Глава 20 Cлава Богу, мы все еще в России и все вместе

День рождения Ольги, 3 ноября, был отмечен сильным снегопадом. Ольга получила скромные подарки: три горшка цикламенов и сильно пахнущую герань. «Дорогой Ольге исполнилось 22, — записал Николай в своем дневнике. — Жаль, что бедняжке приходится проводить свой день рождения в нынешней обстановке»[1385].

Для скорбной, погруженной в себя Александры день рождения Ольги в этот печальный, трудный 1917 год был полон символического значения. Для нее это был день памяти, а не праздник. В этот день тридцать девять лет назад умерла от дифтерии ее младшая сестра Мей, и в этот же день четырнадцать лет назад внезапно умерла дочь Эрни Элизабет, когда они с отцом были вместе с ними в Скерневицах. На этом комментарии в своем дневнике Александра добавила закручивающуюся влево свастику — символ, который она так любила и использовала его для обозначения цикла жизни и смерти.

Для самой Ольги это, очевидно, был особенно сложный день рождения: ей двадцать два, незамужняя, заключенная, в засыпанной снегом Сибири. Она так и оставалась очень худенькой после болезни и становилась все более отрешенной и тревожной, поэтому Сиднею Гиббсу она даже казалась временами довольно вспыльчивой. Но врожденная любовь и доброта по?прежнему согревали ее письма к друзьям и родным. 9 ноября Ольга написала проникнутое теплотой и любовью письмо тете Ксении, в котором сообщала, что они здоровы и веселы. Она спасла почти засохшее лимонное дерево в горшке из консерватории и вернула его к жизни, тщательно отмыв и поливая его. Ей было жаль, что она не могла рассказать ей ничего интересного и что Ксения не могла приехать к ним в гости, «поскольку мы устроились очень уютно и чувствуем себя здесь совершенно как дома»[1386].

«Тут мы живем как в море на корабле, и дни похожи один на другой», — писал Николай Ксении с тем же чувством тихой покорности[1387]. Но отсутствие новостей угнетало его: «Из Петрограда уже долгое время нет никаких газет, ни даже телеграмм. Это ужасно в столь тревожные времена»[1388]. Когда же газеты поступали, из них мало что можно было почерпнуть. Читать газету «Таймс» им не разрешили, «мы были вынуждены читать дрянной местный листок, напечатанный на упаковочной бумаге, — вспоминал Пьер Жильяр, — в котором сообщения о новостях публиковались с опозданием в несколько дней в искаженном и урезанном виде»[1389]. Однако Николай был счастлив любой новости. Сидней Гиббс заметил, что он «читает газету от начала до конца, а затем вновь начинает сначала»[1390]. Он перечитывал также свои старые дневники и нашел это «приятным времяпрепровождением» и развлечением от его бесконечного однообразия жизни[1391].

«Пока у нас никаких существенных изменений в жизни нет», — писала Анастасия Кате 14 ноября. Все, чем они занимались, — это раскачивались на качелях на улице, чтобы с высоты спрыгнуть в сугроб, или возили Алексея на санях по двору да бесконечно складывали дрова в поленницу. «Эта работа заставила нас как следует потрудиться. Вот так мы и живем здесь, не очень интересно, правда?» Анастасии пришлось бесконечно извиняться перед Катей: «Мне очень жаль, что мое письмо оказалось настолько глупым и скучным, но здесь ничего интересного не происходит»[1392]. Разочарование и раздражение лишь возрастали в следующем письме: «Я начинаю писать тебе это письмо в третий раз, потому что оно оказывается или неряшливым, или очень глупым!.. Конечно, мы не играли в теннис уже долгое время. Мы качаемся, гуляем и пилим дрова. Дома мы читаем и учимся»[1393].

«Дети очень скучают без прогулок, — писала Анна Демидова подруге в конце месяца. — В самом деле, среди окружения ужасная скука. Мороз, оттепель, солнце — тьма. Дни пролетают. Чтение вслух по вечерам, рукоделие или безик. Мы готовим рождественские подарки. 21?го нам вдруг снова не позволили идти в церковь и даже не позволили провести службу у себя дома — все зависит от прихоти других. И это в такие трудные времена, когда мы особенно тоскуем по церкви… Трудно писать письма, когда другие их читают, но я все равно благодарна, что получаю их» [1394].

Больше всего всех расстраивала ненадежность почтовой связи. Все письма девушек и Александры свидетельствовали о том, что многие адресованные им письма и посылки так и не дошли до них в Тобольске или их собственная корреспонденция так и не была получена теми, кому была отправлена. «Каждый раз, как я подходил к дому, — вспоминал Панкратов, — кто?то из княжон встречал меня вопросом: есть ли письма?»[1395]

Их собственные письма были полны бесконечных вопросов о старых друзьях, бывших пациентах: «Где они, что они делают?» — хотя надежды когда?нибудь узнать ответ быстро таяли. «Прости, что задаю столько вопросов, — извинялась Мария перед подругой Верой Капраловой, — но я так хочу знать, как твои дела и как там все {поживают}»[1396]. «У вас есть новости о ком?нибудь из наших? — вторила своей сестре Ольга. — Как всегда, мои открытки неинтересны и полны вопросов»[1397]. И снова в тот же день Валентине Чеботаревой: «Получили ли вы мое письмо от 12.10? Мне очень грустно не получать от вас вестей так долго»[1398].

Что касается Татьяны, то она, более сдержанная, казалось, почти радуется изоляции: «В нашем городке все спокойно. Хорошо находиться так далеко от железной дороги и крупных городов, жить там, где нет никаких автомобилей и только лошади»[1399]. Но она призналась Валентине Чеботаревой: «Такое чувство здесь, как будто живем на каком?нибудь далеком острове и что получаем вести из другого мира… Я много играю на пианино. Время идет быстро, и дни проходят совсем незаметно»[1400].

В начале декабря температура упала ниже нуля. 7?го и 8?го она опустилась до –23 °C. «В комнатах мерзнем, — писала Александра Анне Вырубовой, — дует»[1401]. В помещении было так холодно, что даже закаленный Николай сидел в своей казачьей черкеске. Девушки прижимались друг к другу, чтобы согреться, «собаки бегают и просятся на колени», — сообщала Татьяна[1402] Зинаиде Толстой, да и девушки были рады теплу дружелюбного животного. «У нас недостаточно места для всех, — написала Анастасия Кате, — так что одна из нас пишет, сидя на диване и держа бумагу на коленях. В комнате довольно холодно, поэтому руки не могут писать как следует».[1403]

Настроение у всех падало, пока Сидней Гиббс не придумал новый способ, как им пережить холодные темные зимние дни. Он предложил ставить с детьми коротенькие одноактные пьесы. У него даже были несколько на выбор. Они начали репетировать после своего дневного отдыха и создали импровизированный театр в бальном зале наверху. Вечером 6 декабря Мария, Алексей и Жильяр представили двадцатиминутную пьеску «Le fluide de John» (фр. — «Флюиды Джона») Мориса Эннекена[1404].

Наконец 10 декабря семье снова разрешили бывать на литургии в церкви. «Мы всегда так радуемся, когда нас пускают в церковь, — писала Татьяна своей подруге Зинаиде Толстой, — конечно, эту церковь сравнивать нельзя с нашим собором [1405], но все?таки лучше, чем в комнате… Часто вспоминаю Царское Село и веселые концерты в лазарете; помните, как было забавно, когда раненые плясали {лезгинку}; также вспоминаем прогулки в Павловск и ваш маленький экипаж, утренние проезды мимо вашего дома. Как все это, кажется, давно было. Правда? Ну, мне пора кончать» [1406].

Хотя у всех девушек появились пятна на лице от обморожения из?за сильных холодов, им пришлось многое сделать в преддверии Рождества, помогая своей матери готовить подарки для окружения и даже для охранников. Александра вязала шерстяные жилеты и рисовала открытки и закладки для книг. Они с девушками использовали всякий драгоценный последний клочок материала и шерсти, чтобы у каждого был подарок на Рождество. «Они все были искусными рукодельницами, — вспоминала Иза Буксгевден, — и ухитрялись делать красивейшие вещи из грубого, домотканого деревенского полотна»[1407]. «Я вяжу носки для маленького, — написала Александра Анне 15 декабря. — Он просил связать ему, поскольку его все в дырках. Мои теплые и толстые, как те, которые я отдала раненым, помнишь? Я делаю теперь все. У отца брюки порвались, и я их заштопала, у девочек нижнее белье все в лохмотьях. Ужасно, не так ли? Я стала почти седой. Анастасия сейчас очень толстая, как Мари была когда?то, полная и толстая в талии, с короткими ногами. Я надеюсь, что она перерастет. Ольга и Татьяна обе худые, но у них волосы растут красиво, так что они могут ходить без косынок» [1408].

Продовольственное снабжение в Тобольске было значительно лучше, чем в Петрограде, и Александра отправила Анне ценные посылки с мукой, сахаром, макаронами и колбасой, а еще шарф и чулки ручной вязки. В свою очередь, Анна послала ей духи и синий шелковый пиджак, а для детей — пастилки[1409]. Александра сожалела, что в отличие от мужа не сохранила свои старые дневники и письма, которые сейчас можно было бы перечитывать. «Я не то, что вы, — написала она Анне. — Я сожгла все. Все прошлое — сон. Остаются лишь слезы и благодарные воспоминания. Одно за другим все земное ускользает, дома и имущество разрушаются, друзья исчезают. Живешь лишь этим днем. Но Бог во всем, и природа никогда не изменяется. Я вижу вокруг себя церкви (и страстно хочу идти к ним) и холмы, прекрасный мир» [1410].

Ей стало легче на душе, когда 19 декабря Иза Буксгевден приехала, наконец, в Тобольск со своей попутчицей?шотландкой мисс Матер. Однако, к их большому разочарованию, солдаты 2?го полка, охранявшие царскую семью, не позволили приехавшим поселиться в губернаторском доме. Пришлось им согласиться на корниловский и утешать себя возможностью издали увидеть кого?нибудь из семьи Романовых[1411]. Когда девушки впервые увидели ее, «они начали дико жестикулировать… В один миг все четыре великие княжны были у окна, размахивая руками, а в это время младшая прыгала от возбуждения»[1412]. Они все были ужасно расстроены, что Изе не разрешили быть вместе с ними даже на Рождество. Через три недели ей велели подыскать себе жилье в городе.

«Приближается Рождество, — писала Трина Шнейдер своему коллеге ПВП в Петроград, — но в этом году оно будет особенно печальным, вдали от наших друзей и семей». Ольга тоже в ответ на размышления своей тети Ксении о недавних несчастьях изо всех сил пыталась не впадать в меланхолию:

«Говорят всегда, что ничего хорошего или счастливого долго не бывает, вернее, не длится, так, по?моему, так же и скверное когда?нибудь должно же закончиться. Верно? У нас все, слава Богу, насколько возможно спокойно. Все здоровы, бодры и не падаем духом.

Видела сегодня Бабушку во сне. Надела сейчас оранжевый шарф и почему?то вспомнила твою гостиную в Петрограде. Мысли прыгают с предмета на предмет, почему письмо и выходит таким неосмысленным, за что прошу прощения. Ну, что бы еще написать?» [1413]

Приготовив много рождественских подарков, девушки приложили все свои силы, чтобы украсить елку. «У нас стоит в углу елка и издает чудесный запах, совсем не такой, как в Царском, — написала Ольга Рите Хитрово. — Это какой?то особый сорт и называется «бальзамическая елка». Пахнет сильно апельсином и мандарином, и по стволу течет все время смола. Украшений нет, а только серебряный дождь и восковые свечи, конечно, церковные, т. к. других здесь нет» [1414].

Елка «пахла божественно, — писала Татьяна ПВП. — Я не помню такого сильного аромата больше нигде»[1415]. Появление в доме елки неизбежно опять наводило на мысли об отсутствующих друзьях. «На Рождество мы будем особенно много думать о прошлом, — написала Анастасия Кате. — Как же было весело… Мне хотелось бы написать и рассказать тебе о многом, но так печально, что все это просматривается!»[1416]

В полдень на Рождество все собрались на литургию наверху в зале, а после обеда украшали елку и раскладывали подарки. Семья также украсила елку для двадцати охранников и в 4:30 вручила им свои подарки и угощения. Александра вручила каждому солдату Евангелие и закладку ручной работы. Не забыла она, конечно, и Изу: отправила ей в подарок в корниловский дом «крошечную елку и несколько скатертей и подушек, вышитых ею и дочерьми, а император добавил от себя вазу со своей монограммой»[1417].

«После обеда, в сочельник, — писала Ольга Рите, — раздавали всем подарки, большею частью разные наши вышивки. Когда мы все это разбирали и назначали кому что дать, нам совершенно напомнило (благотворительные) базары в Ялте. Помнишь, сколько было всегда приготовлений? Всенощная была около 10 вчера вечера, и елка горела. Красиво и уютно было. Хор был большой и хорошо пели, только слишком концертно, а этого я не люблю» [1418].

Окруженная теми, кто остался им верен в эти последние трудные девять месяцев, семья Романовых пела с большим воодушевлением — и надеждой. Пьер Жильяр в то Рождество почувствовал особую «безмятежную близость», как будто они все и вправду были «одной большой семьей».[1419]

В Рождество семья по снегу пошла в церковь к ранней утренней службе перед иконой Божией Матери, которую привезли специально из Абалатского монастыря в 17 милях (27 км) от Тобольска. Во время службы отец Алексей Васильев, провозглашая «Многая лета» — молитву о продлении дней императорской семьи, — не смог опустить царские титулы. Солдаты охраны, которые услышали это, пожаловались Панкратову. В результате семье совсем запретили посещение любых служб в церкви[1420]. Это было большое разочарование в завершение рождественских празднований и под конец года. Выпив по стакану чая рано вечером 31 декабря, «{мы} разошлись до наступления Нового года», — отметил Николай в своем дневнике. Его последние мысли по окончании того года были, как и у всех: «Господи! Спаси Россию»[1421].

Александра выразила свои мысли более конкретно. «Благодарение Богу за то, что мы все семеро живы и здоровы и вместе, — записала она в своем дневнике в тот же вечер, — и за то, что хранил нас весь этот год и всех, кто нам дорог». Подобное, но более эмоциональное сообщение она отправила Изе: «Слава Богу, мы все еще в России и все вместе»[1422].

* * *

В январе 1918 года в Тобольск наконец пришла настоящая сибирская зима во всей своей беспощадной ярости. До этого температура была немного ниже нуля, не больше 10 градусов, и это было вполне терпимо для семьи Романовых. Они уже даже стали задаваться вопросом, где же та пресловутая жестокая стужа, о которой им говорили. Но с наступлением января Александра фиксировала в своем дневнике резкое падение температуры. 17?го было –15 °C, пять дней спустя уже было до –29 °C и жгучий холодный ветер в придачу. В разгар зимы Тобольск стал «городом мертвых», «живой могилой», «вялым, безжизненным местом, скорбный вид которого западает в душу»[1423]. Все дети снова заболели, на этот раз краснухой, которой их заразил приятель Алексея Коля Деревенко. Но, к счастью, она продолжалась лишь несколько дней[1424].

Весь февраль стояли морозы. Только в середине марта столбик термометра с трудом поднялся выше нуля. Даже в помещении с кафельными печами, которые топили дровами, было «смертельно холодно»[1425]. «Дрова были влажными, поэтому ими совершенно невозможно было прогреть дом, они только дымили», — рассказывала Анастасия Кате[1426]. Окна были покрыты толстым слоем льда, ветер сотрясал рамы и проникал во все щели. «Спальня великих княжон — настоящий ледник», — отметил Пьер Жильяр в своем дневнике; их пальцы так мерзли, что не гнулись от холода, и девушки с трудом писали или шили[1427]. Их комната, находясь на углу дома, продувалась зимними ветрами больше всего, а ведь температура опускалась до –44 °C. Они закутывались в толстые длинные вязаные кофты, даже в помещении носили валенки, но по?прежнему дрожали от гулявших по комнате, завывающих в печной трубе сквозняков[1428]. Отчаявшись согреться, они стали сидеть не у себя в комнате, а в коридорах, или ютились в кухне, хотя там, к сожалению, было полно тараканов[1429].

«Затерянные в необъятной далекой Сибири», все провели эти длинные темные зимние дни в состоянии спокойного принятия своей участи и «семейного покоя», как вспоминали и Пьер Жильяр, и Сидней Гиббс [1430]. Дети по?прежнему были терпеливы и безропотны, всегда добры и готовы помочь и поддержать других, хоть Гиббсу было очевидно, что две старшие сестры «понимали, что дела принимают серьезный оборот». Перед отъездом из Царского Села Ольга сказала Изе Буксгевден, что она «старается вести себя как ни в чем не бывало, ради родителей»[1431]. Каждый, кто провел эти последние месяцы с семьей, заметил их спокойную выдержку перед лицом отчаянной неопределенности. «Мое уважение к великим княжнам только еще больше возросло во время нашей ссылки, — вспоминал Глеб Боткин. — Они проявляли поистине удивительное мужество и самоотверженность. Моего отца изумляла их жизнерадостность — часто лишь показная, — благодаря которой они стремились подбодрить своих родителей и помочь им.

Всякий раз, когда император входил в столовую с печальным выражением на лице, — рассказывал мне отец, — великие княжны толкали друг друга локтями и шептали: «Папа сегодня грустный. Мы должны поднять ему настроение». И они приступали к этому. Они начинали смеяться, рассказывать смешные истории, и через несколько минут Его Величество начинал улыбаться»[1432].

Сердечность девочек, так располагавшая к ним людей, во многом способствовала тому, что между ними и солдатами караула, особенно из 1?го и 4?го полков, сложились дружественные отношения. «Великие княжны с присущей им простотой, в которой была их прелесть, любили разговаривать с этими солдатами», — заметил Жильяр. Это было легко объяснимо: сестрам казалось, что солдаты «связаны с прошлым так же, как они сами. Девушки расспрашивали их об их семьях, их деревнях или боях, в которых они принимали участие во время Великой войны»[1433]. Николай и Алексей между тем постепенно сблизились с солдатами 4?го полка и даже часто ходили на гауптвахту вечером, чтобы поговорить с ними и поиграть в шашки.

Клавдия Битнер, позднее всех ставшая членом окружения царской семьи, вскоре составила собственное, весьма четкое мнение о том, что собой представляли все пять детей семьи Романовых в последние месяцы их жизни. Клавдия была абсолютно уверена, что проницательная и деловитая Татьяна была, безусловно, тем человеком, на котором все держится в губернаторском доме:

«Если бы семья потеряла Александру Федоровну, то его опорой стала бы Татьяна Николаевна. Она унаследовала характер своей матери. У нее было много материнских качеств: сила характера, склонность к поддержанию заведенного порядка жизни, а также осознание своего долга. Она взяла на себя обязанность организации распорядка в доме. Она присматривала за Алексеем Николаевичем. Она всегда гуляла с императором во дворе. Она была самым близким человеком для императрицы. Они были две подруги… Она любила ведение домашнего хозяйства. Ей очень нравилось вышивать и гладить белье» [1434].

Но была в личности Татьяны и общая с отцом черта — это ее абсолютная, чрезмерная скрытность. Ее способность держать свои чувства при себе и не доверять их никому стала еще более заметной в последние месяцы их заточения. Никто не мог проникнуть сквозь эту поразительную замкнутость. «Было невозможно угадать ее мысли, — вспоминал Сидней Гиббс, — даже если ее мнение было более категоричным, чем у сестер»[1435].

Клавдии Битнер показалось, что нежную и мягкосердечную Ольгу, которая во многих отношениях была полной противоположностью Татьяны, гораздо легче любить, потому что она унаследовала сердечное, обезоруживающее очарование своего отца. В отличие от Татьяны Ольга ненавидела организованность и терпеть не могла работу по дому. Ольга любила книги, предпочитала одиночество, и, как казалось Клавдии, «она понимала ситуацию значительно лучше, чем остальные члены семьи, и осознавала ее опасность». У Ольги был несколько печальный вид, что заставило Клавдию, как ранее и Валентину Чеботареву, предположить в ней какое?то скрываемое несчастье или разочарование. «Временами, когда она улыбалась, можно было почувствовать, что улыбка была лишь на поверхности и что в глубине души она не улыбалась, а печалилась»[1436]. Обостренная чувствительность Ольги, которая, безусловно, помогла ей предвидеть надвигающуюся трагедию, проявилась в ее любви к поэзии и ее увлечении религиозными текстами. Она все более углублялась в себя, прислушиваясь к колокольному звону многочисленных церквей Тобольска, и писала друзьям о красоте необычайно отчетливо видного ночного неба и удивительной яркости луны и звезд[1437].

Той зимой Ольга как?то написала другу семьи, Сергею Бехтереву (брату Зинаиды Толстой), который сам был начинающим поэтом и опубликовал свой первый сборник в 1916 году. Бехтерев послал несколько своих стихов царской семье в ссылку, и Николай попросил Ольгу написать ответ и поблагодарить его. Вот сохранившийся фрагмент этого письма, который лучше, чем любые другие дошедшие до нас документы, дает представление о настроении Ольги и ее отца в эти последние месяцы:

«Отец просил передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь»[1438][1439].

Позже Бехтерев положил это письмо в основу своего стихотворения. Оно перекликается с этими чувствами и начинается так: «Отец всем просит передать: / Не надо плакать и роптать. / Дни скорби посланы для всех / За наш великий общий грех»[1440].

Из всех сестер Романовых милая, покладистая Мария оставалась самой скромной. Неизменно любящая и стоически относящаяся ко всему, она как личность вызывала меньше всего замечаний или критики. Все, включая охранников и даже комиссара Панкратова, обожали ее. На взгляд Клавдии Битнер, Мария была классическим образцом истинно русской девушки: «добросердечная, веселая, со спокойным нравом и дружелюбная»[1441]. Анастасия, напротив, казалась ей «неотесанной» и никогда не нравилась Клавдии. Постоянная игривость и непокорность девочки на занятиях вскоре начали вызывать недовольство: «Она не была серьезна ни в чем». Но еще хуже, по мнению Клавдии, было то, что Анастасия «всегда использовала в своих интересах Марию»[1442]. «Они обе отставали в своем обучении», — вспоминала она, и ее мнение подтвердило выводы Панкратова. «Ни одна из них не могла написать сочинение, {их} не научили выражать свои мысли». Анастасия была «еще совершенный ребенок, и относиться к ней нужно было так же, как к ребенку». Сидней Гиббс был склонен согласиться с этим. Социальное развитие самой младшей из сестер Романовых, по его мнению, шло с отставанием, и он считал ее «единственным невежливым членом семьи»[1443].

Другие, конечно, воспринимали неуемность Анастасии совершенно иначе, считали ее человеком, умеющим «поддержать моральный дух» в семье своей энергичностью и умением адаптироваться[1444]. Она, безусловно, могла быть порой очень незрелой. Доктор Боткин как?то услышал, что Анастасия рассказывала «скабрезные анекдоты», он недоумевал, где она этого набралась, и был неприятно поражен такой ранней заинтересованностью девочки вопросами взаимоотношений полов[1445]. Она могла и фривольную картинку нарисовать, да еще и снабдить ее каким?нибудь бойким по содержанию возмутительным комментарием.

Но в целом в Тобольске ее «бесшабашный и неистовый темперамент оказался бесценным для остальных членов семьи», поскольку, если она хотела, «Анастасия могла развеять мрачность любого»[1446]. Но теперь даже ее часто охватывала печаль при мыслях об их госпитале и о тех, кто умер. «Я полагаю, что сейчас никто не навещает могилы наших раненых, — писала она Кате, — все уехали из Царского Села». Анастасия держала у себя на письменном столе открытку с видом Федоровского городка, потому что «мы провели в госпитале ужасно хорошее время». Она с нетерпением ждала новостей от Кати и ее брата Виктора. «Я не получила писем № 21, 23, 24, 26, 28, 29 — все эти письма, что ты направила по этому адресу», — жаловалась она и предлагала Кате адресовать письма для нее Анне Демидовой, потому что «письма к ней представляют меньше интереса для этих людей». «Подумать только, как давно мы не виделись, просто ужасно… Если Бог даст и мы увидимся когда?нибудь, то можно будет рассказать тебе много всего, и грустного, и смешного, и вообще о том, как мы живем. Но, — добавила она, — я, конечно, не буду об этом писать»[1447].

Возможно, сумасбродное поведение Анастасии на самом деле свидетельствовало о ее «героических усилиях», как считал Глеб Боткин, поддержать семью и помочь им всем «оставаться веселыми и в хорошем настроении». А ее вызывающее поведение и боевитость были, в сущности, лишь формой самозащиты[1448]. Анастасия была, вне всякого сомнения, лучшей исполнительницей в тех пьесках на французском и английском языках, постановкой которых занимались Гиббс и Жильяр в последние три недели января и две последних февраля. Наибольшим успехом пользовалась постановка «Упаковка вещей» — «очень вульгарный, но и очень забавный фарс Гарри Граттена[1449], в котором Анастасия исполняла главную мужскую роль, господина Чагувтера, а Мария играла его жену[1450]. 4 февраля (СС) во время представления Анастасия так энергетично двигалась по сцене, что халат, в который она была одета по сценарию, вдруг распахнулся, обнажая ее крепкие ноги, плотно обтянутые в отцовские шерстяные кальсоны. Все «покатились от смеха», даже Александра, которая редко смеялась вслух. Это был, как вспоминал Гиббс, «последний раз, когда императрица так беззаботно смеялась от всей души». Спектакль был такой «ужасно забавный и был сыгран настолько хорошо и смешно», по мнению Александры, что его попросили повторить[1451].

Несмотря на яркие выступления Анастасии, сердце Клавдии Битнер в Тобольске покорил Алексей. «Я любила его больше, чем других», — призналась она позже, хотя он и казался ей замкнутым и ужасно скучающим. Несмотря на то, что он очень отставал от сверстников по многим общеобразовательным предметам и даже плохо читал, Клавдия считала, что он «хороший, добрый мальчик… умный, наблюдательный, восприимчивый, очень вежливый, веселый, кипучий». Как и Анастасия, он был от природы «очень способный, но немного ленивый». Однако он быстро усваивал материал, а еще он ненавидел ложь и унаследовал свойственную его отцу простоту. Клавдию восхищало терпение, с которым Алексей относился к своей болезни. «Ему хотелось быть здоровым, и он надеялся, что так и будет». Он часто спрашивал ее: «Как вы думаете, так и будет продолжаться?»[1452] В Тобольске он по?прежнему открыто пренебрегал ограничениями, которые налагала на него болезнь, и с энтузиазмом и азартом играл с Колей Деревенко в обычные мальчишеские игры, для которых им нужны были самодельные деревянные кинжалы и пистолеты. В начале января мальчики помогали Николаю и другим взрослым строить во дворе снежную горку. Сначала снег собрали в большую кучу, потом Жильяр и Долгоруков начали возить на санках воду, ведро за ведром, и заливать снег, пока горка не покрылась гладким слоем льда. «Дети самозабвенно катаются на санках с горы и падают в снег, принимая самые удивительные позы, — писала Александра подруге. — Удивительно еще, что они не сломали себе шеи. Они все в синяках, но это единственное их развлечение, лучше пусть так, чем сидеть и смотреть в окно»[1453]. Алексей, конечно, ушибся, но по иронии судьбы первым, кто действительно пострадал от катания на горке, стал Пьер Жильяр: он сильно вывихнул лодыжку и пролежал несколько дней[1454]. Вскоре после этого свалилась и Мария, набив себе синяк под глазом.

В то время как большинство из их окружения, казалось, пользовались всякой возможностью насладиться радостями зимы и катались с горки, украдкой с ее верхушки бросая взгляд через забор, все же то и дело проявлялось и беспокойство, которое они все испытывали по поводу ухудшения ситуации в стране в целом. «Так больно и грустно все, что делают с нашей бедной Родиной, — писала Татьяне Рита Хитрово, — но одна надежда — что Бог не оставит и вразумит безумцев»[1455]. Трина Шнейдер была глубоко подавлена. Всякий раз, как она получала новости извне, призналась она, то впадала в отчаяние. «Я не читаю больше газет, даже если удается получить их здесь, — рассказывала она ПВП, — это стало так ужасно. Какие времена — каждый творит что хочет… Если бы вы знали, что я сейчас чувствую. Нет никаких надежд — никаких… Я не верю в лучшее будущее, потому что я не доживу до него — оно слишком далеко»[1456]. Между тем единственным чаянием Александры, как она написала подруге, было «иметь возможность пожить спокойно, как обычная семья, вне политики, борьбы и интриг»[1457].

14 февраля, в первый день официального перехода на новый стиль, на григорианский календарь[1458], Александра безнадежно отметила, что «многие из лучших солдат покинули нас»[1459]. Уже полюбившиеся им солдаты из Отряда особого назначения 4?го стрелкового полка, бойцы которого были солдатами регулярных войск и были мобилизованы в начале войны, теперь были отпущены, их заменили красногвардейцы новой, революционной закалки. Панкратова тоже сняли с поста комиссара, ответственного за императорскую семью. 24?го семья взобралась на вершину снежной горы, чтобы получше увидеть, как три большие колонны солдат стрелкового полка уходили вдаль. Из 350 стрелков, которые сопровождали их из Царского Села, осталось лишь около 150 человек[1460]. Новые революционные охранники были гораздо более опасны. «Невозможно предугадать, как они себя поведут», — заметила Татьяна. Эти охранники были возмущены, что семья поднялась на горку и стала видна над забором, подвергая себя, таким образом, опасности случайного выстрела, за что с охранников могли бы спросить[1461]. Они быстро проголосовали за то, чтобы снежная горка была разрушена (прорытием канавы через середину), хотя некоторые из тех, кто принимал участие в ее разрушении, как заметил Жильяр, делали это «с виноватым видом (потому что они чувствовали, что это было постыдное дело)». Дети, естественно, были совершенно «безутешны»[1462].

Вскоре новые охранники провели еще одно собрание и постановили, что никто не должен носить погоны, тем самым поставив всех на новое, социалистическое, уравнивающее всех положение. Для Николая как солдата это было величайшее бесчестье. Он отказался подчиниться, а вместо этого стал носить пальто, чтобы скрыть свои погоны, когда был снаружи среди охранников.

Но изменение режима принесло дальнейшие неприятные новости. Кобылинский, который оставался формально ответственным за губернаторский дом, получил телеграмму о том, что новое правительство Ленина больше не собирается оплачивать расходы на проживание царской семьи на сумму более 600 рублей в месяц на человека, то есть в общей сложности 4200 рублей в месяц на семерых[1463]. Александра с Жильяром провели несколько дней, пересматривая все бытовые расходы. Они уже немало задолжали лавочникам Тобольска и не могли содержать такое большое хозяйство. Делать было нечего — им не оставалось ничего другого, как отпустить десять человек из прислуги. Это было для семьи большим несчастьем, так как многие из этих слуг привезли с собой свои семьи. Кроме того, как справедливо отметил Жильяр, их преданность царской семье, проявившаяся в том, что они последовали за Романовыми в Тобольск, послужит теперь причиной их бедственного положения, «приведет их к нищете». И все?таки им не оставалось ничего другого, как отпустить десять человек из прислуги. В конце концов, семеро из десяти уволенных выразили желание остаться без всякого жалованья[1464].

С 1 марта по стране ввели карточную систему. Не избежала ее и царская семья. Николаю Романову, «бывшему императору», проживающему на улице Свободы с шестью иждивенцами, была выписана книжка № 54 с карточками на муку, масло и сахар[1465]. Кофе (к которому так привыкла Александра) теперь практически невозможно было достать. И вновь им стали передавать съестные припасы «от различных добрых людей, которые услышали о нашей потребности экономить наши предстоящие расходы на продукты питания», — пишет Николай. Щедрость дарителей он назвал «такой трогательной»![1466] В благодарность Александра раскрашивала маленькие бумажные иконки и отправляла их в качестве ответных подарков.

Несколько дней спустя один из прежних членов Ставки Николая в Могилеве прибыл в Тобольск и привез царской семье 25 000 рублей в подарок от друзей?монархистов в Петрограде, а также книги и чай[1467]. Но основную трудность представляло даже не то, что продукты теперь были по карточкам, а то, что негде было достать одежду. В марте Александра была счастлива, когда хоть что?нибудь из отправленного Анной Вырубовой, которая постоянно высылала одежду, доходило до них: теплые свитера и куртки на последние прохладные дни, блузки и шляпы для весны, а также военный костюм, жилет и брюки для Алексея. Зинаида Толстая отправила из Одессы чудесную посылку с духами, сладостями, карандашами, альбомами, иконами и книгами, хотя несколько других ее посылок так и не дошли[1468].

Все стали готовиться к строгому Великому посту, который уже приближался. Александра и девушки разучивали партии православной литургии, потому что больше не могли позволить себе платить хористам. А с улицы раздавались звуки празднования Масленицы, одного из самых радостных праздников в русском православном календаре, которые им было, однако, тяжело слушать. «Все в полном веселье. Под нашими окнами проезжают туда и обратно сани. Звон колоколов, звуки гармоник, песни», — записал Жильяр. Алексей с гордостью отметил в своем дневнике 16?го, что он съел за обедом шестнадцать блинов перед наступлением Великого поста, когда все постились в течение первой недели. Они все с нетерпением ожидали предстоящих литургий и молебнов.

«Мы надеемся пойти молиться в церковь на следующей неделе, если нам позволят это сделать, — написала Александра Лили Ден. — Я уже с нетерпением жду эти прекрасные службы — так хочется молиться в церкви… Природа красивая, все сияет и восхитительно освещено… Нам не на что жаловаться, у нас есть все, мы живем хорошо, благодаря трогательной доброте людей, которые тайком отправляют нам хлеб, рыбу, пироги и т. д….Нам также необходимо понять через все это, что Бог превыше всего и что Он хочет привлечь нас, через наши страдания, ближе к Нему… Но моя страна — Боже мой, как я люблю ее, всем своим существом, и ее страдания причиняют мне настоящую физическую боль» [1469].

20, 22 и 23 марта впервые за два месяца всем им разрешили посетить церковь. Они смогли послушать, как поет хор «наши любимые, знакомые псалмы»[1470]. Это была «такая радость и утешение, — писала Александра. — Молитва в домашних условиях совершенно не то же самое»[1471]. Но пост неизбежно наводил и на грустные размышления. Мысли Николая обратились к его отречению в прошлом году, его последнему прощанию с матерью в Могилеве, ко дню, когда он вернулся в Царское Село. «Невольно вспоминаешь этот прошедший тяжелый год! А что еще ожидает нас всех впереди? Все в руце Божьей! На него только все упование наше»[1472].

Прочитав большую часть сочинений Лескова, Толстого и Лермонтова, он теперь перечитывал Библию от начала до конца. День за днем, заглушая назойливые мысли, он колол дрова и складывал их в сарай, а дети помогали ему и радовались возможности побыть на чудесном весеннем солнышке. Но, по существу, жизнь в губернаторском доме стала невероятно тоскливой. Детей «тяготило» заключение, как отметил Жильяр. «Они ходят кругом двора, окруженного высоким сплошным забором»[1473]. Отсутствие физических упражнений волновало Анастасию. «Я еще не совсем превратилась в слона, — писала она тете Ксении, — но это может случиться в ближайшем будущем. Я действительно не знаю, почему это вдруг произошло; может быть, от недостатка упражнений, я не знаю»[1474].

Дети еще горько досадовали на «глупые» действия охранников, разрушивших снежную горку. Однако они изо всех сил искали утешение в самых прозаических делах, которыми можно было заниматься на улице. «У нас есть новые дела: мы пилили и кололи дрова — это полезная и очень веселая работа… Мы много помогаем… расчищаем дорожки и вход». Анастасия гордилась своим физическим трудом: «Мы стали настоящими дворниками». События прошедшего тяжелого года научили ее и сестер радоваться малейшим практическим достижениям.