Глава 19 На улице Свободы

«Почему в этом поезде так много солдат?» — спросила одна из великих княжон, когда поезд отходил от Александровской станции. Все они, конечно, уже привыкли к тому, что их сопровождали военные, «но такое большое их количество в данном случае поразило ее»[1313]. В общей сложности 330 солдат и 6 офицеров 1?го, 2?го и 4?го стрелковых полков сопровождали Романовых на пути в Сибирь, причем солдаты 1?го полка занимали купе по обе стороны от семьи. Когда поезд проходил через станции, шторы плотно задергивались, двери запирались. Поезд делал остановки только на подъездных путях к сельским полустанкам, где почти не было любопытствующих лиц с их вопросами.

В Петрограде же, как только стало известно, что императорскую семью вывезли, многих волновало, куда именно. Большинство полагало, что в Крым, у других были сведения, что поезд с царской семьей направился на запад, в Могилев, а там — за пределы России. «Это вызвало панику в пригороде Петрограда Нарве, — вспоминал Роберт Крозье Лонг. — Толпа рабочих?большевиков обвиняла контрреволюционное правительство Керенского в том, что оно вероломно выпустило царя в Германию для обеспечения его безопасност и что результатом будет немедленное вторжение с целью восстановления монархии» [1314].

Циркулировали слухи, что поезд с царской семьей идет прямо в Маньчжурию, в Харбин, который уже становился пристанищем для русских белоэмигрантов, бежавших туда от революции[1315]. Возможно, Керенский и имел в виду Харбин в качестве конечного пункта их назначения, но пока главное было — увезти Романовых туда, где до них не дотянулись бы руки петроградских боевиков[1316].

Несмотря на то что в непосредственной близости располагалось так много охранников, горничной Анне Демидовой поездка показалась весьма приятной. В первый день езды, как она отметила в своем дневнике, в поезде было невыносимо жарко, но их купе были очень чистыми и удобными, а еда, которую подавали в вагоне?ресторане, была на удивление хороша. Ее готовили работавшие на железной дороге китайские и армянские повара[1317]. Алексей и его мать, оба измученные, не присоединились к ним в вагоне?ресторане, а обедали вместе в ее купе. В 7:30 вечера, когда жара еще не спала, всем им наконец разрешили выйти из поезда, чтобы размять ноги. Анна {Демидова} даже пособирала с девушками чернику и бруснику. Но они все еще с тревогой гадали о том, что их ждет.

«Тяжело думать о том, куда же везут нас. Пока находишься в пути, то меньше думаешь о том, что ждет впереди, однако на сердце становится тяжело, когда начинаешь думать о том, как далеко ты находишься от своей семьи и увидишься ли когда?нибудь с ними снова. За пять месяцев я ни разу не видела свою сестру»[1318].

Тем не менее она хорошо спала в ту ночь. После двух недель страшной неопределенности и бессонных ночей ей полегчало. Сейчас она по крайней мере знала, куда их везут, хоть при мысли о Тобольске сжималось сердце. В тот же день немного позже, когда поезд подъехал к сельскому полустанку, она услышала, как железнодорожный чиновник задает вопросы одному из охранников:

— Кто в поезде?

— Американская миссия Красного Креста.

— Почему тогда никого не видно и никто не выходит из вагонов?

— Потому что все они очень больны, едва живы[1319].

Отдыхая в своем купе, Александра скрупулезно записывала станции, которые они проезжали: Тихвин — Череповец — Шавра — Катин — Чайковский — Пермь — Камышево — Поклевская. Все, кроме Перми, — неизвестные промежуточные станции в огромной империи, которую ни она, ни Николай так и не узнали и с которой они были теперь навсегда разделены.

Позже, недалеко от реки Слива на Каме, им разрешили выйти из поезда еще раз на часовую прогулку. Гуляя, они остановились полюбоваться видом на живописную долину Кунгура, девушки собирали цветы. Анна Демидова, которая чувствовала себя уже более непринужденно, в тот вечер играла в вист с доктором Боткиным, Ильей Татищевым и Василием Долгоруковым[1320]. Наступил еще один долгий жаркий день. Они ехали по бесконечным русским степям с огромными полями со зреющим зерном, простиравшимися вдаль. Поезд наконец пересек Урал. Теперь они ехали по Западной Сибири, и 4?го состав, громыхая, прошел через большой железнодорожный узел в Екатеринбурге. Николай заметил, как в воздухе явно повеяло холодом, когда в 11:15 в тот вечер они подъезжали к пристани в Тюмени[1321].

С Тобольском не было железнодорожного сообщения. Туда можно было добраться только по воде в течение краткого летнего сезона навигации, который длился всего четыре месяца, поэтому семья пересела на пароход «Русь» американского производства, чтобы совершить оставшуюся часть своего путешествия. На борту никому не делали особых привилегий: у них были лишь простые твердые кровати, как и у всех остальных. К великому неудовольствию Анны Демидовой, ни в одной из кают не было графинов с водой, а условия для мытья были самые примитивные. Она пришла к выводу, что пароход был построен для таких людей, которые не очень часто моются. На погрузку конвоя и всего багажа на два дополнительных парохода, «Кормилец» и «Тюмень», ушла вся ночь. И только в 6 утра 5 августа «Русь» наконец начала свой путь в Тобольск, до которого было 189 миль (304 км) вверх по реке[1322].

Низменные речные берега по обе стороны были малонаселенными и ничем не примечательными. Сын доктора Боткина Глеб вспоминал позднее «все те же коричневые поля, те же рощи хилых берез. Ни холма, ни малейшего возвышения любого рода, которые бы нарушили монотонность пейзажа»[1323]. Тридцать шесть часов спустя, теперь уже в водах более широкой реки Тобол, пароход вошел в Иртыш — «немного вялый поток, в который стекает или частично стекает вода одного из огромных болот Восточной Сибири», — который и привел их в Тобольск[1324].

Услышав о скором прибытии бывшего царя, многие собрались, чтобы взглянуть на него. «Буквально весь город, я не преувеличиваю, высыпал на берег», — вспоминал комиссар Макаров из охраны[1325]. Звонили колокола по случаю праздника Преображения. Николай вспоминал, что первый вид Тобольска, который предстал взглядам семьи, когда «Русь» причалила к пристани в 6:30 вечера 6 августа, был «вид на собор и дома на холме»[1326].

Сам Тобольск, расположенный внизу, вдоль берега Иртыша, представлял собой беспорядочное нагромождение низких деревянных домов с грунтовыми дорогами между ними на безлесной болотистой земле. Славу городу составляли лишь две местные достопримечательности. Тобольск был известен как место ссылки: Федор Достоевский провел здесь десять дней в камере на пересылке в Омск в 1850 году. Кроме того, город был знаменит своими комарами, которые, «говорят, были такого размера и свирепости, как нигде больше»[1327]. Окутанный вредными испарениями болотистых лесов, простирающихся на многие километры вокруг, город — прибежище комаров — становился рассадником малярии.

Небольшой белокаменный кремль постройки восемнадцатого века, единственный каменный кремль в Сибири, возвышался над окрестностью на вершине крутого утеса в стороне от русла реки и представлял собой, пожалуй, и все, что Тобольск мог предложить вниманию любителя путешествий. Самыми примечательными зданиями кремля были архиерейский дом, ставший теперь зданием суда, Софийский собор и музей, в котором хранилась «большая коллекция старых орудий пыток: инструментов для выжигания клейма на лбу и щеках заключенных, вырывания ноздрей (любимая пытка палачей во время правления Бориса Годунова), тяжелые, причиняющие боль кандалы и другие ужасные приспособления»[1328].

Над городом возвышались церкви, их было необычайно много — двадцать храмов при населении всего около 23 000 человек. Керенский знал Тобольск, он побывал здесь в 1910 году и выбрал это место для Романовых не случайно, но не как наглядный урок беззаконий царизма, а потому что здесь не было ни промышленного пролетариата, ни железнодорожного депо, ни фабрик, охваченных волнениями в результате агитационной работы политических активистов, — поскольку в течение восьми месяцев в году Тобольск был «отрезан от мира… и так же далек от человеческого сообщества, как луна»[1329]. Сибирская зима была стражем получше любой тюрьмы. Как вскоре обнаружила Ольга, «Тобольск — глухой угол, когда река замерзает»[1330].

Пока царская семья оставалась ждать на борту парохода «Русь», Кобылинский, Долгоруков, Татищев и Макаров отправились на предварительный осмотр предполагаемого места размещения семьи. Это был ранее дом губернатора, теперь спешно переименованный в Дом Свободы. И расположен он был на улице с одноименным революционным названием — на улице Свободы. Дом представлял собой одно из двух лучших зданий, которые имелись в городе. У него было еще одно немалое достоинство: вокруг дома были проложены дощатые настилы, которые спасали пешеходов от трясины неизбежной осенней грязи.

Но через два часа трое из мужчин вернулись обратно с мрачными лицами: в «грязном, с заколоченными окнами, провонявшем доме» были «ужасные ванные комнаты и туалеты», и в своем нынешнем состоянии он был абсолютно непригоден для жилья[1331]. За три дня до этого дом использовался для размещения депутатов местного рабоче?солдатского Совета, которые загадили его и унесли оттуда практически всю мебель: там не осталось ни стульев, ни столов, ни туалетных столиков, ни даже ковров. Двойные зимние рамы с грязными стеклами так и не были сняты, повсюду валялся мусор. Семья Романовых, которая вынуждена была оставаться на борту парохода «Русь», спускалась на берег, чтобы прогуляться по реке, коротая время, пока дом подготовят. Они старалась использовать любую возможность для того, чтобы выйти и походить.

Анна Демидова тем временем помогала в подготовке дома. Ее страшно удручал его запущенный вид. Вскоре ей с Настенькой Гендриковой и Василием Долгоруковым пришлось бродить по всему городу в поисках различной домашней утвари: кувшинов столовых и кувшинов для умывальников, ведер, банок с краской, утюгов, чернильниц, свечей, писчей бумаги, шерсти и ниток для штопки. Кроме того, нужно было найти прачку, которая бы стирала белье для царской семьи. Анна останавливалась, чтобы полюбоваться на шубы и теплые валенки, которыми торговали на рынке, — все это по ужасно завышенным ценам, которые взвинтили в ожидании приезда в город императорской свиты. Но в остальном «здесь все очень примитивно», как отметила она в своем дневнике[1332]. Макаров тем временем рыскал в поисках фортепиано для Александры и великих княжон, а также дополнительной мебели. В это время к работе уже приступила бригада обойщиков, плотников, маляров и электриков, некоторые из них были немецкими военнопленными. Они должны были наскоро отремонтировать дом[1333]. Самое главное было починить испорченную канализацию, но также весьма беспокоило и то, где именно власти разместят весь персонал, который нельзя было поселить в губернаторском доме.

«Семья переносит все с большим хладнокровием и мужеством, — писал Долгоруков. — Они, видимо, легко адаптируются к обстоятельствам или лишь делают вид, но не жалуются после всей прежней роскоши»[1334]. 13 августа, в воскресенье, дом наконец был готов. Экипаж заложили только один, чтобы довезти Александру от пристани до дома, вместе с ней поехала Татьяна. Остальные члены семьи, прислуга и окружение прошли пешком милю (1,6 км) до города. Когда они вошли в дом, весь первый этаж был еще завален багажом и упаковочными ящиками. Тем не менее им было разрешено провести импровизированную воскресную службу. Для этого был приглашен местный священник, который обошел комнаты, окропляя их святой водой[1335].

Вещи упаковывали в большой спешке, но Александра проследила, чтобы с собой были взяты не только одежда и личные принадлежности всех членов семьи, но и многое из их любимых фотографий, столового серебра, фарфоровой посуды с монограммами, столового белья. Они взяли с собой фонограф и пластинки, свои фотоаппараты и оборудование для проявления фотопленок, любимые книги, целый сундук из фотоальбомов и еще один — с письмами и дневниками Николая (всеми, которые он не уничтожил). Девочки оставили в Царском Селе все свои красивые придворные платья и широкополые нарядные шляпы с перьями, с собой у них были лишь простые льняные костюмы, белые летние платья, юбки, блузки, шляпы от солнца и в соответствии с распоряжением достаточно много теплых кофт, шарфов и шапок, полушубков и войлочных пальто.

Царскую семью разместили на втором этаже двухэтажного дома. Все девушки спали в одной большой угловой комнате, выходящей окнами на улицу. Рядом, в маленькой комнате, разместили Алексея и его дядьку — матроса Нагорного[1336][1337]. На втором этаже находилась спальня Николая и Александры, а также его кабинет и будуар для нее, ванная комната и туалет. В большой бальной зале наверху, напротив кабинета Николая, проводили церковные службы. Там установили походную церковь, которую семья привезла с собой из Царского Села, а кружевное покрывало Александры служило алтарным покровом. Службы вели священник и дьякон из соседней Благовещенской церкви. Им помогали четыре монахини из Ивановского монастыря, расположенного за городом. Они приехали, чтобы петь литургию (кроме того, они принесли в подарок яиц и молока)[1338].

Четыре сестры немедленно начали обживать свою новую обстановку, как обычно, ни на что не жалуясь. Наоборот, они старались своими силами устроить все в их общей комнате по своему вкусу — насколько это было вообще возможно. В углу комнаты стояла традиционная высокая печь, отделанная белым кафелем. Кроме того, там стоял небольшой диван с разбросанными по нему подушками и стол, который вскоре был завален книгами, ручками и писчей бумагой. У изножия каждой из четырех скромных походных кроватей, привезенных из Александровского дворца, стояли простые белые венские стулья. Кровати были отгорожены ширмами, на которые девочки набросили красочные покрывала и платки. Так же девушки задрапировали и голые, продуваемые насквозь белые стены, чтобы создать ощущение теплоты и уюта. На своих крошечных тумбочках сестры расставили свои любимые безделушки, иконы и фотографии. Каждая девушка также прикрепила на стене над изголовьем своей кровати множество фотографий: две младшие решили развесить фотографии, которые навевали теплые напоминания о царском казачьем конвое в Могилеве, а также и других друзей, родственников, домашних животных и столь любимых раненых офицеров, в то время как старшие сестры, имея более сдержанный вкус, в основном развесили иконы и большую фотографию родителей на борту «Штандарта»[1339].

Столовая была расположена внизу, так же, как и комната Пьера Жильяра, где он и проводил уроки. Позже общие комнаты внизу были выделены няням и камер?юнгферам Александре Теглевой и Елизавете Эрсберг, которые заботились о детях, Марии Тутельберг, которая прислуживала Александре, и другой прислуге, включая камердинера Николая II Терентия Чемодурова. Пока же остальную часть окружения и прислуги разместили в еще более неудобном и плохо подготовленном доме Корнилова напротив. Там жили Настенька Гендрикова и ее горничная Полина Межанц, доктор Боткин (к которому в середине сентября присоединились двое его детей, Глеб и Татьяна), доктор Деревенко и его семья, Татищев и Долгоруков. Здесь им пришлось жить, разместившись в наскоро сколоченных комнатушках, на которые был разделен большой зал. Там гуляли сквозняки, и совершенно не было речи о каком?либо уединении или приватности. Позднее там же поселили Трину Шнейдер и двух ее горничных, Катю и Машу, а также другую учительницу, Клавдию Битнер[1340]. Хотя семья оставалась под домашним арестом и имела право выходить только во двор дома, чтобы размяться, а также зайти в храм по соседству, члены окружения и прислуга могли свободно передвигаться по городу.

* * *

Погода в Тобольске стояла жаркая и солнечная еще большую часть сентября, но семью очень огорчало, что «так называемый сад» был «захудалым огородом», где в лучшем случае можно было вырастить немного капусты да брюквы[1341]. Кроме того, в задней части дома были пристройка с теплицей, парник, дровяной склад, сарай да несколько тонких березок. Никаких цветов или кустарников не было. Единственное, что было устроено там для развлечения детей, — это несколько качелей. Николая постигло горькое разочарование: в саду ему совершенно негде было приложить свои силы, не было никакой возможности для физического труда и разрядки, чего ему так не хватало. Правда, в первые несколько дней после приезда он срубил сухую сосну и получил разрешение поставить турник, на котором он делал ежедневные отжимания/подтягивания. Рядом с домом власти спешно устроили квадратный пыльный двор для отдыха — два раза в день, с 11 до 12 и после обеда до заката — на огороженной части грунтовой дороги.

Неопределенность жизни семьи в новой среде усугублялась тем, что письма стали приходить все реже и нерегулярнее. «Моя дорогая Катя! — писала Анастасия через несколько дней после приезда. — Я пишу это письмо тебе, но уверена, что ты никогда его не получишь… Так грустно, что нельзя от тебя получать письма. Мы часто?часто думаем и говорим о тебе… Получила ли ты мое письмо от 31 июля и открытку, которую я давно написала?» Теперь она стала нумеровать свои письма в надежде отследить их получение. Но ее мысли опять были обращены к более счастливым временам: «Спроси Виктора, помнит ли он осень прошлого года? Я сейчас многое вспоминаю… все хорошее, конечно!» В письмо был вложен лепесток красного мака из сада. Анастасия приносила извинения за то, что говорить почти не о чем: «Я не могу написать ничего интересного… Наше время проходит так однообразно»[1342].

Монотонность их жизни была, однако, вскоре нарушена неожиданной новостью: подруга Ольги Рита Хитрово приехала в Тобольск. Она очень хотела повидать семью и передать им около пятнадцати писем (которые она спрятала в походную подушку), а еще шоколад, духи, конфеты, печенье и иконы — подарки, посланные им различными друзьями[1343]. Рита была легко возбудимой, увлекающейся двадцатидвухлетней девушкой, чья наивность и преданность Ольге, доходящая до поклонения ей как героине, могли сравниться только с ее бесстрашием. Она решилась проделать весь этот путь, не думая ни о каких возможных последствиях. Риту не допустили в губернаторский дом, и она пошла в корниловский дом напротив, чтобы увидеться с Настенькой Гендриковой. Из ее окошка Рита махала руками и посылала воздушные поцелуи четырем сестрам, которые вышли на балкон, чтобы попытаться увидеть ее.

Появление Риты встревожило власти. По дороге в Тобольск она послала домой открытки, которые были перехвачены. Их сочли подозрительными. Власти полагали, что она может быть в сговоре с Анной Вырубовой и другими друзьями?монархистами, что они готовят заговор с целью спасти царскую семью. В Тобольске уже ходили слухи о некоем заговоре «казацких старшин». Вскоре после этого по приказу Керенского был произведен досмотр всех вещей и писем, которые Рита привезла для царской семьи. После проверки писем их посчитали не содержащими ничего недозволенного. Однако Рита была посажена под арест и отправлена обратно в Москву на дознание. Услышав позже рассказ обо всем этом, Валентина Чеботарева подумала: «Сделали из мухи слона». Рита настойчиво заявляла, что совершила эту поездку исключительно из личного желания увидеть семью. Но она невольно сослужила им дурную службу. «Любезный дурак опаснее врага», — заметила Валентина[1344]. Временное правительство отозвало комиссара Макарова и вместо него поставило нового человека, Василия Панкратова.

Панкратов был революционером старой закалки. Он был из крестьян и принимал активное участие в деятельности организации «Народная воля», экстремистском движении 1880?х годов. В 1884 году он был приговорен к смертной казни за убийство жандарма в Киеве. От виселицы его спасла только его молодость. Смертную казнь через повешение ему заменили на четырнадцать лет тюремного заключения в печально известной Шлиссельбургской крепости. Оттуда он был отправлен в ссылку в Якутию до освобождения по политической амнистии 1905 года. На примере его революционного пути можно было писать учебники, но для Николая Панкратов так и останется лишь «невысокого роста мужчиной»[1345]. Николай, очевидно, все?таки наладил с ним контакт, поскольку Панкратов на ближайшее время должен был стать их единственной связью с внешним миром. И этот человек в меру своих возможностей и с учетом ограничений, которые накладывала на него исполняемая должность, делал для царской семьи все, что было в его силах. В последующие недели царская семья и Панкратов многое узнали друг о друге, и у них сложились вежливые, уважительные отношения.

Новый комиссар прежде всего поразился, увидев царскую семью за молитвой. Он отметил, с какой преданностью и набожным смирением, еще до прихода священника и монахинь, Александра сама устроила временный алтарь, покрыла его собственноручно сделанным кружевным покрывалом, расставила свечи и иконы. К каждому аспекту религиозных обрядов семья относилась с щепетильностью: сначала на службу собралось все окружение и слуги, заняв свои строго отведенные им места в соответствии с рангом; царская семья входила через боковые двери, и все им кланялись. Во время службы Панкратов заметил, как часто и горячо крестились Романовы. Его не могло не впечатлить, что «вся семья бывшего царя отдавала себя подлинно религиозному состоянию ума и чувству», даже если это и было выше его понимания[1346].

Их жизнь была так прочно основана на христианском принципе приятия, что почти сразу же их быт незаметно сложился в такую же тихую, без особых событий, повседневную жизнь, какую они вели под домашним арестом в Александровском дворце. Николай, который всегда был таким физически активным, очень расстроился из?за отсутствия какой?либо возможности для этого и приспособился ходить взад?вперед по двору по сорок или пятьдесят раз в час. Правда, вскоре он смог заняться распиливанием дров на зиму. Единственным интересом Алексея вне дома до приезда товарища по играм (в том же месяце, несколько позже, приехала семья доктора Деревенко и среди них его сын Коля) были собаки. Девочки, когда они не были заняты распиливанием дров, помогая отцу, по большей части занимались тем, что отгоняли Джоя и Ортипо от мусорной ямы в задней части двора, где собаки постоянно копались в поисках пищи[1347]. Жара была слишком невыносимой для Александры, которая иногда сидела на балконе под зонтиком и шила, но потом она уходила обратно в дом. Она редко выходила из своей комнаты до обеда и часто оставалась в доме одна, когда остальные были на улице. Александра занималась живописью, шила или играла на пианино. Большую часть времени она проводила в религиозном созерцании и чтении Евангелия, а также наедине со своими мыслями, которые она продолжала изливать в длинных назидательных письмах своим друзьям, особенно Анне Вырубовой.

Питание в губернаторском доме было на удивление хорошим и обильным по сравнению с отчаянным дефицитом, который в то время переживали в Петрограде. Многие местные жители благосклонно относились к бывшему царю и его семье и приносили в подарок что?нибудь съестное. Некоторые снимали шапки, проходя мимо их дома по улице; другие иногда даже вставали на колени и крестились. От старых привычек было трудно отказываться, и даже здесь Александра выписывала меню для их скромных ежедневных трапез. Атмосфера была также менее напряженной. Вечера обычно проводили за игрой в привычные безик и домино или же в другие игры — бридж и «желтый карлик» («Nain Jaune»).

Николай, как всегда, читал вслух. Первое, что он выбрал для чтения по прибытии в Тобольск, был «Алый первоцвет». Затем он приступил к перечитыванию классиков русской литературы. «Я решил перечесть всех наших лучших писателей от начала до конца! (Читаю англ{ийские} и фр{анцузские} книги)», — сообщал он своей матери[1348]. Завершив читать Гоголя, он перешел к Тургеневу. Однако, как с интересом отметил Панкратов, казалось, что членам его окружения часто становилось скучно просто сидеть в тишине, пока он читал, и они начинали шептаться между собой или даже порой дремали под монотонный звук его голоса[1349].

Тем не менее чтение, несомненно, благотворно действовало на всех в семье. Вскоре приехал Сидней Гиббс и привез с собой книги, которые гораздо больше нравились детям: английские приключенческие рассказы — любимый рассказ Алексея «Выброшенный морем» сэра Сэмюэля Бейкера, романы Вальтера Скотта (Татьяна и Анастасия любили «Айвенго»), Теккерея, Диккенса, Хаггарда и др. Жажда чтения была такой, что Трина Шнейдер писала ПВП в Петроград с просьбой прислать больше книг — рассказы Фонвизина, Державина, Карамзина, которых у детей не было, а также книги по русской грамматике и литературе[1350]. Татьяна тоже написала ему письмо с просьбой отправить ей собрание сочинений Алексея Толстого, которое она, к сожалению, не привезла с собой.

Но даже лучшие из книг не могли долго противостоять разъедающей скуке, которая уже охватила всех и отчетливо отразилась в дневниках и письмах каждого. В дневнике Алексея, пока имеющем поверхностный характер, не содержится ничего, кроме повторяющихся жалоб: «Сегодня прошло так же, как вчера… Скучно»[1351]. Даже Александра не могла написать ничего, кроме как: «Я провела день, как обычно… Все было так же, как вчера». Николай вторил ей: «День прошел, как всегда… День прошел, как обычно»[1352]. 25 августа он отметил, что «прогулки в саду становятся невероятно утомительными; здесь ощущение, что мы находимся взаперти, гораздо сильнее, чем когда?либо в Царском Селе»[1353]. Чтобы занять себя чем?нибудь, он выкопал (и Алексей ему помогал) в саду пруд для уток и гусей, которых им принесли. Кроме того, Николай также построил на крыше теплицы деревянный настил, где они с детьми могли сидеть, греться на солнце и смотреть на мир внизу. Когда они появлялись там или на балконе, это вызывало живой интерес местных жителей, особенно когда они видели девушек. «Волосы у них был пострижены, как у мальчиков… Мы думали, что так было модно в Петрограде, — вспоминал один из местных. — Позже мы узнали, что они были больны… Они все равно были очень симпатичные, очень опрятные»[1354].

В пятницу 8 сентября, в полдень — это был престольный праздник Рождества Богородицы, — семье разрешили пойти на службу в соседний храм Благовещения. Они пошли туда пешком через сквер, Александру везли в кресле?каталке. В сквере вокруг никого не было, но, выйдя из церкви, семья, к своему смущению, увидела ожидавшую их толпу. Оказывается, «в Тобольске император был еще императором»[1355]. «Это было очень неприятно», — записала Александра, но она была «благодарна, что побывала в настоящем храме впервые за шесть месяцев»[1356].

Панкратов заметил, сколько удовольствия доставило им это небольшое послабление:

«Когда Николай II и дети шли через сквер, они глядели по сторонам туда?сюда, говорили на французском[1357]о погоде, о саде, как будто они никогда не видели его раньше, хотя сад был расположен прямо напротив их балкона и они могли хорошо видеть его каждый день. Но одно дело — видеть нечто издалека, как бы из?за решетки, и совсем другое — увидеть это почти на свободе. Каждое дерево, каждая веточка, и кустик, и скамейка приобрели свое неповторимое очарование… Судя по выражению их лиц и по тому, как они шли, можно сказать, что они все испытали какое?то особенное личное переживание»[1358].

По дороге через сквер постоянно вертевшаяся по сторонам и разглядывавшая все вокруг Анастасия упала. И сестры, и отец добродушно посмеялись над ее неуклюжестью. Александра никак не отреагировала на это. «Она величественно сидела в своем инвалидном кресле и ничего не сказала». Ночью она не спала, ее мучил очередной приступ невралгии и зубной боли. Вновь самое большое любопытство публики вызывали короткие волосы девушек. «Почему волосы у них пострижены, как у мальчиков?» — раздавались вопросы, когда семья проходила мимо[1359]. Однако к концу сентября их волосы уже снова отросли, хоть Анастасия и писала Кате, что «иметь короткие волосы — такое удовольствие»[1360].

14 сентября, когда они во второй раз ходили в церковь, семья пошла туда в 8 утра, чтобы избежать толпы. «Ты можешь представить, какая это была для нас радость, — писала Татьяна тете Ксении, — как ты помнишь, какая неуютная наша походная церковь в Царском Селе»[1361]. Но холодный осенний дождь, который прошел накануне, превратил близлежащие улицы в непролазные болота. «Если бы на дороге не проложили деревянные настилы, пройти через нее было бы невозможно», — сказала Анна Демидова[1362]. Николай теперь как можно больше времени проводил, распиливая дрова. Панкратов был поражен его колоссальной энергией. Время от времени Николай привлекал к этому Алексея, Татищева, Долгорукова и даже Пьера Жильяра, на которого было неуютно смотреть (он выглядел здесь неуместно в своей фетровой шляпе и с воротником?стоечкой), но сам Николай был выносливее их всех. Панкратов передал местным властям, что бывший царь любит пилить дрова, в ответ они отправили ему огромный штабель березовых бревен для распиливания[1363]. Вся семья рассчитывала, что с хорошей погодой еще повезет. «Так хорошо, сидим много в садике или на дворе перед домом, — рассказывала Татьяна своей тете Ксении. — Ужасно приятно, что у нас есть балкон, на котором солнце греет с утра до вечера, весело там сидеть и смотреть на улицу, как все ходят и ездят. Единственное наше развлечение… устроил играть в городки перед домом, а мы играем вроде тенниса, но он, конечно, без сетки, а просто ради практики. Потом ходим взад и вперед, чтобы не забыть, как ходить. В длину 120 шагов, гораздо короче, чем наша палуба {на «Штандарте»}» [1364].

Татьяна подсчитала, что обойти весь огород можно было за каких?то три минуты, но там хотя бы была скотина, за которой нужно было ухаживать, — пять свиней, размещавшихся в бывших конюшнях. Всем им, без сомнения, предстояло быть съеденными зимой[1365].

В начале октября доставили долгожданный груз из Царского Села: ковры, шторы и жалюзи, как раз вовремя перед приближающейся зимой. А вино, привезенное из императорских подвалов, было конфисковано охранниками и вылито в Иртыш[1366]. Но еще более желанным, чем получение этих вещей, стал приезд Сиднея Гиббса, который прибыл 5 октября на пароходе из Тюмени одним из последних рейсов перед тем, как по скованной льдом реке прекратилась навигация. Вместе с Гиббсом приехала и новая учительница для детей, Клавдия Битнер. Гиббс привез открытки и подарки от Анны Вырубовой, которая в то время была в тюрьме. Среди прочего там были и ее любимые духи, которые, как сказала Мария, напомнили им всем о ней. Она написала Анне, как они по ней скучают: «Ужасно грустно, что мы не видимся, но, дай Бог, мы встретимся снова, и какая же это будет радость»[1367].

Прошло совсем немного времени, и Сидней Гиббс вновь столкнулся с вредностью и невнимательностью Анастасии на занятиях. В какой?то момент он даже потерял самообладание и велел ей «заткнуться». На следующем занятии, сдавая ему свое домашнее задание, она подала тетрадь, подписанную по?новому: «А. Романова (Заткнись!)»[1368]. Клавдия Битнер тоже считала, что Анастасия — сущее испытание. На уроках она была ленива и часто плохо вела себя[1369]. Раньше Клавдия преподавала в Мариинской женской гимназии в Царском Селе, а во время войны стала медсестрой в одном из госпиталей. Там она познакомилась с Кобылинским, которого ранило на фронте. Между ними возник роман, и когда его отправили с царской семьей в Тобольск, Кобылинский ухитрился получить для Клавдии место преподавателя русского языка, литературы и математики для Марии, Анастасии и Алексея.

И Клавдия Битнер, и Панкратов были весьма невысокого мнения об уровне образованности детей в семье Романовых, в частности Алексея, не зная скорее всего, что его обучение постоянно прерывалось по болезни. Панкратова поразило, что они, как, впрочем, и их отец, так мало знали о Сибири, о ее географии и народах[1370]. Когда наступила зима, одна из великих княжон была крайне удивлена, увидев на улицах людей, одетых в «странные белые с серым костюмы, отделанные мехом». Панкратов понял, что она имела в виду традиционную одежду из оленьих шкур, которую носили якуты, ханты и самоеды — народы, проживающие в этой области. «Неужели сестры никогда не видели в книгах по географии фотографий этих жителей обширной Российской империи, принадлежавшей отцу?» — недоумевал он. Такие незнакомые девушкам люди из «жизни снаружи» были как раз им очень интересны. Об их жизни им так хотелось узнать побольше, но такой возможности им так и не представилось. Панкратову они казались порой крайне наивными: с ними приходилось говорить лишь о чем?то обыденном из всего огромного разнообразия тем внешнего мира, «как будто они никогда ничего не видели, ничего не читали, ничего не слыхали», — весьма предвзятое мнение, совершенно не принимавшее в учет то широкое образование, которое девушки на самом деле получили до революции[1371].

Несмотря на недостатки преподавания в таких стесненных обстоятельствах, уроки были, по мнению Сиднея Гиббса, хорошим развлечением для младших детей, которое помогло им справляться с однообразием дней. Действительно, как ему виделось, Ольга, у которой не было никаких обязательных уроков, была единственной из великих княжон, кому по?прежнему, казалось, было «скучно». Правда, она продолжала самостоятельно заниматься, писала стихи и читала Александре рассказы на французском для практики. Однако Гиббс с грустью видел, что самой «большой трудностью» для семьи, особенно для Николая, было отсутствие физической активности. «Двор дома, в котором они сейчас жили, не шел ни в какое сравнение с их Александровским парком»[1372]. Однажды Мария сказала ему, что все они были в общем?то совсем не против, если бы «смогли поселиться в Тобольске навсегда, если только им позволят выходить ненадолго»[1373]. Николай не раз обращался к Панкратову с просьбой разрешить ему выходить в город, но получал отказ. Он спрашивал: «Неужели они действительно боятся, что я могу сбежать? Я никогда не брошу свою семью»[1374]. Он, казалось, не понимал, какие трудности в обеспечении безопасности будут представлять такие выходы. Местные (тобольские) власти все еще держались прежних своих позиций, но не так далеко, в Томске, рабочий Совет уже требовал посадить Романовых в тюрьму.

«Мы делаем одно и то же каждый день», — это стало постоянной жалобой всей семьи, как сказала Анастасия Кате 8 октября. Единственной радостью для девочек были появления уборщицы, которая приводила с собой маленького сына Толю. Сестрам очень нравилось играть с ним, он напоминал им об одном маленьком мальчике, которого они встречали, когда были в Ставке, — его звали Ленька. Они взяли его тогда под свою опеку. «Спроси своего брата, знаком ли он с ним?» — писала Анастасия Кате. Упоминание о Леньке снова пробудило память о счастливых временах с царским конвоем в Могилеве: «Чем ты занимаешься? Я хочу вас всех видеть ужасно сильно!.. Когда я смотрю в окно на улицу, я вижу, что все покрыто снегом, и так грустно, потому что уже зима, а я люблю лето и тепло»[1375]. «До сих пор у нас не было никаких оснований жаловаться на погоду, так как было тепло, — рассказывала Ольга Ксении в тот же день, — но теперь мы мерзнем». Она завидовала Ксении, что та сейчас живет в Крыму вместе с матерью и сестрой. «Не сомневаюсь, что там, где ты сейчас, прекрасно. Море такое голубовато?зеленое… Мы все здоровы, наша жизнь идет по?прежнему, так что нет ничего интересного, о чем можно было бы написать»[1376].

Но десять дней во второй половине октября им пришлось терпеть и менее приятное изменение в повседневной жизни. Приехал бывший императорский стоматолог Сергей Кострицкий. Он проделал длинный путь из Крыма, чтобы проверить состояние зубов семьи и провести необходимое стоматологическое лечение Николаю и Александре: они оба страдали от бесконечных проблем с зубами. Кострицкий привез письма и подарки от Марии Федоровны, Ксении и Ольги. Его разместили в квартире Панкратова, и, разумеется, они, общаясь, обсуждали семью и пришли к мнению, что даже здесь, в Тобольске, царская семья по?прежнему «задыхается во все той же неестественной атмосфере», которая была так распространена при дворе. Это привело их к настоящему «духовному голоду» и «жажде познакомиться с людьми из другой среды». Закоснелые традиции «висели на них мертвым грузом и делали их рабами этикета»[1377].

Панкратов, вероятно, высказывал пожелание, чтобы больше времени уделялось расширению кругозора девочек, вместо того чтобы обучать их тонкостями того, «как стоять, как сидеть и что говорить, и так далее». Но, несмотря на это, его поразило, как охотно они рубили дрова и чистили снег, — «их простая жизнь приносила им много удовольствия»[1378]. Заготовка дров на зиму была уже почти закончена, оставалось теперь сложить их в дровяной сарай. В этом девушки охотно помогали отцу, а также чистили от снега двор, ступеньки и крыши хозяйственных построек. Панкратов как?то увидел, что Мария пытается чистить снег сломанной лопатой. «Почему она не попросила другую?» — спросил он и добавил, что и он не представлял себе, что ей может понравиться заниматься такой работой. «А я такую работу люблю», — ответила она[1379]. Пока стояла хорошая погода и можно было работать на свежем воздухе, девушки были счастливы. «Яркое солнце… сразу улучшает мое настроение», — писала Ольга ПВП. Погода была по?прежнему «божественная» почти до конца ноября. «Так что не думайте, что все всегда плохо. Вовсе нет. Как вы знаете, нас не так?то просто расстроить»[1380].

Но в конце месяца уныние должно было охватить их — когда семья узнала об Октябрьской революции в Петрограде. «Вторая революция», Александра писала в своем дневнике 28 ноября, когда эта новость наконец добралась до Тобольска. «Временное правительство свергнуто. Большевики во главе с Лениным и Троцким заняли Смольный. Зимний дворец сильно поврежден»[1381]. Лишь за день до этого Николай написал жизнерадостное письмо матери: «Я много рублю дрова, обычно вместе с Татищевым… Еда здесь превосходная и ее много, не в пример Царскому Селу, так что мы все хорошо устроились в Тобольске и прибавили по 8–10 фунтов {3,5–4,5 кг} в весе»[1382]. Петроград и их прежняя жизнь были теперь таким далеким прошлым для Николая, что он почти не обратил внимания на большевистский переворот. Он даже не упомянул об этом в своем дневнике. Погода была превосходной, он много ходил и рубил дрова — вот что в конечном итоге составляло сейчас суть его жизни[1383]. Долгое время он ничего не говорил об Октябрьской революции. «Николай II страдал молча и никогда не говорил со мной об этом», — вспоминал Панкратов. В конце концов он лишь выразил возмущение в связи с разграблением Зимнего дворца. В середине ноября им наконец доставили газеты, которые сообщали об этом. Николай счел эту вторую революцию «гораздо хуже и более позорной, чем события Смутного времени». Бурные годы междуцарствия в шестнадцатом веке, казалось, имели для него сейчас больше значения, чем недавнее прошлое[1384].