру. Она искренне полагала, что чудесное исцеление Алексея возможно только благодаря «глубокой, безоговорочной вере в Господа Всемогущего»[680]. И Он ее не покинул. Теперь во всех церквях России люди тоже молились за выздоровление наследника.

Во второй половине дня 10?го числа Николай отметил в своем дневнике, что Алексей наконец крепко заснул. На следующий день врачи выпустили бюллетень для прессы, в котором было сказано, что кризис миновал. Доктор Боткин с облегчением писал своим детям: «Нашему бесценному пациенту, несомненно, значительно лучше… Бог услышал наши горячие молитвы». Однако все ужасно настрадались за это время. Алексей еще не скоро поправится полностью, но уже сейчас Боткин ловил себя на мысли, «сколько еще таких случаев может быть на его пути»[681]. Тем временем доктор Федоров вызвал из Санкт?Петербурга своего молодого коллегу, доктора Владимира Деревенко, который в дальнейшем прочно войдет в состав врачей Алексея.

20 октября Николай смог наконец написать своей матери «с сердцем, преисполненным благодарности Господу за Его милость, за то, что Он даровал нам выздоровление Алексея»[682]. В бюллетене, выпущенном министром императорского двора графом Фредериксом 21 октября, российской общественности далось долгожданное подробное описание «брюшного кровотечения и отеков», которые случились у царевича, его повышенной температуры и «последующего истощения и тяжелой анемии», что потребовало «значительного времени на полное восстановление». Также потребовалось время, чтобы царевич смог наступать на левую ногу, которая перестала разгибаться из?за «сократившейся мышцы бедра». Бюллетень был подписан докторами Раухфусом, Федоровым, Острогорским и Боткиным, и в нем не было упоминания о гемофилии. Для русского народа причина болезни наследника по?прежнему оставалась покрытой тайной. Тем не менее зарубежная пресса была полна домыслов о царевиче. «Вероятно, нет больше такого другого ребенка в мире, чья болезнь имела бы большее политическое значение, чем болезнь восьмилетнего царевича, — писала «Дейли ньюс». — В случае его смерти в стране может начаться переворот, который сметет династию Романовых с трона»[683].

«Но что же на самом деле не так с царевичем?» — задавались все вопросом. Туберкулез костей, опухоль, абсцесс, заболевание почек, падение с пони — все эти причины упоминались прессой, в американских газетах даже ходила абсурдная версия, согласно которой «как?то, когда охрана не уследила за царевичем», в Спале[684] на Алексея совершил покушение «нигилист» и нанес ему удар ножом[685]. Корреспондент лондонской «Дейли телеграф» в Санкт?Петербурге сообщал, что подлинная суть нездоровья царевича «по неясным причинам, о которых говорили неохотно, содержится в тайне, причем не только от широкой общественности, но и от высших государственных сановников, которым остается строить предположения и догадки». «Непостижимое молчание придворных бюллетеней» вызывало значительное беспокойство среди российской общественности и создавало, по мнению газеты «Таймс», «простор для любителей сенсаций»[686]. 4 ноября (22 октября CC) в этой газете была опубликована статья под заголовком «Причина болезни царевича», в которой корреспондент в Санкт?Петербурге писал: «В медицинских кругах болезнь наследника связывают с врожденной патологией крови, которая затрудняет свертываемость крови в случае разрыва малейшего сосуда»[687]. Для любого человека с медицинским образованием это было, по сути, завуалированным диагнозом гемофилии. Именно лондонская пресса первой сообщила эту новость. 9 ноября (27 октября СС) в британском медицинском журнале «Хоспител» было опубликовано сообщение о том, что царевич болен гемофилией, и это же сообщение на следующий день появилось в «Нью?Йорк таймс» под заголовком: «У царского наследника болезнь кровотечений». В статье говорилось, что эта болезнь «давно свойственна европейским королевским домам и по?прежнему продолжает проявляться»[688].

* * *

Когда Алексей был наконец готов к переезду, развернулись самые тщательные приготовления для его возвращения домой в Россию. Грунтовую дорогу от охотничьего домика в Спале до железнодорожной станции тщательно выровняли, так чтобы «не было никакой тряски». Императорский поезд должен был следовать со скоростью не более 15 миль в час (24 км/ч), чтобы не было необходимости внезапно применять торможение[689]. Только 24 ноября (CС) Алексей смог принять свою первую ванну «более чем за два месяца», как сообщала Александра в письме к Онор. В дневное время его «катали по верхнему этажу в моем кресле?каталке» и лишь через некоторое время стали спускать вниз в ее лиловый будуар[690]. В течение года Алексей хромал, ему неукоснительно проводили бесконечные процедуры: «электричество, массаж, грязевые компрессы, ванну с применением синего света и электрофорезом руки и ноги». Александра надеялась, что к Рождеству он сможет снова наступать на эту ногу[691]. Из Санкт?Петербурга приехал профессор Роман Вреден, хирург?ортопед, применявший в своей практике передовые методы терапии. Он подготовил для Алексея коррекционный железный зажим?суппорт для ноги. Царевичу было в нем чрезвычайно неудобно, он пожаловался на это матери. Но Вреден был неумолим: Алексею придется вытерпеть дискомфорт, если он хочет стать будущим императором. Он высказался достаточно откровенно, и это задело императорскую чету за живое, поскольку уже пошла молва, что у русского народа наследник престола будет калекой. Александре не понравилась такая неприятная правда, поэтому Николай поблагодарил уважаемого профессора, назначил его почетным придворным врачом, и больше они к его услугам никогда не обращались[692].

По мере того как поправлялся Алексей, шла на поправку и его мать. Александра не появлялась на публике до 1 декабря, поскольку была «настолько измотана» за последние три месяца. Но она находила утешение в сочувствии сына. «Милый ангел хочет взять на себя мою боль, — написала она, — говорит, я могу забрать себе твою боль, она гораздо меньше»[693]. Но было ясно, что этот недавний кризис тяжело сказался на ней. «Вот уже семь лет, — писала она Бойду Карпентеру, — я страдаю от болей в сердце и живу как инвалид большую часть этого времени»[694].

Ее ненаглядный мальчик, однако, практически умирал, а теперь вот поправляется, что, по словам доктора Федорова, которого это по?прежнему изумляло, было «абсолютно необъяснимо с медицинской точки зрения»[695]. Но выживание цесаревича досталось дорого — ценой полного эмоционального подчинения его матери Григорию Распутину как единственному человеку во всем Божьем мире, который мог сохранить жизнь ее сына. Когда Григорий вернулся в Санкт?Петербург той зимой, он заверил императрицу, что ее сын всегда будет вне опасности — пока жив он, Григорий.

Дочери Александры, занимаясь повседневным уходом за матерью и братом, сейчас играли особенно важную роль в жизни семьи, все более омраченной их болезнями. «Все пятеро трогательно заботятся обо мне, — рассказывала Бойду Карпентеру Александра. — Моя семейная жизнь просто благословенный луч солнца, если бы не тревога за нашего мальчика»[696]. Но хроническая болезнь Александры психологически негативно отражалась на девочках: в важнейшие годы своего становления четыре сестры еще больше, чем когда?либо, нуждались в материнском внимании, в том, чтобы она уделяла им время. Однако, вместо того чтобы вести беззаботную жизнь подростков, открывать для себя мир вокруг, встречаться с новыми людьми и исследовать новое, в их повседневной жизни правили болезнь и страдание, и девочки учились выносить это с поразительным стоицизмом. «Моя дорогая мамочка, — писала Мария 14 декабря 1912 года, когда она сама заболела ангиной, — я так благодарна тебе за твое милое письмо! Мне очень жаль, что твое сердце по?прежнему № 2 [697]. Я надеюсь, что твоя простуда уже проходит. Моя температура сейчас 37,1, и мое горло болит меньше, чем вчера. Так жаль, что не увижу тебя сегодня, но, конечно, тебе лучше отдохнуть. 1000 поцелуев от твоей любящей Марии» [698].

Четырем сестрам, особенно Ольге и Татьяне, также предстояло сыграть большую роль на общественном мероприятии в наступающем 1913 году — праздновании трехсотлетия дома Романовых. На этом событии девочкам предстояло принять участие в популяризации образа императорской семьи при частом отсутствии матери, а также выступать в качестве «верных сподвижниц своего любимого отца». «Было похоже, что молодые прекрасные принцессы должны были защитить постоянно находящегося под угрозой царя, — подметила баронесса Суини, — и они его защитили»[699].

* * *

В четверг 21 февраля 1913 года на безоблачном небе яркое солнце освещало Санкт?Петербург, охваченный зимней оттепелью. А улицы полыхали самыми великолепными украшениями в красных, белых и синих цветах в честь трехсотлетия начала царствования династии Романовых в России[700]. В 8 часов утра двадцать один пушечный залп салюта из Петропавловской крепости возвестил о начале торжеств. Все витрины и фонарные столбы вдоль Невского проспекта были украшены двуглавыми царскими орлами и портретами всех царей Романовых с тех пор, как в феврале 1613 года царь Михаил Федорович вступил на престол. Магазины были полны сувениров, специальных марок — впервые с изображением головы царя (раньше такое изображение считалось оскорблением Его Величества), были выпущены также медали и монеты. Кроме того, был опубликован манифест Николая II, в котором он заявил, что уповает «в неизменном единении с возлюбленным народом нашим и впредь вести Государство по пути мирного устроения жизни народной»[701].

За последние несколько лет Россия, занимавшая одну шестую часть суши, переживала замечательный период роста, во время которого Санкт?Петербург стал одним из шести крупнейших городов Европы. Экономически страна в основе своей оставалась аграрной, краеугольным камнем ее огромного богатства было производство зерновых. По этому показателю Россия того времени опережала США и Канаду, вместе взятые. В Российской империи активно развивалась металлургическая промышленность, территория Центральной Азии и Сибири была богата еще не разработанными природными ресурсами, которые теперь стали доступны благодаря строительству разветвленной сети новой железнодорожной Транссибирской магистрали. Она также связывала центр с ценными месторождениями нефти в Азербайджане, в Баку, и в Грузии, в Батуми. В лондонском Сити и на Уолл?стрит Россию долго рассматривали как азиатскую и отсталую страну, но теперь наконец увидели в ней «выгодное пространство для капиталовложений». Как сообщала своим читателям «Иллюстрейтед Лондон ньюс», «широкая общественность начинает осознавать великие богатства и еще большие потенциальные богатства, сельскохозяйственные, природные и промышленные, Империи Великого Белого царя»[702]. За рубежом также активно обсуждалась растущая военная и политическая мощь императорской России, которая располагала потенциальной людской силой в 4 000 000 человек. Признанием этой мощи стал созданный недавно совместно с Англией и Францией военно?политический блок Антанта.

Однако Россия достигла высокого международного уровня не только в сфере промышленности и военной силы. В стране происходил неожиданный и беспрецедентный расцвет художественного творчества: достаточно упомянуть музыку Стравинского и Рахманинова, авангардную живопись Малевича, Кандинского и Шагала, Русские балетные сезоны Дягилева с необычайной сценографией и костюмами, созданными Львом Бакстом. На подмостках оперных и балетных театров блистали прославленные танцоры Павлова и Нижинский, оперный певец Шаляпин, драматическое искусство было отмечено появлением театра инновационной направленности Станиславского и Мейерхольда, в яркой поэзии Серебряного века становятся наиболее известными имена Александра Блока, Андрея Белого и Анны Ахматовой.

В связи с этим в начале 1913 года газета «Таймс» в самых оптимистичных тонах предрекала России светлое будущее: «Дом Романовых не только создал могущественную империю, ему удалось больше — распахнуть настежь врата знания для великого народа и выпустить знание на бескрайние просторы страны»[703]. Но чтобы обеспечить дальнейшее экономическое развитие, России по?прежнему не хватало важнейших составляющих: стабильной политической системы и настоящего конституционного правительства. Дума с 1906 года переходила из одного кризиса в другой, постепенно принимая все более выхолощенную форму. Ее трижды распускал, а затем и вовсе отменил Николай. Четвертая Дума 1912 года, созданная после убийства Столыпина, оказалась самой неработоспособной, а политические настроения в 1913 году были «антагонистическими» в результате репрессивных мер, которые применялись после революции 1905 года[704]. Многим россиянам казалось, что праздновать нечего. В честь трехсотлетия дома Романовых были сделаны некоторые уступки, в том числе амнистия и сокращение сроков для многих заключенных — но не для выступавших против самодержавия.

В феврале Николай и Александра на три дня устроились с детьми в Зимнем дворце (впервые после событий 1905 года), чтобы принять участие в официальных торжествах. Главное из праздничных мероприятий было целиком религиозным. 21 февраля, четверг, был днем богослужения, когда двадцать пять различных религиозных процессий прошли по всей столице, возглашая псалмы и то и дело пропевая национальный гимн. Императорская семья выехала из Зимнего дворца во главе целой процессии карет и экипажей: Николай и Алексей в военной форме в открытом фаэтоне, а за ними проследовала череда закрытых парадных карет, в которых ехали Александра, Мария Федоровна и девочки. Они проехали совсем недалеко, по Невскому проспекту к Казанскому собору, где отстояли очень длинный благодарственный молебен. Его отслужил Патриарх Антиохийский, который специально для этого приехал из Греции. На торжественном богослужении присутствовали более 4000 русских дворян и аристократов, иностранные дипломаты и официальные лица, а также представители крестьянства и Княжества Финляндского. «Был блеск во всем, — сообщала газета «Новое время», — блеск алмазов на дамских уборах, блеск медалей и звезд, блеск золота и серебра позументов униформы»[705]. Но не эффектность зрелища и красота костюмов собравшихся, иконы, зажженные свечи и ладан произвели на всех наибольшее впечатление, а «невыразимо грустный» вид царевича (он был еще слишком слаб и пока не мог ходить; он хромал, поэтому на богослужение его принес казак), его «белое, измученное личико… глядевшее с тревогой вокруг себя на море людей перед ним»[706].

Хотя охрана была готова к любым неприятным происшествиям, рядовые граждане на улицах Санкт?Петербурга, закутанные в ватные пальто и в валенках, проявили заметное равнодушие к большей части церемонии. Князь Гавриил Константинович впоследствии писал, что у него было «отчетливое впечатление, что в столице в день юбилея династии Романовых не было никакого особенного энтузиазма». Мэриэл Бьюкенен тоже заметила это: толпы были «странно молчаливые», как она вспоминала, «и приветственные возгласы раздавались только при виде улыбавшихся им молодых великих княжон в широкополых шляпах, украшенных цветами»[707].

Литургия и молебен в Казанском соборе стали первыми из многочисленных общественных богослужений, в которых императорская семья приняла участие в юбилейном году. На всех этих службах они подолгу отстаивали коленопреклоненные, крестились и целовали чудотворные иконы — все для того, чтобы «вызвать всеобщий подъем патриотического духа в народе» во время продолжающейся политической нестабильности[708]. Мэриэл Бьюкенен, как и многие, надеялась, что торжества «заставят императорскую семью выйти из своего уединения и что император во время своего присутствия в Думе сделает публичное заявление, которое снимет напряженность внутренней ситуации в стране»[709]. Но ее ожиданиям не суждено было сбыться. Вскоре стало очевидно, что основная цель празднования трехсотлетия была в укреплении образа национальной жизни с помощью веры. Это скорее возвращало страну назад к старинному таинству союза царя и народа, а не вело вперед к такому будущему, где истинное значение имела демократия и полноценная работа Думы. И действительно, многих депутатов Четвертой Думы не допустили на торжества, ограниченное количество мест было выделено только представителям аристократии и монархических организаций[710].

В тот же день в Николаевском зале Зимнего дворца Николай и Александра принимали поздравления от 1500 сановников и официальных лиц. Это было важным событием в жизни Ольги и Татьяны. Они присутствовали на этом торжественном мероприятии в парадных белых атласных придворных платьях, которые были сшиты в мастерской Ольги Бульбенковой (там часто шили парадные придворные платья и мундиры). Платья были длинными, с открытыми плечами, с длинными заостренными открытыми рукавами, передняя часть была выполнена из розового бархата, а съемный шлейф украшен гирляндами искусственных роз[711]. На груди у них на алых муаровых перевязях были приколоты ордена Святой Екатерины, а на головах были кокошники розового бархата, инкрустированные жемчугом и украшенные бантами. Это, наверное, был очень важный момент для них, потому что им еще никогда не доводилось носить длинные парадные платья. Это означало их полноценное вступление во взрослый мир двора. Обе сестры были прекрасны, как никогда, и это подтверждали официальные фотографии, сделанные в любимой студии семьи, «Буассонн и Эгглер». Сам по себе прием был новым событием для них обеих, «редкая возможность увидеть петербургское общество, и по их внимательным, оживленным лицам было ясно, что они пытались охватить все и запомнить все лица»[712].

В этот вечер по?прежнему многолюдные улицы Санкт?Петербурга были освещены праздничной иллюминацией. Это напомнило Николаю его коронацию. Но счастье празднования на следующее утро было омрачено известием, что Татьяна, которая уже пару дней чувствовала себя неважно, слегла с температурой. Александра была слишком утомлена, чтобы в тот день принять участие в общественном мероприятии, вместо нее в центре внимания находилась Мария Федоровна. Правда, царица нашла в себе силы присутствовать в тот вечер на парадном спектакле: на сцене Мариинского театра давали оперу Глинки «Жизнь за царя» с участием Шаляпина. Зрители стоя приветствовали Александру и Николая овацией, когда те вошли в императорскую ложу вместе с Ольгой. Но Анна Вырубова заметила и фальшивую ноту: «В этой блестящей публике было мало настоящего энтузиазма, мало настоящей преданности»[713]. Александра выглядела бледной и мрачной, как показалось Мэриэл Бьюкенен, «ее глаза, загадочные в своей темной глубине, как будто смотрели куда?то внутрь, были сосредоточены на какой?то тайной мысли, которая, конечно, была далека от переполненного театра и людей, выражавших ей свою преданность»[714]. Покраснев и чувствуя себя крайне неуютно под взглядами стольких глаз, царица была рада опуститься в кресло. Но она выглядела такой вялой, словно испытывала боль, как показалось Агнес де Стёкль. Действительно, Александре было нехорошо, ей было трудно дышать, и она покинула театр после первого акта. «Легкая волна негодования прошла по залу, — отметила Мэриэл Бьюкенен. — Опять та же история?» Императрица вновь даже не пыталась скрыть свое отвращение к санкт?петербургскому обществу[715]. Именно так был воспринят ее уход в тот вечер. Только ее дочь Ольга и ее муж знали, как тяжело повлияла на нее недавняя, почти смертельная болезнь Алексея. «Печальное знание» об опасной для жизни болезни сына сделало поведение царицы «таким необычным», как подумала княгиня Радзивилл. Было понятно, почему «ей так неприятно видеть кого?либо или принимать участие в каком?нибудь праздновании даже ради своих дочерей». Сестры Романовы, со своей стороны, как всегда, искали во всем позитив. «Весь город праздновал, много людей», — вспоминала этот день Ольга в своем дневнике. Но, как всегда, тонко чувствуя ветер перемен в России, она не могла не отметить этого: «Слава Богу, что пока все в порядке»[716].