Глава 9 В Санкт‑Петербурге мы работаем, а живем мы в Ливадии

Летом 1910 года, учитывая, что здоровье царицы продолжало резко ухудшаться, доктор Боткин убедил ее поехать на лечение на курорт Бад?Наухайм в Гессене, а заодно навестить Эрни и других европейских родственников. «Ей это очень важно для выздоровления, это и ради нее самой, и ради детей, и ради меня, — убеждал Николай свою мать перед их отъездом. — Я совершенно измотан душевно, переживая за ее здоровье». Еще более искренне звучат слова, которые услышала от него Анна Вырубова. «Я готов сделать что угодно, — произнес он с тихим отчаянием, — даже сесть в тюрьму, если бы только она могла от этого поправиться»[521].

Семья Романовых приехала во Фридберг недалеко от Наухайма в конце августа. Большая часть их окружения, состоявшего из 140 человек (штат значительно увеличился за счет многочисленных офицеров охраны), была размещена в гостиницах города. Эрни и его семья были, безусловно, рады их приезду, но сложности с размещением и обеспечением такого количества людей были неимоверные, не говоря уже об огромных расходах. В течение четырех недель их пребывания и поездок сугубо частного характера Николай впервые был только в штатском, а также совершил инкогнито несколько экскурсий в город. Тем не менее для обеспечения безопасности были предприняты все необходимые меры, как и в Каусе в 1909 году: снайперы, патрулирование со сторожевыми собаками территории замка, где остановилась царская семья, казачий конвой Николая и агенты охраны под руководством Спиридовича, которые следили за всеми передвижениями семьи[522].

Английская писательница и хозяйка литературного салона, также побывавшая во Фридберге в то время, Вайолет Хант, вспоминала суету сопровождающих царя из?за шумихи по поводу приезда Романовых. Однажды вечером в пансионе, где она жила, появилось объявление, в котором гостей просили

«…не преследовать, не собираться толпами вокруг или иным способом не докучать российскому царю, который остановился во Фридберге, в трех милях отсюда, и ежедневно появляется здесь с царицей и детьми… Опасность для его жизни, в которой он постоянно находился, была настолько очевидна и настолько реальна, что трусоватый, но практичный муниципалитет Фридберга настоял на том, чтобы общественные памятники в этом городе были застрахованы за счет российского императора!»

Спиридович прилагал целенаправленные усилия для «распространения ложных сведений» о местопребывании и передвижении царя и его семьи для того, чтобы отвлечь любопытных от преследования императорской четы. «Если объявлялось, что {Николай} должен был идти принимать ванны, то его можно было найти в курзале[523]; когда объявлялось о его участии в занятиях школы верховой езды, вероятней всего застать его можно было на озере»[524].

Вайолет Хант встречала его там — «печального на вид человека, когда он уговаривал своего сына запустить свою крошечную игрушечную лодку или когда его катали в лодке по озеру». Она часто видела и Александру, направлявшуюся на ванны, «одетую в черное, в жемчугах… Ее лицо было как трагическая маска….надменная, удрученная. Она выглядела как очаровательная клоунесса, нет, теперь уже вряд ли очаровательная — болезненная тень королевы»[525]. В одном из городских магазинчиков, витрины которого были полны венецианского стекла, она снова встретила Николая с Алексеем. Оба внимательно разглядывали какое?то искусное изделие:

«Я видела его лицо сквозь прекрасное прозрачное стекло, в этом лице не отражался ужас, ибо он был храбрым человеком, но в нем сразу же читалось подспудное подведение итогов, резюме совокупного мучения всех царей из этого рода, в которых сознательно метили, чтобы уничтожить их. Его дед — его дядя — и вот теперь маленький сын, которого было даже не видать за прилавком и кому предназначено было и дальше исполнять эту ужасную роль в чудовищном гнойнике российской монархии!» [526]

Вполне возможно, что Николай был обеспокоен. Во время его пребывания во Фридберге пришла новость о государственном перевороте в Португалии 5 октября и свержении конституционного монарха Мануэла II. Это было еще одно предупреждение: ведь отец Мануэла, как и дед Николая, был убит (в 1908 году). Одной даме довелось увидеть реакцию Николая на сообщение об этом. Разносчик газет зашел в курортное здание, когда они пили там чай. «Царь, казалось, побелел и, видимо, был очень потрясен». Протянув мальчику монету, он прочитал новость с начала до конца: «Я могла видеть по его лицу, как она на него подействовала. В его глазах был испуг, временами — даже отчаяние. С некоторым усилием он подавил свои чувства и понял, что на него пристально смотрят любопытные. Сделав вид, как будто ничего не случилось, он пошел к ожидавшему его автомобилю»[527].

Во Фридберге к этим двум монаршим семьям присоединились еще несколько родственников: принц Греции Андрей, его жена Алиса и двое их дочерей, Маргарита и Теодора; сестра Александры Виктория Баттенбергская и ее муж Людвиг, а также их дети Луиза, Георг и Людвиг. Две другие сестры Александры также ненадолго приезжали к ним: Ирэна с мужем принцем Генрихом и их двумя мальчиками, Сигизмундом и Вальдемаром, у которого была гемофилия, а также вдовствующая великая княгиня Элла, которая недавно приняла постриг и основала в Москве монастырь. Одета она была в самую элегантную серую рясу и монашеский апостольник и выглядела, как Елизавета, благочестивая героиня оперы Вагнера «Тангейзер».

Сестрам Романовым очень нравилось общаться со своими кузенами Луизой и Людвигом, которого, впрочем, все обычно называли Дики. Хоть ему в то время было только десять, Дики навсегда запомнил своих двоюродных сестер. Позднее, уже лорд Маунтбеттен, он отчетливо вспоминал их: «Они были очаровательные и ужасно милые, даже прекраснее, чем на фотографиях». Он был совершенно покорен третьей сестрой: «Я был просто помешан на Марии, был твердо намерен жениться на ней. Она была просто восхитительна»[528]. Все четыре девочки были, на его взгляд, неотразимо прекрасны: «Они, казалось, становились все красивей и красивей с каждой нашей встречей»[529].

Из Англии приехала и тетя девочек, двоюродная сестра Александры, Тора — вместе с Эмили Лох. Уже на следующее утро после их прибытия Ольге с Татьяной не терпелось пройтись с ней по магазинам Наухайма, ювелирные которого буквально притягивали их, как и в Каусе. Они вернулись из Наухайма на следующий день и «позволили императрице проверить всю охапку покупок, которую они привезли оттуда», как вспоминала Эмили. Однако в Наухайме их повсюду сопровождали большие толпы любопытных, и девочки были лишены возможности потратить все свои карманные деньги, которые в январе этого года им было положено Александрой получать по 15 рублей в месяц[530].

Во Фридберге все четыре сестры, по?видимому, с удовольствием играли со своими кузенами в детские игры — в «диаболо»[531] и «мячик на веревочке»[532], игру для двоих участников с мячом, который привязан на веревочке к столбу. Они много катались в парке в экипажах и на велосипедах, а Алексей был рад поиграть с двумя сыновьями Эрни, Георгом Донатусом и Людвигом, и катался на велосипеде. Его вел Деревенько, велосипед был со специально оборудованным сиденьем.

Они совершили также несколько поездок на автомобиле вместе с царем (которому нравилась быстрая езда), устраивали пикники в густых загородных лесах. Для девочек это была редкая возможность пообщаться и поиграть с кузенами своего возраста, даже Николай как?то раз позволил себе расслабиться. «Он выглядел счастливым, как школьник на каникулах»[533].

Девочки всем показались вежливыми и заботливыми, на окружающих произвело приятное впечатление, как добросовестно «они старались поддерживать за столом беседу с одним из придворных»[534].

После того как семья провела более месяца в Бад?Наухайме, они переехали в Вольфсгартен, где еще в течение трех недель побыли с Эрни и его второй женой Онор. Здоровье Александры улучшилось. Доктор Георг Гроте, который следил за ее здоровьем в Наухайме, не нашел никаких органических признаков болезни сердца, но подтвердил, что состояние здоровья императрицы вызывает настолько серьезное беспокойство, что «если бы она не занимала столь высокий пост, то ее следовало бы отправить в санаторий, строго ограничив круг лиц, с которыми ей рекомендовалось общаться, только двумя сестрами милосердия для обеспечения ухода за ней». «Она принимает на себя слишком многое, — как сказал Грот, — и скрывает от всех свои страдания»[535].

Тем не менее тем летом Александра преобразилась среди своих близких родственников, как вспоминал Дики Маунтбеттен. «Даже эта моя совсем сумасшедшая тетя?императрица была совершенно милой и обаятельной». И все же многих ее родственников всерьез беспокоило состояние ее психики. Дики подслушал как?то, что его отец сказал его матери в Наухайме: «Алики абсолютно сумасшедшая — это может привести к революции. Разве ты не можешь ничего сделать?»[536]

Постоянные недомогания царицы зачастую объясняли ее мнительностью и подавленным настроением. Но Александра твердо стояла на том, что ее болезни не вымышлены. «Если вам говорят о моих «нервах», — писала она Марии Барятинской, — пожалуйста, опровергайте это изо всех сил. Нервы мои в полном порядке, это «переутомленное сердце»[537]. Она понимала, что ее плохое здоровье негативно отражается на детях: «Если ваша мать всегда болеет, вряд ли ваша жизнь очень радостна, — сказала она Марии в декабре того года, но смогла найти в этом и свои положительные стороны. — Я знаю, что это скучно… но это учит всех вас быть любящими и нежными»[538]. В то время ей приходилось успокаивать одиннадцатилетнюю Марию, которая рассказала матери о своей первой подростковой влюбленности. Григорий, как явствует из его слов, вновь был советчиком в сложной психологической ситуации и велел Марии не «слишком много о нем думать», а также не подавать вида о своих страданиях в присутствии других людей. «Теперь, когда ты уже большая девочка, ты всегда должна быть более осторожной и не показывать своих чувств, — вторит ему Александра. — Не стоит показывать другим, что ты чувствуешь»[539].

Такая скрытность, к которой Александра приучила и себя, теперь привела к тому, что у посторонних людей о ней сложилось мнение о том, что она отстраненная и бесчувственная. «Это была обычная политика засекречивания», — вспоминала Иза Буксгевден. Александра говорила ей: «В нашей семье не принято ставить общество в известность о своей болезни». Это негласное правило распространялось в том числе и на болезнь Алексея. Единственным исключением, дающим право сообщать публике о том, что что?то не так, было «когда кто?то умирал»[540]. Так что зарубежной прессе не оставалось ничего другого, кроме как строить домыслы. «Царица медленно умирает от ужаса», — сообщал заголовок одной статьи, в которой со ссылкой на римскую газету «Трибуна» утверждалось, что Александра уже «давно является самой несчастной королевской особой в Европе» из?за повышенных мер безопасности, изолирующих ее и семью от внешнего мира, и это сделало ее «жертвой меланхолии и болезненных страхов»[541]. Газеты заявляли, что уже почти невозможно узнать в «этой женщине с печальным лицом и мрачным взглядом ту веселую девушку, которая когда?то радовала сердца дачников в Балморале». «Ее теперь обуревает всепоглощающий страх нападения революционеров». Как писала одна австралийская газета, «большей трагедии», чем эта, «не бывало в истории других монарших домов»[542].

* * *

К ноябрю 1910 года, когда семья опять поселилась в Царском Селе, Николай принял твердое решение, что его дочери должны будут принять участие в развлечениях зимнего сезона в столице. В январе он с Ольгой посмотрел «Бориса Годунова» со знаменитым басом Федором Шаляпиным в главной роли. Все в царской семье были его большими поклонниками. В феврале Ольга и Татьяна сопровождали его на постановку оперы Чайковского «Евгений Онегин», а позднее Николай взял всех четырех девочек на балет «Спящая красавица». Такие поездки были слабым утешением, и восполнить отсутствие матери они не могли, но всем пятерым детям очень понравилось выступление их любимого военного оркестра балалаечников, на концерте которого они побывали той зимой.

Пост Уилер и его жена Холли тоже были на этом концерте в окружении членов дипломатического сообщества и вездесущих агентов охранки. Вот появилось императорское семейство: Мария Федоровна, Мария Павловна, и «за нею не только две старшие дочери, Ольга и Татьяна, но и младшая пара, Мария и Анастасия», событие примечательное, потому что Уилерам тогда довелось впервые увидеть всех четырех сестер вместе. «Две старшие были в простых белых платьях, каждая с ниткой мелкого жемчуга на шее, тяжелые темные волосы ниспадали на плечи, — они выглядели очень мило и по?девичьи». У Ольги в руках был «небольшой букетик фиалок», а у Марии и Анастасии — по коробочке «конфет в серебристой обертке». Анастасия села в ложе прямо рядом с Холли, «и, одарив меня скромной улыбкой, она поставила свою коробку конфет на перила между нами»[543]. Тут, как вспоминала Холли, «поднялся ажиотаж, все в зале встали и повернулись лицом к выходу», потому что вошли царь в парадном полковничьем мундире[544] и царевич, «полностью одетый в белое, с золотым позументом»[545].

«Весь театр замер, воочию наблюдая то, чего в России еще никогда не видали. Люди были совершенно сбиты с толку», — вспоминала Холли. Царевич так редко появляется на публике, что для большинства россиян «он был почти что миф»[546]. Затем начался концерт оркестра балалаечников, который Алексею очень понравился. Он любил этот инструмент, сам учился играть на нем. В конце выступления весь зал поднялся, устроил музыкантам овацию. Алексей, стоя рядом с отцом, миловидный и по?детски торжественный, «осторожно поглядывал то вправо, то влево». «Боже мой! Какой он очаровательный!» — услышала Холли восклицание женщины, стоявшей возле нее.

«На всех лицах было обожание, которое на протяжении веков щедро воздавалось «Великому Белому Царю», но здесь было даже больше, чем просто обожание — этот маленький паренек в своей мальчишеской красоте был воплощением будущего, на которое надеялась Россия… Царь означал власть, которую Россия знала и которой теперь переставала доверять, но в лице маленького будущего самодержца виделись сияющие перспективы, о которых она мечтала»[547].

Такое обожание маленького наследника престола лишь подтверждало точность предположения, высказанного Марией Федоровной еще в 1906 году, что «несчастные маленькие девочки отошли на второй план» с появлением Алексея[548]. Так оно, несомненно, и было в глазах общества, поскольку все взгляды были обращены на царевича. Вернувшись в свою ложу после перерыва, Холли заметила, что Анастасия и Мария уже заняли свои места рядом с перилами подле нее. «Ее нельзя было назвать красивым ребенком, но в ней было что?то искреннее и располагающее, — вспоминала она об Анастасии. — На плоских перилах лежала теперь уже полупустая коробка конфет, а ее белые перчатки были измазаны шоколадом. Она застенчиво протянула мне коробку, и я взяла одну конфету». Когда заиграла музыка, Анастасия начала тихонько напевать народную мелодию, которую исполняли музыканты. Холли спросил ее, что это была за песня. «О, — ответила она, — это старая песня о маленькой девочке, потерявшей свою куклу». Протяжная мелодия этой прекрасной песни, которую напевала маленькая великая княжна, и вид ее испачканных шоколадом бальных перчаток запомнились Холли на многие годы[549].

* * *

Весной 1911 года Александра призналась своей золовке Онор, что «лечение» в Наухайме не дало никакого результата: «Лично я не почувствовала никакой пользы… и мне было снова так плохо»[550]. Ольга отчаялась когда?либо увидеть мать опять здоровой. «Не расстраивайся, моя дорогая, что она не становится настолько здоровой, как тебе хотелось бы ее видеть, — утешала ее тетя Элла, — это не может произойти так быстро. Действительный эффект от лечения проявится не раньше чем через месяц или два, а то и после второго курса лечения». А пока Элла посоветовала Ольге смиренно и усердно молиться о выздоровлении матери[551].

Весной по крайней мере у Ольги было развлечение — смотр новобранцев ее гвардейского корпуса, но Татьяна начала ревновать. «Мне бы так хотелось побывать на смотре второй дивизии, ведь я вторая дочь. Ольга была в первой, так что теперь моя очередь, — жаловалась она Александре и добавляла: — Во второй дивизии я увижу того, кого мне очень нужно увидеть… ты знаешь, кого…!!??!?!»[552] Татьяна тоже доверяла матери секреты своей первой девичьей влюбленности. В августе прошло еще несколько военных смотров на большом плацу в Красном Селе. Ольга и Татьяна, обе превосходные наездницы (научились ездить верхом еще в 1903 году)[553], в гвардейской форме, восседая на боковом седле, с гордостью провели смотр полков, почетными шефами которых отец назначил сестер по случаю их четырнадцатилетия в день именин: Ольгу — 3?го Елизаветградского гусарского полка, Татьяну — 8?го Вознесенского уланского полка. В 1913 году у Марии тоже будет свой полк — 9?й Казанский драгунский, только хмурая Анастасия была еще слишком мала для этого. Офицеры «Штандарта» дразнили ее: мол, учитывая ее бойкий характер, Анастасию следует поставить во главе пожарной бригады Санкт?Петербурга[554].

Во время военных смотров той весной девушкам нанес визит их английский кузен, принц Артур герцог Коннот (сын герцога Коннота, который приходился Александре дядей). Он был капитаном Королевского полка Шотландских серых драгун и приехал на смотр в качестве наблюдателя. Помимо этого, у двадцатисемилетнего, еще неженатого, принца, как отметила дочь британского посла Мэриэл Бьюкенен, была и другая цель визита: «Принц Артур на следующей неделе приезжает на маневры, а также (втайне) чтобы посмотреть на дочь императора»[555]. В этих тайных смотринах, устроенных Ольге, нет ничего удивительного, однако о том, какое впечатление она произвела на Артура или он на нее, ничего не известно[556]. Поскольку ей, старшей из дочерей Романовых, было уже почти шестнадцать лет, возраст, подходящий для вступления в брак, на королевской ярмарке невест к ней давно начали проявлять интерес. Александра осознавала, что двум ее старшим дочерям пора подыскивать достойное место в обществе, и строила планы их официального участия в двух предстоящих церемониях — свадьбах детей великого князя Константина. Первым женился его старший сын, Иоанчик, на принцессе Елене Сербской, свадьба проходила 21 августа в Петергофе.

«Они все очень выросли, — говорила Онор Александра, готовясь к этому событию. — Татьяна уже выше, чем Ольга, которая теперь носит платья почти до пола. Когда им исполнится по шестнадцать, их платья станут совсем длинными, а волосы они будут убирать кверху. Как летит время!» Сама императрица не рассчитывала присутствовать на торжествах: «Я едва ли смогу появиться, посмотрим, на что у меня хватит сил, весьма вероятно, что не на много»[557]. И в самом деле, Александра чувствовала себя не настолько хорошо, чтобы присутствовать на свадьбе Иоанчика, но пятеро ее симпатичных детей произвели на всех большое впечатление. Алексей был «очарователен в мундире стрелкового императорской фамилии полка», а великие княжны — в придворных платьях русского фасона, «белых с розовыми цветами, но без шлейфов и розовых кокошников». Брат жениха считал, что они «выглядели прекрасно»[558]. Нет сомнений, что Иоанчик был того же мнения, ведь он был влюблен в Ольгу с тех пор, как увидел ее в 1904 году на крещении Алексея. Несмотря на череду своих краткосрочных романов в поисках невесты, еще в ноябре 1909 года Иоанчик продолжал надеяться, поскольку Ольга оставила «неизгладимый след в его душе». Осенью того года Иоанчик ездил в Крым «только потому, что жаждал увидеть Ольгу», однако, открыв там свои чувства царю и царице, он в конце концов вынужден был оставить всякую надежду. «Они не позволят мне жениться на Ольге Николаевне», — сказал он безутешно отцу[559]. Но теперь наконец неловкий, долговязый Иоанчик, который был весьма неказистым женихом, нашел себе невесту среди особ королевской крови. Сам факт этого брака очень встревожил наивную Татьяну: «Как странно, у них, возможно, будут дети, они ведь будут, наверное, целоваться…? Какой кошмар, фу!» {sic}[560].

А всего через три дня старшая дочь великого князя Константина, Татьяна, вышла замуж за князя Багратион?Мухранского. В честь этого в Павловске была проведена небольшая семейная свадебная церемония, на которой присутствовала императорская семья. Вскоре после этих свадеб, в конце июля, состоялся важный официальный визит в Киев. В этой поездке им впервые довелось выступать в качестве официальных представителей на крупном общественном событии, но в дальнейшем девушкам придется все чаще замещать мать во время приступов ее болезни. Императорской семье предстояло побывать на открытии в Киеве нового памятника Александру II в честь пятидесятой годовщины освобождения им крестьян в 1861 году, а также посетить знаменитую Киево?Печерскую лавру и присутствовать на двух больших военных парадах — первого и второго сентября. Хоть Александра и смогла принять участие в открытии памятника и выдержала долгие официальные церемонии, длившиеся весь день первого числа, после этого она, измученная, удалилась к себе. Вечером того же дня Ольга и Татьяна сопровождали Николая на спектакле в Киевском городском театре, где давали оперу Римского?Корсакова «Сказка о царе Салтане». Там присутствовали многочисленные местные чиновники и различные политические деятели, в том числе и премьер?министр Столыпин.

Во время второго антракта Столыпин стоял в проходе у ограждения совсем рядом с императорской ложей, когда какой?то молодой человек бросился к нему с пистолетом и дважды выстрелил в него. «К счастью, — как вскоре после этого писала Александра с облегчением в письме к Онор, — Н., О. и Т. были в фойе, когда это случилось»[561]. Софья Тютчева, которая тоже была там для сопровождения дочерей императора, вспоминала, что Ольга предложила пройтись и выпить чаю, а Николай сказал, что в их ложе жарко[562]. Находясь в фойе, они «услышали два удара, как будто что?то упало», как позже писал матери Николай. Он подумал: «Наверное, бинокль упал сверху кому?нибудь на голову», — и побежал обратно в ложу, чтобы посмотреть.

«Справа я увидел группу офицеров и других людей, которые тащили кого?то, несколько дам кричали, а прямо напротив меня стоял Столыпин. Он медленно повернулся ко мне лицом и начертал в воздухе крест левой рукой»[563].

Ольга и Татьяна пытались удержать отца, но Николай инстинктивно потянулся к Столыпину и заметил, что премьер?министр ранен. Столыпин медленно опустился в кресло, и все бросились к нему на помощь, в том числе доктор Боткин. Столыпин пробормотал слова, обращенные к царю, которые ему и передал министр императорского двора, граф Фредерикс: «Ваше Величество, Петр Аркадьевич попросил меня сказать вам, что он счастлив умереть за Вас». «Надеюсь, что нет никаких оснований говорить о смерти», — ответил царь. «Я боюсь, что есть, — ответил Фредерикс, — поскольку одна из пуль попала в печень»[564].

Несмотря на ранения, Столыпин героически смог, поддерживаемый с обеих сторон, сам выйти из театра и сесть в карету «Скорой помощи». Его срочно отвезли «в первоклассную частную клинику», где он «принял святое причастие», во время которого «говорил очень отчетливо»[565]. Тем временем в зале зрители схватили стрелявшего, молодого юриста из зажиточной киевской еврейской семьи Дмитрия Богрова (который был одновременно революционером и информатором охранки), и готовы были растерзать его, если бы не полиция. После того как Богрова увели, труппа оперы вышла на сцену и вместе с публикой запела гимн. Николай стоял у самых перил своей ложи, «явно подавленный, но без страха»[566]. «Я с девочками уехал в одиннадцать, — сообщал он позднее Марии Федоровне. — Можете себе представить, с каким чувством». «Татьяна вернулась домой в слезах и все еще потрясенная, — рассказывала Александра Онор на следующий день, — а Ольга все это время старалась держаться»[567]. На следующее утро Софья Тютчева, которая не спала ночь, переживая все увиденное, с удивлением обнаружила, что девушки были спокойнее, чем можно было ожидать. Заметив, как это ее смутило, их няня Мария Вишнякова подошла к ней и прошептала: «Он уже там», — имея в виду Распутина, который, как оказалось, был в то время в Киеве. «Тогда мне все стало ясно», — написала Тютчева позже[568].

Все еще оставалась большая надежда, что Столыпин выживет и оправится от ран, бюллетени о его состоянии казались утешительными. «Врачи считают, что он вне опасности, — сообщала Онор Александра. — Его печень, кажется, только слегка задета. Пуля попала в его Владимирский крест и отклонилась в сторону»[569]. Николай тем временем был вынужден продолжить участие в запланированных в Киеве мероприятиях и четвертого сентября присутствовал с детьми на большом военном параде, а затем посетил музей и побывал на праздновании столетнего юбилея первой в Киеве школы.

Русская писательница Надежда Мандельштам была в то время одиннадцатилетней ученицей этой школы. Она отчетливо помнила тот день, помнила и как ее тронул вид «очень красивого мальчика и четырех грустных девочек», одна из которых, Мария, была того же возраста, как она сама. Это заставило Надежду задуматься о трудностях их жизни:

«Я вдруг поняла, что мне повезло гораздо больше, чем этим несчастным девочкам. В конце концов, я могла бегать с собаками на улице, дружить с мальчиками, не учить уроков, шалить, поздно ложиться, читать всякую ерунду и драться со своими братьями или еще с кем угодно. У нас с моими гувернантками все было очень просто устроено: мы специально вместе выходили из дому, а затем каждая шла своей дорогой — они шли на свидание, а я к своим мальчишкам — я не дружила с девочками: драться по?настоящему можно только с мальчишками. Но этих бедных принцесс во всем ограничивали: они были вежливые, ласковые, доброжелательные, внимательные… они даже не могли подраться… бедные девочки»[570].

Царь еще дважды навестил Столыпина, но оба раза жена Столыпина Ольга не позволила Николаю увидеться с ним, считая его виновным в этом покушении[571]. 5 сентября Столыпин скончался от заражения крови. Ольга Столыпина отказалась принять от царя соболезнования. В Киеве было объявлено военное положение, тридцатитысячная армия приведена в состояние боевой готовности, опасались еврейских погромов в отместку за покушение, многие евреи, проживавшие в Киеве, бежали из города. Императорская семья тем временем направилась поездом к берегам Черного моря, к «Штандарту». Уезжая, Николай оставил генерал?губернатору Федору Трепову строгие указания «не допустить еврейских погромов ни при каких обстоятельствах»[572].

Богрова судили военно?полевым судом, и через десять дней в Киеве он был казнен через повешение, несмотря на просьбу вдовы Столыпина о помиловании. Столыпин задолго до покушения был уверен, что погибнет насильственной смертью, и просил похоронить его рядом с тем местом, где его убьют, поэтому он и был похоронен в Киево?Печерской лавре. Александру, возможно, печалило то, как погиб Столыпин, но она не оплакивала эту потерю, потому что он всегда непримиримо выступал против Распутина. Когда позднее императорская семья со всем своим сопровождением прибыла в Севастополь, на пути в Ливадию, их встречали флагами и иллюминацией вдоль берега моря. Одна из фрейлин как, собственно, и все остальные, сочла это неуместным вскоре после убийства Столыпина и сказала об этом Александре, которая резко оборвала ее: «Он был всего лишь министром, а это русский император». Софья Тютчева не могла понять, что вызвало такую ее реакцию: раньше она видела, как горевала Александра и как она утешала вдову Столыпина. Что вызвало эту внезапную перемену настроения? «Этому могло быть только одно объяснение, — позже заключила она, убежденная, что вся семья находилась в полном подчинении у Распутина. — Это было все то же пагубное влияние, которое в конце концов и уничтожило несчастную Александру Федоровну и всю ее семью»[573].

* * *

После ужаса убийства Столыпина семья была очень рада очутиться в Крыму, где их ждал только что выстроенный дворец. Крым всегда был «самой прекрасной жемчужиной в царской короне», территория его была присоединена к России Екатериной Великой в 1783 году после многочисленных войн с Османской империей[574]. Сияющий белизной на ярком солнце дворец, расположенный над изрезанным южным побережьем, был окружен садами с яркими и благоухающими бугенвиллеями и олеандрами, свисающими лозами глициний, и повсюду было «настоящее буйство роз всех цветов и форм»[575][576]. Вокруг дворца также было очень тенисто, у семьи был свой каменистый пляж, а море, в котором они купались, было таким же синим, как Эгейское. Неудивительно, что «Ливадия» по?гречески значит «красивое поле» или «лужайка». Она была в буквальном смысле раем на земле для детей Романовых, и они всегда говорили о ней как о «своем настоящем доме». Позднее одна из сестер Романовых сказала об этом так: «В Санкт?Петербурге мы работаем, а живем мы в Ливадии»[577]. Ливадия также становится основным прибежищем для Николая, которому все больше хочется отъединиться от мира, и для его больной жены. Для богатых и знатных Крым был русской Ривьерой. В двух милях (3 км) от дворца расположена Ялта, самый модный крымский курорт, и весь российский свет съезжался сюда и проводил здесь всю напоенную южными ароматами осень перед началом зимнего сезона в Санкт?Петербурге. Именно здесь с большей вероятностью, чем где бы то ни было еще в России, они могли мельком увидеть своего недосягаемого императора и его семью, поскольку в Ливадии Романовы чувствовали себя гораздо более расслабленно и непринужденно, чем в Царском Селе.

Ливадийский дворец был двухэтажным, в стиле итальянского Возрождения, с большими окнами, пропускающими много света. Фасады были отделаны местным белым инкерманским известняком, поэтому он получил в народе название «Белый дворец». Его возвели за шестнадцать месяцев (вместе с домом для императорской свиты) и оборудовали всеми современными удобствами: центральным отоплением, лифтами и телефонами. Получив его в свое распоряжение, 20 сентября Николай писал матери: «У нас нет слов, чтобы выразить всю радость и удовольствие иметь такой дом, построенный именно так, как мы хотели… Виды со всех сторон настолько красивы, особенно на Ялту и на море. В комнатах так много света, а ты помнишь, как темно было в старом доме»[578]. Внутри все было отделано и обставлено очень просто, по большей части в стиле модерн, который так любила Александра. В личных покоях на втором этаже были излюбленные ситцевые занавески и светлая мебель, как обычно, повсюду живые цветы[579].

Окна и балконы задней части дворца выходили на море: Ольга и Татьяна с удовольствием проводили на балконе часы утренних занятий французским с Пьером Жильяром. Окна северной стороны дворца, противоположной морю, смотрели на раскинувшиеся поодаль скалистые Крымские горы. Прохладный и тенистый внутренний дворик украшали мраморная колоннада в итальянском стиле и фонтан, окруженный прелестным небольшим садиком. Это стало любимым местом дворцовой свиты, здесь можно было укрыться от дневного зноя, посидеть и поболтать после завтрака.

В конце лета и осенью для детей Романовых в Ливадии наступила идиллия. Это были чудесные дни: они ходили с отцом в походы в горы, ездили по побережью туда, где любили устраивать пикники, например к монастырю Святого Георгия, расположенному высоко на скалах мыса Фиолент, или путешествовали в глубь Крыма к собственному царскому винограднику в Массандре, где делали лучшие крымские вина, минуя по пути фруктовые деревья, сгибавшиеся под тяжестью сочных плодов. В бесконечной череде прекрасных солнечных дней они катались верхом и играли в теннис с детьми великой княгини Ксении и другими родственниками, которые приезжали навестить царскую семью в Ливадии. Дети также очень любили плавать, хотя однажды Анастасия чуть не утонула, когда на них обрушилась неожиданно большая волна, и Николаю пришлось спасать ее. После этого случая он велел устроить на пляже подобие бассейна, сделанного из полотнищ парусов, прикрепленных к вкопанным в дно деревянным столбам. Здесь дети могли плавать в безопасности под бдительным оком Андрея Деревенько[580].

Анастасия, которая испытывала глубокую неприязнь к учению и всяческим ограничениям ее физической свободы, здесь жила привольно, как она сама сказала их учителю ПВП (он жил в Ялте, как и Пьер Жильяр):

«У нас здесь очень большие, чистые и белые комнаты, здесь у нас растут настоящие фрукты и виноград… Я так счастлива, что нет этих ужасных уроков. Вечером мы сидим все вместе, вчетвером, играет граммофон, мы слушаем его и играем вместе… Я совсем не скучаю по Царскому Селу, потому что я даже не могу передать вам, как мне там скучно»[581].

Все во дворце приводило девочек в восторг и придавало энергии. Не было для них большего развлечения, чем забраться наверх и бегать по оцинкованной крыше, им нравилось слушать сам звук своих шагов по листам металла. А ночи были так полны света!.. Анастасию зачаровывало ночное небо, она любила выходить на крышу, чтобы «изучать созвездия», потому что в Крыму они казались особенно яркими[582].

Во время своего пребывания в Ливадии, как и дома в Царском Селе, семья постоянно смотрела фильмы по субботам, их демонстрировали в крытом манеже для верховой езды. Эти киносеансы были таким важным событием в их жизни, дети еще всю следующую неделю обычно обсуждали увиденное[583]. Елизавете Нарышкиной было поручено предварительно просматривать фильмы, и если какие?то фрагменты казались ей неприемлемыми, придворный фотограф Александр Ягельский (который также вел официальную фото— и киносъемку на всех общественных мероприятиях с участием императорской семьи) вырезал эти кадры[584][585]. В основном детям показывали кинохронику или снятые Ягельским фильмы о путешествиях царской семьи из его «Царских хроник», а также фильмы образовательного содержания. Но смотрели они и драмы, например «Оборону Севастополя». Этот художественный фильм длительностью полтора часа стал первым крупным историческим фильмом, снятым в России, и был впервые показан отдельно императорской семье в Ливадийском дворце 26 октября 1911 года[586].

Николай тоже наслаждался простой и непринужденной жизнью в Ливадии и общением с родственниками, которые жили в летних резиденциях неподалеку. Великая княгиня Мария Георгиевна (двоюродная сестра Николая, дочь короля Греции) жила неподалеку в Хараксе, его родная сестра Ксения с мужем Сандро и семеро их детей жили в усадьбе Ай?Тодор, а черногорские сестры Милица и Стана — в усадьбах Дюльбер и Чаир, правда, они мало общались с Николаем и Александрой. И другие знатные семьи проводили весну и осень в Крыму — Воронцовы в Алупке, Голицыны в Новом Свете, а у Юсуповых было два прекрасных поместья в Крыму: одно — мавританский дворец в Кокозе, расположенный вдали от побережья, на дороге в сторону Севастополя, второе — в Кореизе на берегу Черного моря.

Долгими летними вечерами, когда Романовы бывали в Хараксе в гостях у великой княгини Марии Георгиевны, ее фрейлина Агнес де Стёкль часто замечала, что невольно любуется четырьмя прекрасными сестрами, и размышляла «об их будущем». Двадцатитрехлетний принц Греции Христофор, который тем летом посетил свою сестру, великую княгиню Марию Георгиевну, признался Агнес, что он «восхищен великой княгиней Ольгой… и спросил меня, может ли он, по моему мнению, рассчитывать на ее взаимность». Они обсудили это с сестрой, и, дав Христофору «крепкого виски с содовой», великая княгиня Мария Георгиевна отправила его в Ливадийский дворец попытать счастья. Но вернулся он оттуда как побитая собака. Николай был любезен, но тверд. «Ольга еще слишком молода, чтобы думать о замужестве», — сказал он Христофору[587].

Возможно, так оно и было, но Ольга и Татьяна быстро росли, и Софья Тютчева уже с тревогой замечала, как они кокетничают с некоторыми из офицеров «Штандарта»[588]. Иногда в Ливадии эти офицеры играли вместе с императорской семьей в теннис, который был для Николая основным способом отвлечься от того большого объема работы, что ему приходилось выполнять. Теннисные матчи также были прекрасной возможностью для старших девочек побольше видеться со своими любимцами: Николаем Саблиным, Павлом Вороновым и Николаем Родионовым[589]. Как и Софья Тютчева, генерал Мосолов заметил растущий интерес старших девочек к противоположному полу и то, как иногда игры, в которые они играли с офицерами совсем по?детски, «превращались в череду ухаживаний, впрочем, совершенно невинных». «Я, конечно, использовал слово «ухаживание» не в самом обычном смысле этого слова, — отметил он, — поскольку молодых офицеров лучше сравнить со средневековыми пажами или рыцарями прекрасных дам». Все они были бесконечно преданы государю и его дочерям и, таким образом, были «вышколены до совершенства одним из своих начальников, который считался главным оруженосцем императрицы». Но Мосолова, однако, в девочках беспокоила их «поразительная оторванность от жизни»: «Даже когда две старшие сестры уже превратились в настоящих молодых женщин, можно было услышать, что они разговаривают, как девчонки лет десяти или двенадцати»[590].

Тем не менее за эти месяцы между пятнадцатью и шестнадцатью годами Ольга внешне очень преобразилась. Многие отмечали, что довольно невзрачная и всегда серьезная великая княжна теперь превратилась в элегантную красавицу. Ее наставник Пьер Жильяр, вернувшись в Россию из поездки к семье в Швейцарию, был поражен, насколько стройна и грациозна стала Ольга. Она была теперь «высокой девушкой (такой же высокой, как я), которая сильно краснеет, как она смотрит на меня, чувствуя себя настолько же неловко в своей новой внешности, как и в своих удлинившихся юбках»[591].

Утром в ее шестнадцатый день рождения, 3 ноября 1911 года, когда Ольга проснулась, ее ждали подарки родителей: два ожерелья, одно бриллиантовое, другое жемчужное, и кольцо. Александра, с характерной для нее бережливостью, пожелала, чтобы на каждый день рождения ее дочерей покупалась одна большая жемчужина, так, чтобы к моменту шестнадцатилетия у каждой набралось бы достаточно для ожерелья. Возглавлявший ее кабинет князь Оболенский считал это ложной экономией. В конечном счете, не без поддержки царя в этом вопросе, Александру удалось убедить купить сразу ожерелье в пять ниток, которое можно было бы разделить на отдельные жемчужины так, чтобы во вновь составленных ожерельях жемчужины по крайней мере хорошо сочетались[592].

В тот вечер, когда Ольга впервые появилась в длинном тюлевом платье, с высоким воротником, кружевным лифом и широким, украшенным розами, поясом, ее щеки пылали от волнения, а блестящие светлые волосы были уложены наверх — важный признак, означающий ее переход от девочки к молодой женщине. «Она была рада своему первому выходу, как и любая другая молодая девушка», — вспоминала Анна Вырубова. Но девушки все еще воспринимались как две пары: Татьяна была одета так же, как Ольга, и волосы были причесаны так же, в то время как Мария и Анастасия носили платья короче, а волосы распущенными[593].

Бал был большим светским событием крымского сезона, и Ольга была в восторге, что ее любимый офицер Николай Саблин будет ее кавалером на этом вечере. Татьяну сопровождал Николай Родионов[594]. В четверть седьмого 140 тщательно отобранных гостей собрались наверху в большой парадной столовой на ужин. Агнес де Стёкль вспоминала, как

«…бесчисленные слуги в их золотых и алых ливреях стояли за каждым стулом, с перьями на шляпах, за которые их называли «l’homme а la plume». Дамы были в богатых разноцветных платьях, молодые девушки в основном в платьях из белого тюля, а роскошные мундиры, казалось, относились к какому?то восточному торжеству»[595].

После ужина при свечах начались танцы под музыку полкового оркестра, а офицеры «Штандарта» (который стоял на якоре неподалеку, в Севастополе) и Александровской кавалерийской дивизии приглашали дам на танец. Николай с гордостью провел свою старшую дочь на середину танцевальной залы на ее первый вальс, а стайки восхищенных молодых офицеров собрались вокруг, чтобы полюбоваться. Это был волшебный вечер. В безоблачном небе стояла полная луна. Экзотическая крымская природа делала вечер еще более незабываемым. Анна Вырубова писала:

«Стеклянные двери во двор распахнулись, музыка невидимого оркестра лилась вместе с запахом роз, как дыхание их собственного дивного аромата. Это был восхитительный вечер, ясный и теплый, и бальные платья, и драгоценности женщин, и блестящие мундиры мужчин вместе представляли собой поразительное зрелище в блеске электрических огней»[596].

Разгоряченные и взволнованные мазуркой, вальсом, контрдансом, венгеркой и котильоном, немного хмельные от крымского шампанского, которое им разрешили выпить в первый раз, Ольга и Татьяна весь вечер были в приподнятом настроении, «порхали вокруг, как мотыльки», вспоминал генерал Спиридович, и наслаждались каждой минутой[597]. Не слишком многословная в своих дневниковых записях, которые она впервые попыталась вести в 1906 году в возрасте одиннадцати лет, Ольга не многое написала об этом событии:

«Сегодня в первый раз я надела длинное белое платье. В 9 вечера был мой первый бал. Княжевич и я открыли его. Я все время танцевала, до часа ночи, и была очень счастлива. Были многие офицеры и дамы. Всем было ужасно весело. Мне 16 лет»[598].

Как и ожидалось, императрица не присутствовала на ужине, но после него спустилась поприветствовать гостей. Она выглядела прекрасно в платье из золотой парчи и с яркими драгоценностями в волосах и на корсаже. Рядом с ней был Алексей, «его прелестное личико порозовело от возбуждения этого вечера». Александра села в большое кресло, чтобы посмотреть на танцующих (и смотрелась в это время, как вспоминала одна дама, «как восточная повелительница»). Во время котильона императрица подошла к танцующим дамам, чтобы украсить их волосы гирляндами искусственных цветов, которые она сделала сама[599]. Несколько раз она пыталась отправить Алексея спать, но тот упорно отказывался. В конце концов она вышла из залы, после чего Алексей взобрался на ее кресло. «Его маленькая голова медленно склонилась, и он заснул», — вспоминала Агнес де Стёкль. После этого Николай, который большую часть вечера провел за игрой в бридж, подошел и «мягко разбудил его словами: «Ты не должен сидеть в мамином кресле», — а затем тихонько повел его спать»[600].

Той осенью в Хараксе и в Ай?Тодоре устраивали и другие, более скромные семейные балы, которые тоже очень нравились сестрам, но генерал Мосолов позднее вспоминал, что «дети долго считали бал {Ольги} одним из величайших событий в их жизни»[601]. В ту особую, незабываемую ночь в Крыму сестры Романовы показали, что, несмотря на ограничения и замкнутость их жизни до сих пор, «они были простые, счастливые, нормальные молодые девушки, которые любят танцы и всякие пустяки, которые делают юность яркой и запоминающейся»[602]. Елизавете Нарышкиной хотелось лишь пожелать им занять достойное место в русском аристократическом обществе. «Но в этом, однако, меня постигло разочарование»[603]. Когда семья вернулась в Царское Село, Ольге и Татьяне было позволено посетить еще три бала, устроенные великими князьями из семейства Романовых в преддверии Рождества, однако в целом мать придерживалась сурового отношения к аристократическому обществу, которое она считала «пагубным»[604].

А Ольга, наиболее чувствительная и ранимая из всех сестер, теперь боролась со своими чувствами, тоскуя о чем?то большем, что могла дать ей жизнь. В шестнадцать лет она уже хорошо знала, что вопрос о ее будущем браке широко обсуждался. При этом она прекрасно осознавала, что те мужчины, которые больше всего нравились ей, с которыми ей было хорошо и спокойно (офицеры «Штандарта» и казачьего конвоя ее отца), никогда, ни при каких обстоятельствах не будут для нее подходящей партией.