Глава 17 Ужасные дела творятся в Санкт‑Петербурге

«Отец Григорий пропал вчера вечером. Его ищут везде — это совершенно ужасно». В Александровском дворце дурные предчувствия настолько усилились 17 декабря 1916 года, что даже Анастасия отметила исчезновение Распутина. Девушки и их мать не ложились спать до полуночи, «все время ждали телефонного звонка», но его так и не было. Они были так встревожены, что в конце концов «спали все вместе, вчетвером. Господи, помоги нам»[1071]. На следующий день еще никаких новостей не было, но уже пошли слухи, как писала Мария в своем дневнике, что «подозревают Дмитрия и Феликса»[1072]. «Мы сидим вместе — можешь себе представить наши чувства и мысли», — писала Александра Николаю в характерном для нее стиле стаккато, добавив, что они знали только то, что Григорий был приглашен во дворец Феликса Юсупова вечером 16?го. «Там был «большой скандал»… большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич[1073] и т. д., все пьяные. Полиция услышала выстрелы, Пуришкевич выбежал звать полицию, крича, что наш Друг убит». Полиция в тот момент занималась поисками Григория, но Александра была уже совершенно вне себя: «Я не могу и не хочу верить, что он убит. Бог милосерден»[1074].

Если эта история была правдой, то все надежды царицы на дальнейшую защиту семьи от различных бедствий потерпели крушение. Только месяц назад она писала Николаю вновь о своей абсолютной вере в помощь и руководство Григория в эти трудные годы:

«Помните, что для вашего правления, Бэби, и нам, и вам нужна сила молитв и советы нашего Друга… Ах, любимый, я так сильно молю Бога, чтобы ты почувствовал и осознал, что Он заботится о нас, если бы его здесь не было, я даже не знаю, что могло бы случиться. Он спасает нас своими молитвами и мудрыми советами {так в оригинале}, он наша твердыня веры и помощи» [1075].

Когда пришло окончательное подтверждение смерти Распутина, возможно, это не было неожиданностью даже для Александры, поскольку сплетни в столице о его восхождении от мессии?целителя до советчика, вмешивающегося в государственные дела, а теперь до угрюмого пьяницы, давно достигли своего пика.

Распутин был деморализован решением Николая вступить в войну, которая, как он предсказал, будет иметь катастрофические последствия для России, поэтому Григорий стал прожигать жизнь. Он не видел ничего, кроме гибели, нависшей над Россией, поскольку война затягивалась, и пытался забыться, регулярно напиваясь до беспамятства[1076]. Множились рассказы о его развратных ночных кутежах в ресторане «Донон» и в целом ряде модных отелей «Астории», «России», «Европе» — или о гулянках с цыганским хором Масальского в «Самарканде»[1077].

Напившись, Распутин громко хвастался своим влиянием на царицу. «Я могу заставить ее сделать что угодно!» — так заявлял он, как утверждали, в начале года. В ответ Николай вызвал Распутина в Царское Село и сделал ему замечание. Распутин признался, что действительно «был грешен». Стало ясно, что он теперь вышел из?под контроля. Разговоры о «магических исцелениях и веселых попойках», которыми было отмечено его появление в Санкт?Петербурге, теперь превратились в «пожар слухов», в которых его и императрицу называли представителями «темных сил», угрожавших поглотить Россию[1078]. Об Александре заговорили как о «посреднице с немцами в предательских интригах», а Распутина клеймили как немецкого шпиона, «который втерся в доверие к царице, чтобы выведать военные секреты»[1079].

Бурное негодование, направленное на императрицу, к концу 1916 года достигло такой степени, что члены императорской семьи открыто предлагали ей укрыться в удаленном монастыре ради страны и ее собственного душевного здоровья. Но в первую очередь необходимо было избавиться от Распутина.

Ожидая новостей в Александровском дворце, девушки и две близкие подруги Александры, Анна Вырубова и Лили Ден, собрались вокруг отчаявшейся императрицы. На следующую ночь Татьяна и Ольга спали в комнате матери. Затем, 19?го, они получили «подтверждение того, что отец Григорий убит, скорее всего Дмитрием, и сброшен с Крестовского моста», как писала Ольга в своем дневнике. «Его нашли в воде. Так ужасно, не могу даже писать об этом. Мы сидели, пили чай с Лили и Анной и все время чувствовали, что отец Григорий среди нас»[1080].

Один из адъютантов, дежуривший в тот момент, вспоминал, как подействовала эта новость на великих княжон:

«Там, наверху, в одной из своих скромных спален, все четверо сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Они были застывшими и совершенно очевидно страшно расстроены, но весь этот долгий вечер имя Распутина никто ни разу не произнес в моем присутствии…

Они страдали, потому что человека больше не было в живых, но еще и потому, что они почувствовали, что с его убийством что?то страшное и незаслуженное началось для их матери, отца и них и что оно неуклонно приближается к ним»[1081].

В 6 часов вечера 19?го числа Николай прибыл в спешке из Ставки с Алексеем, вызванный срочной телеграммой, которую отправила ему жена. В телеграмме было сказано: «Существует опасность, что эти два мальчика организуют что?то похуже» — переворот при попустительстве других из семейства Романовых и в сговоре с монархистами правого толка в Думе[1082]. За границей уже некоторое время ходили слухи, что в это замешаны Дмитрий Павлович и его приятель, с которым они расхаживали по клубам, Феликс Юсупов.

Английская медсестра Дороти Сеймур из англо?русского госпиталя несколько раз встречала Дмитрия в обществе и вспоминала его как «прекрасного внешне, бесконечно тщеславного, но великолепного в расцвете своей молодости и энергии». Вечером 13 декабря Дмитрий говорил с Дороти за ужином о «многих интригах», и она сообразила, что «что?то затевается»[1083][1084].

Вскоре выяснились подробности; Дмитрий, Юсупов и его сотоварищ?конспиратор Пуришкевич заманили Распутина во дворец Феликса на Мойке около полуночи в вечер пятницы 16 декабря. Юсупов заехал за Распутиным в его квартиру на Гороховой улице и отвез его к себе. В подвальной столовой он накачал Распутина спиртным, подсунув ему на закуску пирожные с кремом, куда был подмешан цианистый калий. Убедившись в том, что яд не подействовал, и, придя в бешенство, что их план убийства не удался, Юсупов выстрелил Распутину в спину из браунинга, который принадлежал Дмитрию Павловичу. Но Распутин по?прежнему не умирал. Еще дважды выстрелил Пуришкевич (первый раз он промахнулся, второй раз попал Распутину в грудь), и только четвертым, роковым выстрелом в лоб Распутин был убит[1085]. Тело Распутина завернули в кусок ткани, связали веревкой и отвезли в автомобиле Дмитрия Павловича на Петровский остров, где его столкнули в прорубь на льду Малой Невки[1086]. В 6 часов утра, как вспоминала Дороти Сеймур, в англо?русский госпиталь «в безумном состоянии» ворвались Дмитрий Павлович с Юсуповым, чтобы перевязать рану Юсупова на шее»[1087].

После того как замерзшее, обезображенное тело вытащили из реки и провели вскрытие, его забрали Романовы. Его тайно похоронили в Александровском парке рядом с недостроенной северной стеной новой церкви Святого Серафима, которую строила Анна Вырубова на деньги, выплаченные по страховке после несчастного случая. Когда в 9 часов утра 21 декабря Николай, Александра и их дочери прибыли на похороны[1088], цинковый гроб с телом Распутина уже закрыли и опустили в могилу[1089]. Императорская семья присоединилась к молитвам заупокойной службы, которую уже начал вести священник, каждый бросил на гроб белые цветы; затем венценосцы молча удалились[1090].

В Петрограде тем временем люди на улицах ликовали. «Собаке собачья смерть!» — кричали они и славили Дмитрия Павловича как национального героя: ставили свечи перед образами святого Димитрия во всех церквях в благодарность за этот патриотический поступок. Еще до того как Николай вернулся из Ставки, Александра велела поместить Дмитрия под домашний арест, хоть это и было незаконно. Ее муж поддержал эту жесткую позицию и отверг все призывы к снисхождению со стороны родственников из императорского семейства. «Никто не имеет права на убийство, — сурово ответил он на их призывы к снисходительности. — Я знаю, что это на совести у многих, поскольку Дмитрий Павлович не единственный участник. Я поражен вашим обращением ко мне»[1091]. Он немедленно отдал приказ Дмитрию вернуться в армию — в Казвин на Персидский фронт[1092]. Феликс Юсупов был сослан в свое имение в 800 милях (1300 км) к югу в Курской губернии.

Реакция Александры на варварское убийство ее мудрого советника была очевидна всем. «Ее отчаяние читалось на лице, несмотря на все ее усилия скрыть это, было видно, как ужасно она страдает, — вспоминал Пьер Жильяр. — Ее горе было безутешным. Ее кумир был уничтожен. Единственный, кто только и мог спасти ее сына, был убит. Теперь, когда его не стало, любая беда, любая катастрофа казалась неминучей»[1093]. Анна Вырубова позже так описала состояние императрицы в то время: «Ближе всего к безумию, чем когда?либо, вот как можно было сказать о ней»[1094]. «Мое сердце разбито, — говорила Александра Лили Ден. — Я держусь только на «веронале»[1095]. Я буквально пропитана им»[1096].

Смерть Распутина отбросила свою ужасную тень на всю семью. Ольга была страшно растревожена ею. Как?то вскоре после этого она сказала Валентине Чеботаревой: «Может быть, и надо было его убить, но не таким же ужасным способом», — из чего можно сделать вывод, что она к тому времени осознала всю степень его зловещего влияния на их мать. Ольга была потрясена тем, что в это были вовлечены два близких члена ее семьи. «Стыдно признавать, что они твои родственники», — говорила она. Особенно тяжело все они, должно быть, переживали в связи с участием в этом Дмитрия[1097]. Генерал Спиридович позже утверждал, что Ольга всегда «инстинктивно чувствовала, что в Распутине было что?то плохое».[1098] Но гораздо больше ее беспокоило другое: «Почему изменилось отношение в стране к моему отцу, почему все настроены против него?» Никто не мог дать ей внятного объяснения, и она по?прежнему казалась «исполненной растущей тревоги»[1099].

Татьяне также очень трудно было смириться с мыслью о смерти Распутина, но она продолжала держать свои чувства при себе, бережно храня тетрадку, в которую она записывала выдержки из его писем и телеграмм, а также его высказывания на различные религиозные темы[1100]. Ее мать тем временем не выпускала из рук окровавленную голубую атласную рубаху, которая была на ее возлюбленном Григории в ночь его «мученической кончины», «свято храня ее как реликвию, палладиум[1101], от которого зависела судьба ее династии»[1102]. Доктор Боткин озвучил подспудные мысли многих людей: «Мертвый Распутин будет, пожалуй, похуже, чем Распутин живой». Так сказал он своим детям, добавив пророчески, что то, что сделали Дмитрий Павлович и Юсупов, было «первым выстрелом революции»[1103]. «Господи, помилуй и спаси нас в этот Новый, 1917?й, год», — это все, о чем могла думать Ольга, когда трудный 1916 год подошел к концу[1104].

* * *

Январь семья Романовых и их окружение встречали в мрачном настроении. Они вместе отстояли молебен в полночь и обменялись новогодними поздравлениями, но Пьер Жильяр не сомневался, что все они вступили в период «ужасного ожидания катастрофы, которой было не избежать»[1105]. Последним эхом былых придворных церемоний стал официальный визит румынского принца Кароля с родителями, который они нанесли в это время в связи с тем, что Румыния наконец вступила в войну на стороне России и ее союзников[1106].

Александра решила воспользоваться устроенным в их честь 9 декабря торжественным обедом, которые стали редкостью, и официально вывести Марию в свет. Они с Николаем по?прежнему, хоть и любя, считали свою третью дочь пухлой и неуклюжей. Накануне вечером все девушки были заняты примеркой платьев, и, как рассказывала Татьяна, «Мария так располнела, что не влезала ни в одно из них»[1107]. Она давно уже спокойно относилась к поддразниваниям семьи, и нынешнее событие не стало исключением. «Мария выглядела очень мило в своем бледно?голубом платье, в бриллиантах, которые родители дарили каждой из своих дочерей на шестнадцатилетие», — вспоминала Иза Буксгевден. Но, к сожалению, «бедная Мария поскользнулась в своих новых туфлях на высоких каблуках и упала при входе в обеденный зал на руки высокого великого князя». Услышав шум, император заметил в шутку: «Ну, конечно, это толстая Мари». После того как ее сестра «свалилась с грохотом», как вспоминала Татьяна, она сидела на полу и смеялась «почти до слез».

На самом деле весь обед прошел весьма забавно: «После обеда папа поскользнулся на паркете, {а} кто?то из румын опрокинул чашку кофе»[1108]. Но все это добавило грусти и без того печальной Ольге, которая, по?прежнему в мыслях о Мите, сделала запись в своем дневнике о двадцатичетырехлетии своего бывшего пациента. Валентине Чеботаревой показалось, что она была особенно печальной в последнее время. «Это из?за ваших гостей?» — спросила она Ольгу. «О, сейчас этой угрозы нет, пока идет война», — ответила Ольга, намекая на невысказанное предположение о замужестве[1109].

Елизавета Нарышкина весьма надеялась, что помолвка между Ольгой и Каролем еще может состояться, поскольку он казался ей «очаровательным». Но Анна Вырубова заметила, что внимание принца Кароля на том обеде, его «юношеские мечты занимала Мари», несмотря на ее неловкость. Перед отъездом в Москву 26 января Кароль сделал ей официальное предложение. Николай лишь «добродушно посмеялся над этим предложением принца», сказав, что его семнадцатилетняя дочь «пока просто школьница, и не более»[1110]. Во время прощального завтрака Кароля с императорской семьей Елизавета Нарышкина заметила, что четыре сестры подчеркнуто держались от него на расстоянии, и только Николай прилагал усилия, чтобы поддержать разговор[1111]. Тайные надежды матери Кароля, Марии, ныне ставшей королевой Румынии, однако, возродились, когда в день своего отъезда из России они с мужем, королем Фердинандом, получили «шифрованные телеграммы из России». «Похоже, они все еще подумывают о браке Кароля с одной из дочерей Ники, — призналась она в своем дневнике; она была удивлена и исполнена благодарности. — Подумать только, и это сейчас, когда нашей бедной страны почти не существует, теперь, когда у нас не осталось даже собственного дома[1112]. Но в целом это лестно и можно считать хорошим знаком!» Единственной проблемой был сам Кароль: «Я совершенно не знаю, хочет ли он жениться»[1113].

Последними двумя частными посетителями Александровского дворца стали леди Сибил Грей, возглавлявшая англо?русский госпиталь, и Дороти Сеймур. Пробыв в Петрограде с сентября 1916 года, Дороти была обрадована, получив официальное приглашение на встречу с царицей, и написала своей матери: «Будет ужасно досадно, если прежде чем я побываю у нее, начнется революция»[1114]. Когда они с леди Сибил сели в поезд на Царское Село, Дороти подумала, что все это, несмотря на трудные времена, «удивительная сказка»[1115]. На станции их встретили «великолепные придворные, лакеи, белые нетерпеливые кони, олицетворявшие великое государство, во дворце у дверей два восхитительных привратника с огромными оранжевыми и красными страусиными перьями на голове»[1116]. После ланча с Изой Буксгевден и Настенькой Гендриковой обеих посетительниц провели по «длинным залам и коридорам дворца в огромный банкетный зал» к двери, которую распахнул перед ними «огромный негр», и они увидели за ней Александру и Ольгу. Императрица, одетая в фиолетовый бархат и «огромные аметисты», показалась Дороти «весьма красивой» и «удивительно изящной». Но в ее «глазах, полных безнадежной тоски», был испуг. Ольга же в своей форме сестры милосердия показалась очень простой в сравнении с ней. «Чудесные глаза. Хорошая девушка, очень приятная и простая», — вспоминала Дороти. Они проговорили почти два часа, и по окончании разговора она была поражена духовностью и чувствительностью Ольги. Она была, «видимо, пацифисткой, и война с ее ужасами возмущала ее». Дороти уезжала с чувством грусти и неизбывным ощущением, что и комната, где они сидели, и сам дворец уже «полнились бедой»[1117].

* * *

Тень болезни неотступно следовала за императорской семьей всю зиму. Александра все еще страдала от болей в сердце и ногах, а у Алексея опять разболелась рука, затем воспалились гланды. Вскоре после визита Дороти Сеймур у все еще слабенькой Ольги сильно заболело ухо. Оба больных лежали в одной комнате, но 11 февраля, когда двое молодых кадетов, с которыми Алексей подружился в Ставке, приехали навестить его, их привели в эту комнату играть с ним. Ольга оставалась в комнате с ними, но Александра заметила, что один из мальчиков кашлял. На следующий день он слег с корью[1118]. 21 февраля Ольга и Алексей оба выглядели больными, но доктора заверили Николая, что это не корь, и он начал собираться обратно в Ставку. Ему не хотелось покидать Царское в это время, помня о возрастающей угрозе государственного переворота после убийства Распутина.

Царь постоянно получал тревожные предупреждения от своих родственников, в том числе от своего зятя Сандро, который приезжал к ним и умолял Николая согласиться на создание независимой демократически избранной Думы, которая бы работала без вмешательства императорского двора. «Несколькими словами и росчерком пера можно успокоить все и дать стране то, что она жаждет», — призывал он. Для Сандро было очевидно, что постоянное вмешательство Александры в государственные дела было «сталкиванием мужа в пропасть». Даже сейчас она прекращала любые разговоры о капитуляции: «Ники самодержец. Как может он делить свое божественное право с парламентом?»[1119] А теперь брат Николая, великий князь Михаил, предупреждал о надвигающемся мятеже в армии, если царь не вернется в Ставку немедленно. Николай молча слушал Сандро, как всегда, зажигая одну сигарету за другой. Ему недоставало смелости для борьбы — с родственниками ли, с женой или с правительством. Его жизнь была в руках Бога, и уже давно он отказался нести за нее ответственность. Не желая покидать семью, он тем не менее готовился к отъезду. В день отъезда за завтраком царила очень напряженная атмосфера. Все казались встревоженными, всем «хотелось подумать, а не разговаривать»[1120].

Не успел уехать Николай, который выглядел измотанным, с ввалившимися щеками, как стало ясно, что не только Ольга и Алексей слегли с корью, но и Анна Вырубова тоже больна, и очень серьезно. 24 февраля Татьяну тоже уложили в затемненной комнате, где лежали Ольга и Алексей. Их преданная мать в одежде медсестры Красного Креста ухаживала за своими тремя детьми[1121]. Все они ужасно кашляли, у них болела голова, болели уши, резко подскочила температура[1122]. Несмотря на их тяжелое состояние, Николай в Ставке уже обсуждал с доктором Федоровым, что следует сделать после выздоровления детей. Он написал Александре, что, по мнению врача, «для детей, и Алексея особенно, абсолютно необходима смена климата, когда они полностью поправятся». Возможно, вскоре после Пасхи, сказал он Александре, они могли бы съездить в Крым. «Мы обдумаем это спокойно, когда я вернусь… Я не долго буду отсутствовать — только наведу тут порядок, насколько будет возможно, и тогда мой долг будет выполнен»[1123].

* * *

Заваленный глубоким снегом, охваченный беспощадным холодом, Петроград зимой 1916/17 года был безрадостным местом. Транспорт не работал в связи с нехваткой горючего, а нехватка рабочих рук, лошадей и оборудования, в свою очередь, приводила к трудностям с производством и транспортировкой продовольствия. В городе не было муки. Везде, где выпекали хоть немного хлеба, за ним стояли длинные очереди. Практически не было мяса, сахар и масло можно было купить только на черном рынке. Не было дров для отопления, а улицы были завалены мусором. У всех на устах была революция, ее обсуждали повсюду. Петроград был обречен, это был «Чертоград», как писала поэтесса Зинаида Гиппиус в своем дневнике:

«Самые пугающие и ужасные слухи бередят массы. Это заряженная, нервическая атмосфера. Плач беженцев уже почти слышен в воздухе. Каждый день напитан катастрофами. Что же будет? Это невыносимо. «Так не может больше продолжаться», — говорит старый извозчик»[1124].

«Первые раскаты грома» раздались с началом беспорядков и выступлений в рабочих кварталах Выборгской стороны и Васильевского острова[1125]. Вскоре голодные толпы уже шествовали по Невскому проспекту, а пекарни и продовольственные магазины начали грабить. 25 февраля, когда стало немного теплее, повсюду начались уличные беспорядки, они сопровождались насилием и жестокостью, поджогами и грабежами, расправами над полицейскими. Столица была полна забастовщиков. Царица в Александровском дворце была по?прежнему убеждена, что все это не представляет собой серьезной угрозы. Все, что было необходимо сделать, чтобы взять ситуацию под контроль, — это ввести хлебные карточки для нормированной выдачи хлеба. «Это хулиганское движение, — писала она Николаю, — юноши и девушки бегают и кричат, что у них нет хлеба, с тем только, чтобы подстрекать… Если бы действительно было очень холодно, они, вероятно, оставались бы дома. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума поведет себя правильно»[1126]. Между тем она с гордостью рассказывала ему, что две его младшие дочери «называют себя сиделками, без конца болтают и звонят по телефону туда и сюда. Они даже приносят пользу». Лифт во дворце перестал работать, и Александре пришлось все больше полагаться на Марию, чтобы присматривать за всем тем вокруг, что она сама не могла сейчас сделать. Она ласково называла Марию «мои ноги»[1127]. Но она опасалась, что обе младшие дочери неизбежно заболеют корью. Алексей теперь был сплошь покрыт уродливой сыпью, «как леопард, а у Ольги сыпь в виде плоских пятен. Аня тоже вся покрыта, у всех болят глаза и горло»[1128].

27?го — в день «уличных драк, бомб, перестрелок и многочисленных раненых и убитых», когда повсюду на улицах Петрограда слышались крики «Хлеб, победа!» и «Долой войну!»[1129] — Николай не мог уехать из Ставки, а между тем температура у его детей поднялась до 39 °C или даже выше[1130]. В Александровском дворце распространялась корь, в городе бушевали беспорядки, а Александра с трудом пыталась сохранить душевное равновесие. Она по?прежнему была уверена, что все тревоги пройдут, как болезнь, но от напряжения она старилась, ее волосы седели. «Ужасные дела творятся в Санкт?Петербурге», — призналась она в своем дневнике, когда узнала, что Преображенский и Павловский гвардейские полки, которые, как Александра всегда думала, преданы трону, взбунтовались. Это потрясло императрицу[1131]. В связи со всеми этими событиями Александру очень обрадовал приезд Лили Ден, которая отважилась прибыть в Царское Село, чтобы оказать моральную поддержку, оставив в городе сына под присмотром горничной. Но в тот же вечер в 10 часов пришло сообщение от председателя Думы Михаила Родзянко, в котором говорилось, что Александре и детям необходимо немедленно уехать из Александровского дворца. «Когда горит дом, — сказал он графу Бенкендорфу, министру двора, — детей увозят в безопасное место, даже если они больны»[1132]. Бенкендорф немедленно позвонил в Могилев и сообщил об этом Николаю. Но царь был непреклонен: его семья должна оставаться на месте и ждать его возвращения, как он надеялся, утром 1 марта[1133].

* * *

Много лет спустя Мэриэл Бьюкенен вспоминала «мертвую тишину в Петрограде» накануне революции. «Все те же широкие улицы, которые мы так хорошо знали, те же дворцы, те же золотые шпили и купола, поднимающиеся из жемчужного цвета туманов, — и тем не менее все вокруг казалось нереальным и странным, как будто я никогда не видела этого раньше. И везде пустота: ни длинных верениц телег, ни переполненных трамваев, ни извозчиков, ни частных экипажей, ни городовых»[1134]. На следующее утро, 28 февраля, когда по всему городу продолжились беспорядки, из Александровского парка, по?прежнему покрытого глубоким снегом (а мороз стоял –37,2 °C), раздались звуки прерывистой стрельбы и крики из Царскосельских казарм. Сначала кучка пьяных солдат?дезертиров стала палить в воздух, вскоре это переросло в мятеж большей части гарнизона и батальонов резервистов. Вскоре, кроме ружейного огня, послышались звуки «Марсельезы», которую играли военные оркестры, и крики «Ура!». Императорская семья тем временем оставалась под защитой лишь немногих оставшихся верными подразделений, которым в сильный мороз пришлось разбить лагерь в парке.

Видя, что ситуация усугубляется, Лили решила остаться с Александрой, попросив Николая Саблина и его жену, которые жили в одном с ней доме в городе, присмотреть за ее сыном[1135]. Больные дети Романовы выглядели «почти как трупы», как вспоминала она. Из своей комнаты они ясно слышали стрельбу в городе и спрашивали ее, что там происходит. Лили делала вид, что не знает. Все звуки всегда громче слышны на морозе, говорила она им. «Но вы уверены, что в этом все дело? — спросила Ольга. — Вы видите, как даже мама нервничает, мы так беспокоимся о ее больном сердце. Она себя слишком утруждает. Вы обязательно должны сказать ей, чтобы она отдыхала»[1136]. Поддерживать атмосферу спокойствия было трудно, но Александра была непреклонна: она не хотела, чтобы дети что?нибудь узнали, пока не станет «невозможно скрывать от них правду». В тот день она позвонила Биби во флигель, предупреждая ее об опасности их нынешнего положения: «Все кончено, все перешли на их {революционеров} сторону. Молитесь за нас, нам больше ничего не нужно. В крайнем случае мы готовы забрать детей, даже тех, кто болен… Все трое находятся в одной комнате в полной темноте, они сильно страдают, только маленькие знают все». Услышав это от Биби, Валентина Чеботарева обсудила ситуацию со своими ранеными. Все они считали, что Николай, когда вернется, будет «защищать правительство Родзянко». «Спасение возможно, — писала Валентина в своем дневнике в ту ночь, — но я полна сомнений»[1137].

В 10 часов вечера 28?го, желая поблагодарить верные подразделения, которые по?прежнему охраняли их в такой мороз, Александра вышла из Александровского дворца, держа за руку Марию, и подошла поговорить с ними. Свет был только от горящих вдали пожаров. Лили Ден смотрела из окна, как Александра, «завернутая в меха, идет от одного человека к другому, совершенно не боясь за свою безопасность»[1138]. В парке было удивительно тихо, только вдалеке раздавались звуки стрельбы да слышен был хруст сапог по снегу, когда они с Марией «прошли, как темные тени, от одной шеренги к другой», улыбкой приветствуя знакомых солдат[1139]. Многие выкрикивали приветствия, и Александра остановилась, чтобы поговорить с ними, особенно с офицерами царского конвоя, которые встали защитной стеной вокруг нее, когда она возвращалась во дворец. «Ради Бога, — сказала она, прежде чем уходить, настояв на том, что они будут заходить внутрь греться, — я прошу всех вас не допустить, чтобы из?за нас пролилась чья?то кровь!»[1140]

В ту ночь Александра решила, что Мария будет спать в ее постели. По сути дела, с тех пор как Николай уехал в Ставку, одна из девочек спала в ее комнате, поскольку они все боялись оставлять мать одну[1141]. Для Лили постелили на диване в гостиной девочек, которая соединялась непосредственно с их спальнями. Тут Лили также была бы под рукой в случае необходимости. Анастасия приготовила для нее комнату, заботливо положив на кровать ночную рубашку для Лили, поставила на тумбочку иконку и даже фотографию сына Лили, Тити, которую нашла в их коллекции фотографий[1142]. «Не снимайте корсет, — сказала Александра, объясняя Лили и Изе Буксгевден, что они должны быть готовы выехать в любой момент. — Никто не знает, что может случиться. Император прибудет завтра между пятью и семью, и мы должны быть готовы встретить его»[1143]. В ту ночь Лили и Анастасия никак не могли заснуть. Они подошли посмотреть в окно и увидели, что во дворе установлена большая пушка. «Вот папа будет удивлен!» — заметила пораженная Анастасия[1144].

Многие из дворцовых служителей бежали в ту ночь, но в Петрограде председателю Думы Михаилу Родзянко пока удавалось поддерживать порядок, и положение в городе, казалось, стало налаживаться. «Говорят, что в Царское Село направлены представители, чтобы сообщить императрице о смене правительства, — писала Елизавета Нарышкина, которая не смогла выбраться из города. — Вся революция произошла мирно»[1145]. Но это было не совсем так: революционные группы то и дело стремились прорваться к Александровскому дворцу, намереваясь захватить Александру. Граф Бенкендорф осмотрел оставшиеся войска, на которые он мог теперь рассчитывать: один батальон Гвардейского экипажа, два батальона Объединенного полка императорской гвардии; два эскадрона царского конвоя, одна рота железнодорожного полка и одна батарея полевой артиллерии, переведенная из Павловска[1146].

Рано утром 1 марта все проснулись и с тревогой стали ожидать прибытия царя в любой момент. Но он не приехал. В Малой Вишере, в ста милях (160 км) на юг, в Новгородской губернии, повстанцы на железной дороге развернули его поезд назад. Проезд в Петроград и Царское Село был закрыт. Вместо этого императорский поезд был направлен в Псков. Неожиданно здесь Николая встретила депутация от Думы, которая прибыла специальным поездом с одним намерением — заставить его отречься от престола.

В Царском Селе Александра в отчаянии исступленно писала письма и телеграммы, но безрезультатно — ответа не было. А теперь и Анастасия тоже слегла с корью. Александра была очень благодарна Лили Ден за поддержку — это был «ангел», «неразлучный» с ней. Лили сделала все, чтобы успокоить Анастасию, которая не могла примириться с мыслью, что заболела, и все плакала и говорила: «Пожалуйста, не держите меня в постели»[1147]. «Господь наверняка послал это нам во благо, не иначе», — писала Аликс Ники о страданиях их детей. Позже в тот же день она наскоро написала еще одно письмо: «Твое маленькое семейство достойно тебя, такое смелое и спокойное»[1148].

Семьдесят два часа все в Царском Селе ждали. «От императора нет известий, мы не знаем, где он находится», — написала Елизавета Нарышкина[1149]. Между тем 2 марта на железнодорожной ветке в Пскове, в 183 милях (294,5 км) к юго?западу, Николай отрекся от престола, и не только за себя, но также и за сына. Его решение, как позже выяснилось, было принято после откровенного разговора с педиатром Алексея, доктором Федоровым, знавшим о заболевании его сына. Федоров сказал ему, что, хотя Алексей мог бы еще прожить в течение некоторого времени, его болезнь неизлечима. Николай знал, что если его сын станет царем, а его брат, великий князь Михаил будет при Алексее регентом, то, как и полагалось по правилам, ни ему, ни Александре, как бывшим правителям, не позволят остаться в России и отправят в ссылку. Ни один из них не смог бы перенести разлуку с сыном, и поэтому он отрекся от престола за них обоих[1150].

Он также сделал это, искренне надеясь, что его отречение — это то, что сейчас было необходимо и для России, и для чести армии, что это поможет разрядить накалившуюся политическую ситуацию[1151]. В Могилев к Николаю приехала из Киева, где она теперь жила, его мать Мария Федоровна. После того как тяжкий груз ответственности был с него снят, Николай тихо пообедал со своей матерью, они сходили погулять, потом он собрал свои вещи, и после обеда они сыграли партию в безик. Он подписал заявление об отречении в 3:00 дня, покинул Псков в 1 час ночи «с тяжелым чувством после всего, что я пережил», и вернулся в Могилев, чтобы проститься со своим военным штабом. Вокруг себя он не видел ничего, кроме «предательства, трусости и обмана», было только одно место на земле, где он хотел быть — со своей семьей[1152]. «Теперь, когда я вскоре буду свободен от своих обязанностей перед народом, — сказал Николай командиру царского конвоя, графу Граббе, — возможно, я смогу исполнить желание всей моей жизни: завести ферму где?нибудь в Англии»[1153].

А в Александровском дворце царица еще горячо молила о новостях от мужа. Между тем до столицы уже начали добираться первые слухи о том, что Николай отрекся от престола. Вскоре после этого Гвардейский экипаж по приказу своего командира великого князя Кирилла покинул здание, поскольку Кирилл решил связать свою судьбу с новым Временным правительством. Царица смотрела, как солдат в форме военно?морских цветов — столь хорошо знакомых по многим поездкам семьи на «Штандарте» — уводили вдаль. Но если гвардейцы оставили их, то другие, такие как Рита Хитрово, одна из медсестер, коллег Ольги и Татьяны во флигеле, приезжали, чтобы предложить свою помощь. Даже несколько человек из прислуги, кто застрял в городе, смогли пешком добраться обратно в Царское Село. Дети были очень обрадованы, когда увидели у себя под окнами своих «дорогих казаков… с их лошадьми; собравшись вокруг офицеров, они вполголоса пели свои песни», как Мария рассказывала отцу[1154]. Им с матерью пришлось нелегко, ухаживая за больными: Ольге и Татьяне было намного хуже, у них начался отит. Татьяна некоторое время ничего не слышала, ее голова была обмотана бинтами. Ольга кашляла так, что совершенно потеряла голос[1155].

Премьер?министр Родзянко продолжал настаивать на том, чтобы отправить детей в безопасное место, но Александра был непреклонна: «Мы никуда не поедем. Пусть делают что хотят, но я не поеду и не убью {тем самым} детей»[1156]. Вместо этого она попросила отца Беляева из Федоровского собора принести икону Богоматери Знамения из Знаменской церкви и устроила наверху для детей молебен. «Мы поставили икону на стол, который был специально подготовлен для этого. В комнате было так темно, что мне было едва видно присутствующих. Императрица, одетая как медсестра, стояла рядом с кроватью наследника… Несколько тонких свечей были зажжены перед иконой», — вспоминал священник[1157]. Во второй половине дня приехала жена Иоанчика, княгиня Елена, которая отважно проделала этот путь, чтобы увидеть Александру. Ее потрясло, как резко постарела императрица за последние две недели. Не было сомнений в смелости Александры. Кроме того, как показалось Елене, она держалась «чрезвычайно достойно»:

«При всех своих мрачных предчувствиях о судьбе ее супруга?императора и в страхе за своих детей, императрица произвела на нас впечатление своим хладнокровием. Это спокойствие, возможно, было присуще английской крови, которая текла в ее жилах. В эти трагические часы она ни разу не проявила никаких признаков слабости, и, как и любая жена и мать, она пережила те минуты, как и следует матери и женщине»[1158].

«О Боже, наши 4 больных страдают, — написала Александра Николаю в тот день, не зная, дойдет ли ее письмо, — только Мари на ногах — спокойная, моя помощница, худеет, хотя никак не проявляет своих чувств». Не было никаких сомнений, однако, что последние события наконец сломили боевой дух Александры. Нотку кротости было можно различить в ее заверении Николая, что «Солнышко благословляет, молится, живет лишь верой и ради ее мученика {Григория}… она ни к чему не склоняет… Сейчас она только мать с больными детьми»[1159].

Во второй половине дня 3 марта приехал великий князь Павел (он по?прежнему жил в своем доме в Царском Селе), который наконец принес новости от Николая. «Я узнала, что Н{ики} отрекся от престола, также и за Бэби», — отметила коротко Александра в своем дневнике[1160]. Она была потрясена, но оставалась внешне спокойна. Наедине с собой она горько плакала. Сидя с великим князем за ужином, она говорила о новом, другом будущем. «Я, возможно, больше не императрица, но я до сих пор остаюсь сестрой милосердия, — сказала она ему. — Я буду заботиться о детях, о лазарете, мы поедем в Крым»[1161]. При получении этой убийственной новости Мария оставалась единственной из пяти детей, которую еще не коснулась болезнь, но даже она сама была убеждена, как сказала она Изе Буксгевден, что «вот?вот заболеет»[1162]. Ей было трудно поддерживать мать одной и защищать ее от беды, как добросовестно делали это все четыре сестры всю свою взрослую жизнь.

В тот же день Александра принимала у себя Виктора Зборовского, одного из самых надежных офицеров конвоя, охранявших дворец. Она поблагодарила его за его неизменную верность и подтвердила, что ради защиты семьи не должна пролиться кровь. Когда Зборовский уходил, его задержала Мария, и в конце концов они проговорили около часа. Он был глубоко тронут большими переменами в ней за последние дни. «В ней ничего не осталось от прежней молодой девушки», — сказал он позже своим сослуживцам. Перед ним стояла «серьезная разумная женщина, которая глубоко и вдумчиво реагировала на все, что происходило»[1163]. Но напряжение сказалось и на ней. В тот вечер Лили услышала плач и пошла поискать: «В одном углу комнаты присела великая княгиня Мария. Она была бледна, как ее мать. Она знала все!.. Она была так молода, так беспомощна, так расстроена»[1164]. «Мама плакала ужасно, — сказала Мария Анне Вырубовой, когда ходила навещать ее, чтобы сообщить об отречении отца. — Я плакала тоже, но не больше, смогла ради бедной мамы». Но больше всего Мария боялась, что мать заберут от них[1165]. Подобное «гордое присутствие духа» было не раз еще, как вспоминала Анна позднее, «проявлено императрицей и ее детьми за все те дни крушения и катастрофы»[1166].

Корнет С. В. Марков был еще одним преданным офицером, которому было позволено навестить Александру в тот день. Он вошел через подвал, который, как он помнил, был полон солдат сводных полков, зашедших отогреться, и его проводили наверх через анфиладу комнат и зал, где еще витал аромат цветов. В детских комнатах он подошел к двери, на которой был прикреплен листок с надписью: «Не входить без разрешения Ольги и Татьяны»[1167]. Большой стол в центре комнаты был покрыт французскими и английскими журналами, там лежали ножницы и акварели, здесь Алексей вырезал и приклеивал картинки перед своей болезнью. Александра вошла и сказала ему, к его удивлению: «Здравствуйте, дорогой, милый Марков». Она была одета в свою белую сестринскую форму, «ее запавшие глаза, очень уставшие от бессонных ночей и страха, выражали невыносимое страдание». Во время разговора она попросила, чтобы Марков сам снял свою императорскую символику — вместо того чтобы какой?нибудь пьяный солдат на улице сорвал ее с его мундира, — и попросила, чтобы его сослуживцы сделали то же самое. Она поблагодарила их всех за преданность и осенила его крестом, когда он уходил[1168].

Александра была права, опасаясь за верные ей подразделения, которые по?прежнему охраняли ее, поскольку это представляло теперь большую угрозу для них. Все они приняли известие об отречении императора очень тяжело. Виктор Зборовский записал в своем дневнике 4 марта: «Случилось нечто непостижимое, жуткое, невероятное, что было невозможно осознать… Земля ушла из?под ног… Это случилось… и ничего не произошло! Пусто, темно… Как будто душа покинула еще живое тело»[1169]. Пытаясь деморализовать те подразделения, которые остались в Царском Селе, в последние дни в Петрограде был пущен ложный слух о том, что казаки царского конвоя дезертировали. Но это было далеко не так. Когда 4 марта Александре наконец удалось установить связь с Николаем, одним из первых, кто узнал об этом от нее, был Виктор Зборовский. Ей хотелось, чтобы он был уверен: несмотря на вредные слухи, она нисколько не сомневалась в преданности конвоя, и они с Николаем «были правы, считая казаков нашими верными друзьями». Она также попросила его, как и Маркова до этого, передать офицерам конвоя, чтобы они сняли все знаки отличия своего подразделения с императорской символикой. «Сделайте это для меня, — настаивала она, — в противном случае меня опять обвинят во всем, и в результате могут пострадать дети»[1170]. Когда Зборовский передал эту просьбу, казакам конвоя тяжело было выполнять данное распоряжение. Для них снять свои знаки отличия было позором. Некоторые плакали и отказывались подчиниться. «Что за Россия без царя?» — вопрошали они[1171]. Казаков конвоя было не так?то просто заставить поступиться своей честью, они были готовы защищать ее даже ценой смерти.

5 марта принцесса Елена попыталась дозвониться Александре, но обнаружила, что телефонная связь с дворцом была прервана. Телефонной связи не было, железнодорожное сообщение до Царского Села было нарушено, запасы продовольствия и дров во дворце таяли. Не было ни электричества, ни водопровода, домашняя прислуга разбежалась, а толпы просто любопытствующих и более воинственно настроенных зевак собирались за воротами дворца. Ситуация становилась все более опасной для Александры и детей: «Лишь завеса штыков отделяла императорскую семью от остального мира»[1172]. Лили Ден заметила, что Александра теперь иногда курила сигареты, чтобы снять напряжение. Валентина Чеботарева в госпитале во флигеле увидела в газете новость об отречении только 5 марта. «В госпитале тихо, как в могиле, — отметила она. — Все потрясены, подавлены. Вера Игнатьевна {Гедройц} рыдала как беспомощный ребенок. Мы на самом деле ждали, что будет конституционная монархия, и вдруг трон передают народу. В будущем — республика»[1173].

Александра теперь настаивала, что все в ее окружении имели право покинуть дворец, если они того пожелают. Но даже Лили Ден отказалась оставить ее, настаивая на том, что она не сделает этого, «несмотря ни на что»[1174]. Она боялась, что больше никогда не увидит ни своего сына Тити, ни мужа, который был далеко с военной миссией в Англии, но твердо решила не покидать императрицу. Иза Буксгевден, Настенька Гендрикова и Трина Шнейдер, а также неотлучно находившийся рядом доктор Боткин, граф и графиня Бенкендорф — все также сплотились вокруг нее. Анна Вырубова все еще лежала больная в другом крыле дворца, но оказывала императрице очень важную для нее в это время моральную поддержку, как и Елизавета Нарышкина, которой удалось наконец вернуться в Царское Село из Петрограда. «Ах, такое душевное смятение! — написала она об их воссоединении. — Я была с императрицей: спокойная, очень милая, большая душевная щедрость. Мне стало вдруг ясно, что она не совсем понимает: то, что произошло, уже нельзя исправить. Она сказала мне: «Бог сильнее людей». Все они пережили крайнюю опасность, а теперь все так, как будто порядок восстановлен. Она не понимает, что все ошибки имеют свои последствия, и особенно ее ошибки… Состояние больных детей по?прежнему серьезное» [1175].

Где?то в районе 7 марта Александра по настоянию Лили Ден с сожалением приняла решение начать систематически уничтожать все свои письма и дневники[1176]. Лили волновалась, что, попав в чужие руки, эти документы будут неправильно истолкованы или, что еще хуже, будут признаны свидетельством государственной измены и использованы против нее и Николая. И в течение всей следующей недели обе женщины сидели вместе и день за днем в гостиной девочек вынимали большие кипы писем из огромного дубового шкафа, в котором Александра хранила их, и жгли их в камине. Все самые заветные письма Александре от бабушки королевы Виктории, ее брата Эрни и многих других родственников были безжалостно преданы огню, но, несомненно, труднее всего было расстаться с сотнями писем, которые она получила от Ники со дня их помолвки в 1894 году. Иногда Александра останавливалась, чтобы прочитать строки из них, прежде чем бросить письма в огонь, и плакала. Было там и множество ее дневников, с атласными обложками, еще детских времен, и более поздние, в кожаных переплетах. Эти дневники она продолжала вести даже сейчас[1177]. Все было безжалостно превращено в пепел, за одним исключением: письма Ники к ней из Ставки в годы войны, которые Александра намерена была сохранить как доказательство, если таковое потребуется, их вечной преданности России[1178]. Но в четверг 9 марта одна из горничных Александры вошла к ним и «умоляла нас прекратить», как вспоминала Лили. Полусгоревшие обугленные листы бумаги уносились в трубу и оседали на землю снаружи, где некоторые из военных стали собирать и читать их[1179].

Дети, находившиеся по?прежнему в общей комнате, которая превратилась в больничную палату, не спешили выздоравливать. Хотя Алексею уже стало получше и у него снизилась температура, у Ольги появилось одно из осложнений кори, энцефалит, а температура Анастасии была слишком высокой. Затем, вечером 7?го, произошло то, чего и следовало ожидать: Мария почувствовала себя плохо, и вскоре ее температура поднялась до 39 °C. «О, я так хочу быть на ногах, когда папа приедет», — все твердила она, пока не потеряла сознание из?за начавшейся лихорадки»[1180].

В среду 8 марта Александра наконец получила новости от Николая через графа Бенкендорфа: что он в безопасности и опять находится в Могилеве, что вернется в Александровский дворец на следующее утро. В полдень прибыл генерал Лавр Корнилов, главнокомандующий Петроградским военным округом, вместе с полковником Евгением Кобылинским, новым начальником военного гарнизона в Царском Селе. «Корнилов объявил, что мы под арестом… Отныне {нас} считают зак{люченными}… Нам запрещено видеться с кем?либо из{вне}», — бесстрастно записала Александра[1181]. Это означало, как понял это в то время Бенкендорф, что императорская чета будет под арестом, пока дети не поправятся, после чего «семью императора отправят в Мурманск, где их будет ждать британский крейсер, чтобы отвезти их в Англию»[1182]. Это было бы легкое разрешение проблемы, как поступить с бывшим царем. Долгожданное решение было объявлено накануне в Москве новым министром юстиции Александром Керенским в ответ на инициативу короля Георга V, который предложил свою помощь. «Я никогда не буду Маратом русской революции», — торжественно объявил Керенский, однако надежды на быструю и безопасную эвакуацию императорской семьи вскоре оказались несбыточной мечтой[1183].

В то утро Елизавета Нарышкина пошла в церковь, во время службы паства озлобленно перешептывалась, когда произносились молитвы о царе. Когда же она вернулась во дворец, Бенкендорф сообщил ей:

«Мы арестованы. Мы не имеем права ни покидать дворец, ни говорить с кем?либо по телефону. Нам позволено только писать через Центральный Комитет. Ждем императора. Императрица попросила провести молебен за благополучное возвращение императора. Отказано!» [1184]

Утром Корнилов предупредил Александру, что людям из ее свиты и прислуге дается сорок восемь часов на то, чтобы ехать, если они хотят. После этого они тоже будут находиться под домашним арестом. Многие вскоре после этого поспешно уходили, что превратилось в «настоящую оргию трусости и глупости и тошнотворное проявление подлого, презренного предательства», как вспоминал сын доктора Боткина Глеб[1185]. Доктор Острогорский, педиатр, передал, что дороги в Царское Село «ему показались слишком грязными» и он не сможет к ним больше приезжать[1186]. Сидней Гиббс, который 10 марта был в Петрограде (это был его выходной день), был обескуражен, когда ему не разрешили вернуться во дворец. Другое известие было еще хуже: конвой и сводные полки получили приказ уйти, вместо них Временное правительство направило в Царское Село 1?й стрелковый полк численностью в 300 человек.

Хотя Мария уже знала правду, Александра больше не могла скрывать от других детей известие об отречении отца. Они приняли это спокойно, правда, Анастасия возмущалась тем, что мать и Лили не сказали им ничего раньше; но «папа приезжает, остальное не важно»[1187]. Татьяна по?прежнему плохо слышала из?за отита, осложнения после кори, и Иза Буксгевден заметила, что «ей трудно было следить за быстрыми словами матери, голос которой охрип от волнения. Сестрам пришлось записать для нее подробности, чтобы ей было понятно»[1188]. Лишь сбитый с толку и удрученный Алексей, который пошел на поправку, забросал ее вопросами. «Я теперь никогда больше не поеду в Ставку с папой? — спрашивал он мать. — Не увижу мои полки и моих солдат?.. И яхту, и всех моих друзей там — мы больше не будем плавать на яхте?» «Нет, — ответила она. — Мы больше никогда не увидим «Штандарт»… Он теперь не принадлежит нам»[1189]. Мальчика также беспокоило будущее самодержавия. «Но кто же тогда будет царем?» — расспрашивал он Пьера Жильяра. Когда его наставник ответил, что, вероятно, никто не будет, мальчик совершенно логично спросил: «Но кто же будет управлять Россией, если не царь?»[1190]

Среда 8 марта была очень печальным днем для Александры, поскольку в тот день должны были уехать казаки конвоя. Все они провели бессонную ночь, размышляя о своем вынужденном уходе, и были очень мрачны, не в состоянии «осознать все это или признать, что положение безнадежное»[1191]. Незадолго до своего отъезда казаки конвоя попросили Виктора Зборовского передать императрице, что по?прежнему преданы ей и глубоко сожалеют, что вынуждены покинуть ее, но у них нет иного выбора, кроме как подчиниться приказу. Александра попросила его поблагодарить весь личный состав конвоя от своего имени и от имени детей за их верную службу. «Я прошу вас всех воздержаться от любых самостоятельных действий, которые могут только задержать прибытие императора и отразиться на судьбе детей, — сказала она. — Мы все, и я первая, должны подчиниться судьбе»[1192].

Зборовскому было трудно говорить, когда Александра вручила ему небольшие иконки — ее прощальный подарок конвою. Затем она отвела его в комнату к Ольге и Татьяне, где обе еще лежали больные в постели. Зборовскому потребовалось все присутствие духа, чтобы держать себя в руках перед детьми. Он молча низко поклонился им, затем Александре и поцеловал ей руку. «Не помню, как я вышел, — позже записал он в своем дневнике. — Я шел, не оборачиваясь. В руке я сжимал маленькие иконки, мою грудь теснило, в горле стоял тяжелый ком, готовый прорваться стоном»[1193].

После того как конвой ускакал, все входы во дворец были заперты и опечатаны, кроме одного выхода через кухню и главного входа для официальных посетителей. «Мы стали арестантами», — записал Пьер Жильяр в своем дневнике[1194]. Лили Ден вспоминала, что в ту ночь была очень яркая луна: «Снег пеленой покрывал скованный морозом парк. Был сильный холод. Молчание великого дворца иногда нарушалось обрывками пьяных песен и грубым смехом солдат» (новой дворцовой стражи). Вдали слышалась прерывистая ружейная стрельба[1195].

В сотне или больше миль (160 км) к югу отсюда, когда на землю спустилась еще одна страшная морозная зимняя ночь и поднялся ветер, к Царскому Селу направлялся императорский поезд, который вез Николая II, последнего царя России, а теперь простого полковника Романова.