Глава 7 Наш друг

К осени 1907 года Алексея перестали одевать в платьица, перейдя на брючки. Его прежде по?девичьи кудрявые волосы теперь потемнели и стали гладкими. Но он по?прежнему был поразительно красивым ребенком, очень похожим на сестру Татьяну. Внешне Алексей был очень крепким и здоровым, как бы опровергая тот факт, что он являлся «вымоленным сыном», как писала о нем Лили Ден[396]. Поскольку у зарубежной прессы было мало подлинных фактов о наследнике русского престола, она полнилась причудливыми рассказами о различных заговорах с целью то похитить или убить царевича, то подать ему отравленную кашу или хлеб с маслом. Кроме того, в ней обсуждались слухи о его «слабом здоровье», причина которого, как полагали тогда, «коренилась в том, что, к несчастью, большинство помещений, в которых проживают представители царствующего дома, оставляют желать лучшего с точки зрения соблюдения санитарно?гигиенических норм»[397].

Первые истории о царевиче, которые получили распространение, в основном были посвящены его весьма своевольному поведению. Маленький Алексей не менее, чем Анастасия, обладал независимостью суждений и был личностью сильной. Он любил бывать с отцом на инспекциях армейских подразделений и на маневрах, прохаживался с важным видом, одетый в уменьшенную копию военной формы, дополненную деревянной моделью винтовки, и изображал деспота — будучи в нежном возрасте всего трех лет от роду. Уже тогда он требовал к себе надлежащего уважения, которое все должны были оказывать ему как наследнику, порой имел демонстративно дерзкий вид, даже при общении со своими сестрами[398]. Мальчику весьма нравилась старинная церемония, в соответствии с которой офицерам на борту корабля полагалось целовать ему руку. Алексей никогда «не упускал возможности похвастаться этим и важничал перед сестрами», как вспоминал Спиридович. Во время недавнего плавания на «Штандарте» у берегов Финляндии Алексей вздумал поднимать корабельный оркестр среди ночи, чтобы они для него играли. «Вот так нужно воспитывать самодержца!» — заметил Николай с отеческой гордостью[399]. Однако временами Николаю приходилось обуздывать своего сына, когда поведение того становилось чересчур деспотичным. Так, например, однажды царь обнаружил, что Алексею особенно нравится незаметно подбираться к караулу на парадном крыльце Александровского дворца «и наблюдать краем глаза за тем, как они вытягиваются по стойке «смирно» и недвижно, как статуи, стоят, пока он небрежно прогуливается мимо». Николай запретил караулу приветствовать Алексея, если больше никто из семьи не сопровождал его. Для мальчика это унижение, «когда караул не отдал ему честь», стало «первым уроком дисциплины»[400].

Некоторое время всем приходилось мириться с царствованием «Алексея Грозного», как прозвал Николай своего сына, но вскоре, к счастью, он стал взрослеть и отказываться от своих худших манер[401]. Отчасти это, несомненно, было связано с теми ограничениями, которые болезнь накладывала на его жизнь. Это был маленький мальчик, у которого было все:

«…самые роскошные и дорогостоящие игрушки, большая железная дорога, в которой были куклы?пассажиры в вагонах, шлагбаумы, станции, здания, блок?посты, мигающие паровозы и изумительная сигнальная маршрутная система, целые батальоны оловянных солдатиков, модели городов с колокольнями и куполами храмов, плавающие модели кораблей, прекрасно оборудованные заводы с куклами?работниками, шахты, сделанные в точности как настоящие, с поднимающимися и опускающимися в забой шахтерами»[402].

Все эти игрушки были механическими и приводились в действие нажатием кнопки. Но у Алексея не было здоровья. С течением времени увеличилось и количество ограничений для него. Он постоянно бунтовал, услышав очередное «нельзя». «Почему у других мальчиков есть все, а у меня ничего?» — то и дело сердито спрашивал он[403]. Дядьке Алексея, матросу Деревенько, временами бывало трудно за ним уследить, поскольку от природы Алексей был очень активным и отважным и своим поведением постоянно доставлял немало хлопот всем опекунам. Больше всего он любил промчаться что есть духу вниз с горки в Александровском дворце или кататься на своем педальном автомобиле, но каждая царапина или удар были для него очень опасны.

В начале 1900?х годов врачи еще не умели иначе останавливать кровоизлияния в суставах, которые неизбежно следовали за многочисленными падениями и ударами царевича, кроме как прикладыванием льда к суставу и назначением ребенку постельного режима. Ацетилсалициловая кислота (аспирин, известный с 1890?х) в те годы считалась эффективным болеутоляющим, и Александра сама принимала ее при болях в пояснице. Но в случае с Алексеем использовать этот препарат было нецелесообразно: он препятствовал свертыванию крови, и, таким образом, кровотечение могло лишь усилиться. Николай и Александра отчаянно противились использованию морфина, поскольку он быстро вызывает зависимость, так что лучшим и единственным способом защитить Алексея было постоянно следить за ним. Это, к сожалению, не предотвратило осенью 1907 года одного из самых неудачных и сильных его ушибов во время игры в Александровском парке, тогда он упал и повредил ногу. На месте ушиба осталась едва заметная ссадина, но внутреннее кровотечение, вызванное падением, причиняло ему мучительную боль. Как вспоминала Ольга Александровна, которая, услышав о происшествии, тотчас примчалась к ним, «бедное дитя так страдало, вокруг глаз были темные круги, тельце его как?то съежилось, ножка ужасно распухла»[404]. Врачи, даже выдающийся хирург?ортопед профессор Альберт Хоффа, которого срочно вызвали из Берлина, ничем не могли помочь. «Перепуганные больше нас, они все время перешептывались между собой, — вспоминала Ольга Александровна. — По?видимому, они просто не могли ничего сделать. Прошло уже много часов, и они оставили всякую надежду»[405].

Александра в отчаянии позвонила Стане, постоянно поддерживавшей контакт с Григорием Распутиным, который, как помнилось императрице, так помог дочери Столыпина. Стана послала своих слуг за Распутиным, и он поспешно выехал в Царское Село. Он прибыл туда в поздний час, вошел через боковую дверь и поднялся по дальней лестнице, где его никто не мог увидеть. Николай, Александра и четыре девочки с тревогой ждали его в спальне царевича. Кроме них, там были Анна Вырубова, императорский врач доктор Евгений Боткин и архимандрит Феофан (личный исповедник царя и царицы). Дочь Распутина Мария позднее так описала эту сцену со слов своего отца:

«Папа поднял руку, крестным знамением благословил комнату и всех, кто там был… Затем он повернулся к больному мальчику и, увидев мертвенно?бледные черты искаженного болью личика, опустился на колени возле кровати и начал молиться. Как только он это сделал… все тоже пали на колени, как будто почувствовав присутствие святого духа, и соединились в безмолвной молитве. Около десяти минут ничего не было слышно, кроме звуков дыхания»[406].

Наконец Распутин встал и велел Алексею открыть глаза. Мальчик озадаченно оглянулся и в конце концов смог сосредоточиться на лице Распутина. «Твоя боль уходит, скоро ты поправишься. Ты должен благодарить Бога за исцеление. А теперь поспи», — мягко сказал тот ребенку. Выйдя из комнаты Алексея, Распутин заверил Николая и Александру: «Царевич будет жить». Вскоре после того, как он ушел, отек на ноге Алексея начал спадать. Когда тетя Ольга видела его на следующее утро, «он был не только жив, но и здоров. Он сидел на постели, жар как рукой сняло, глаза ясные, от опухоли на ножке не осталось и следа»[407].

Алексей обманул смерть, но никто не мог объяснить его чудесное выздоровление. Распутин, несомненно, обладал большой силой внушения и развитой интуицией, у него была какая?то способность воздействовать успокаивающе, что вызывало сокращение кровеносных сосудов у мальчика, в то время как адреналин имел обратный эффект и приводил к их расширению[408]. Многие приверженцы Распутина считали его дар исцеления сродни ведическим традициям сибирских шаманов, которые верили в связь между физическим и духовным мирами. Как и все императорские врачи, педиатр Алексея доктор Сергей Федоров, которого не раз вызывали, когда наступал кризис в состоянии ребенка, испытывал инстинктивную неприязнь к Распутину. Но он не мог объяснить, почему то, что делал Распутин, помогало больному, в то время как все методы традиционной медицины не работали[409]. По настоянию Распутина лечение царевича проводилось исключительно молитвой и посредством духовного целительства, без применения аспирина или каких?либо других препаратов — и это тоже, как ни странно, возможно, шло на пользу ребенку. Но способность остановить кровотечение не была уникальным даром Распутина, этим умением обладали и другие народные целители. Как отмечала Иза Буксгевден, у русских крестьян был распространен навык останавливать кровотечение у домашнего скота, получившего ранение. Это делалось путем «нажатия на мелкие кровеносные сосуды, что и приводило к остановке кровотечения», однако это умение они «ревностно хранили в секрете»[410]. Княжна Варвара Долгорукая также вспоминала:

«Среди крестьян в России встречались замечательные целители. Некоторые могли исцелять ожоги, другие умели останавливать кровь, третьи лечили заговором зубную боль. Мне известны совершенно исключительные случаи, когда зубная боль не просто утихала на время, но прекращалась навсегда. И на расстоянии… Я знала одну русскую даму, госпожу де Дэн, позже я стала ее большим другом. Она лечила ожоги, прикасаясь к обожженным местам и что?то нашептывая»[411].

Несомненно одно: Николай и Александра безоговорочно доверяли Григорию, как они его называли, поскольку были свято уверены в том, что он не просто целитель, но истинный посланник Божий, призванный помочь им, когда никто другой помочь не мог. Если Алексей мог выжить с помощью Григория, значит, такова была Божья воля[412].

Во время первых, еще редких, появлений Распутина в Царском Селе (разные источники расходятся в своих свидетельствах о том, как часто он там бывал) Ольге и Татьяне иногда разрешалось присутствовать при его беседах о религии с их родителями, но младших девочек, особенно Анастасию, туда не допускали. Мария Герингер вспоминала, как однажды вечером спешила увидеть императрицу по срочному делу, когда Анастасия вдруг «бросилась ей навстречу в коридоре, раскинув руки, и, преградив ей путь, сказала: «Ни вы, ни я не можем войти туда, там Новый (так назвал Распутина Алексей)». Анастасию «не пускали», когда приходил Распутин, потому что она «всегда смеялась, когда он говорил или читал что?нибудь на религиозные темы», а она не могла воспринимать такие дискуссии серьезно[413].

Вскоре, однако, и она начала теплее относиться к Григорию. Как?то раз, когда к ним снова приехала тетя Ольга, Николай и Александра провели ее наверх, в детскую, где она увидела детей, «надевших белые ночные пижамки…поскольку няни укладывали детей спать». Там же оказался и Распутин.

«Когда я его увидела, то почувствовала излучаемые им ласку и тепло. По?моему, дети любили его. В его обществе они чувствовали себя совершенно непринужденно. Помню их смех при виде маленького Алексея, который скакал по комнате, воображая, что он зайчик. Неожиданно для всех Распутин поймал ребенка за руку и повел его к нему в спальню. Мы втроем последовали за ними. Наступила тишина, словно мы оказались в церкви. Света в спальне Алексея не было, горели лишь свечи перед чудными иконами. Ребенок стоял, не шевелясь, рядом с этим мужиком, склонившим голову. Я поняла, что он молился. Картина произвела на меня сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник молится вместе с ним»[414].

Ольга Александровна всегда открыто признавала, что Распутин ей никогда не нравился, он был «примитивным», «неотесанным», пренебрегал внешними проявлениями придворного этикета, обращаясь к императорской семье неофициально на «ты» вместо «вы», и часто называл Николая и Александру «папа и мама». Ее приводила в замешательство беспредельная фамильярность Распутина, такое поведение казалось ей назойливым и дерзким, а также, вероятно, с пугающими намеками сексуально?интимного характера.

И так думали многие. Где бы ни появлялся Григорий Распутин, везде вспыхивали разногласия по поводу отношения к нему. Он по?прежнему является одной из самых обсуждаемых персон периода конца русского самодержавия. О нем делались самые сенсационные и самые противоречивые заявления. Английский романист, автор книг о путешествиях Карл Эрик Бекхофер, который встречался с Распутиным, вспоминал: «До того как я приехал в Россию и во время моего пребывания там я никак не мог согласовать между собой хоть пару отзывов о нем разных людей». Как показалось Бекхоферу, то, насколько тот или иной респондент клеймил злодейство Распутина, «в значительной мере зависело от степени политического либерализма говорящего»[415]. Отчасти это было обусловлено, конечно, самой личностью Распутина, которая была по своей сути глубоко противоречива. В зависимости от того, с кем он имел дело, со своим приверженцем или противником, Распутин мог быть либо благочестивым, мягким и доброжелательным, либо, ровно наоборот, распущенным, жестоким и отталкивающим. Кем же он был в действительности: «чувственным лицемером» или «чудотворцем?мистиком»?[416] Вот уже 100 лет, как историки безуспешно пытаются прийти к единому мнению на этот счет.

Совершенно ясно, что будучи человеком глубоко религиозным, Распутин оставался при этом весьма хитрым и расчетливым авантюристом, а свои сексуальные аппетиты он даже и не пытался скрывать. Приехав в столицу на рубеже веков, он обходил салоны Санкт?Петербурга, в которых сильны были декадентские веяния, потворствуя богатым светским дамам, пристрастившимся к модному тогда культу духовного исцеления, столоверчению и восточному мистицизму, и вербовал себе среди них поклонниц и последовательниц. Недоброжелателям легко было высмеивать внешность Распутина, который всегда ходил в крестьянской рубахе навыпуск, в сапогах, был человеком крепкого телосложения, с длинными жирноватыми черными волосами и бородой, с крупными выпяченными губами.

Однако нельзя отрицать удивительной силы его личности: звучный голос Распутина воздействовал гипнотически, знаменитые синие глаза (усилием воли он, вероятно, мог заставить расширяться зрачки) придавали ему вид ветхозаветного пророка. Распутин сознательно и умело пользовался театральным воздействием этих способностей и особенностей, которыми он оказался наделен, а непривычный в разговорной речи старославянский язык православного богослужения, на котором Распутин говорил, лишь усиливал его странный, не от мира сего, образ. Непристойные сплетни, которые о нем ходили, похоже, не отталкивали его верных последователей. Их по?прежнему привлекал его необъяснимый дар исцеления, не оставлявший никакого сомнения в том, что Распутин имел сильное воздействие на больных. В 1907 году впечатлительная Анна Вырубова стала его ярой поклонницей и регулярно приглашала его в гости в свой маленький домик неподалеку от Александровского дворца.

Царице, которая сама воочию убедилась в целительских возможностях Распутина, оказавшего действенную помощь ее сыну, отчаянно хотелось верить в необъяснимый дар этого святого человека. Когда вся традиционная медицина оказалась бессильна, царица ухватилась за него как утопающий за соломинку. Распутин не старался внушить царице завышенные представления о своих целительных силах или их действенности. Ему не платили за его услуги (Распутин как?то пожаловался Лили Ден, что ему «даже расходы на извозчика не оплатили ни разу», хотя время от времени он получал щедрые подарки от Николая и Александры, в том числе рубахи ручной вышивки)[417]. Для Распутина исцеление было просто результатом беззаветной веры и силы молитвы. И эти же два великих оружия в арсенале истинного христианина — вера и молитва — лежали в основе религиозных принципов Александры. Она назвала Григория «наш друг», видя в нем не только спасителя ее сына, но нечто большее: святого человека и провидца. Душе Александры была очень созвучна христианская мудрость и простота его проповеди: «Человек должен жить, чтобы славить Бога… не прося ничего, отдавая все»[418]. Это был обычный человек из народа, простой мужик, важный посредник между ней и Николаем — как матушкой и батюшкой — и русским народом[419]. Во времена, когда вокруг себя они видели только опасность, Николай и Александра почувствовали, что они наконец встретили того, кому можно по?настоящему доверять.

Тем не менее, никаких иллюзий относительно сластолюбивого характера Распутина у них не было. О нем ходили в городе самые невероятные сплетни, и возлагать на этого человека все свои надежды они не могли во избежание скандала. И Александра попросила Николая Саблина, одного из самых надежных друзей для них с Николаем, который был также очень дружен и с их детьми, побывать у Распутина в Санкт?Петербурге, чтобы узнать о нем побольше. Саблину тогда еще ничего не было известно о Распутине, императрица лишь сказала ему, что Распутин «набожный и мудрый, простой русский мужик». С этим Саблин к нему и направился[420]. Внешний вид Распутина показался ему отвратительным, а поведение обескураживающим. Однако Григорий увлеченно поговорил с Саблиным об императорской семье, религии и о Боге, и, как и все остальные, Саблин признал, что было нечто притягательное в светлых, глубоко посаженных глазах Распутина. Он почувствовал, что Распутину очень хотелось снискать расположение императорской семьи, что он, несомненно, уже хвастается своим знакомством с такими людьми. Саблин потребовал, чтобы Распутин никогда не просил у царя аудиенции, в ответ на что тот проворчал: «Когда я им нужен, чтобы помолиться за царевича, они вызывают меня, когда я им не нужен — не вызывают!»[421]

После нескольких встреч с Распутиным Саблину не оставалось ничего другого, как признаться царице, что впечатление у него сложилось негативное. Александра отказалась воспринимать такую точку зрения. «Вы не можете его понять, потому что вы так далеки от подобных людей, — ответила она упрямо. — Но даже если ваше мнение правильно, значит, на то Божья воля, чтобы так было»[422]. Ее собственное мнение обо всем этом: Бог пожелал, чтобы они повстречали Григория, равно как по Божьему повелению он должен сносить всеобщее презрение и хулу. То был крест, который Григорию суждено было нести, так же как страдания Алексея были ее наказанием за то, что она передала ему гемофилию. Поддерживая дружеские отношения с таким изгоем, как Григорий, она искренне верила, что его божественность поможет ему подняться выше клеветы и, что еще важнее, он будет поддерживать жизнь ее дорогого мальчика.

Сидней Гиббс позже записал свои впечатления о Распутине. Вскоре после вступления в свою должность при императорской семье его попросили съездить в Санкт?Петербург на встречу с Распутиным. Дети услышали об этом и на следующий день ворвались в классную комнату с расспросами. «Что вы думаете о нашем друге? — спрашивали они. — Правда, он чудесный?» Гиббс отмечал, что Распутин всегда старался показать себя с наилучшей стороны в присутствии царя и царицы, а его «манеры за столом, которые многие очень критиковали, были манерами обычного, вполне достойного крестьянина». Гиббс не мог сказать, чтобы Распутин оказывал какое?либо влияние на государственные дела, хотя и признавал, что тот обладал инстинктивной «наивной хитростью». В одном не было никаких сомнений: Распутин имел «удивительную способность останавливать кровотечения у мальчика», всегда мог их вылечить. Как вспоминал учитель, однажды Распутин смог это сделать, «поговорив с мальчиком по телефону»[423].

В марте 1908 года Алексей снова упал и сильно ушибся, на этот раз стукнувшись лбом. Отек был таким большим, что ребенок почти не мог открыть глаз. Распутина тогда не вызывали, он уехал к себе в Покровское, село в Западной Сибири, где у него была жена Прасковья и трое детей, поскольку в отношении него проводилось церковное расследование. Недруги Распутина обвинили его в распространении лжеучения секты хлыстов, а также в том, что он являлся одним из важных представителей этой незаконной и пользующейся дурной славой секты, известной в том числе и самобичеванием ее последователей при проведении религиозных обрядов[424].

Прошло целых три недели, прежде чем Николай мог с облегчением написать матери, что Алексей пошел на поправку, а «отек и синяки полностью прошли. Он чувствует себя хорошо и счастлив, как и его сестры»[425]. Случилось ли это при каком?либо воздействии, телеграммой или по телефону, со стороны Распутина, остается неизвестно. Два месяца спустя Алексею опять было плохо. Это произошло в то время, когда члены императорской семьи собрались в Царском Селе, чтобы отпраздновать свадьбу подруги девочек с детских лет, великой княгини Марии Павловны (Мари), которая выходила замуж за Вильгельма, принца Шведского. Церемония бракосочетания затянулась на целый день. Александра блистала. Но все это время она не переставала беспокоиться за сына, поэтому выглядела напряженно. Лишь к вечеру она смогла наконец подняться в спальню к Алексею. Няня мальчика сообщила ей, что температура у ребенка упала только к 8 часам. Кроме того, царицу ждала телеграмма из Покровского, от Григория. Александра открыла ее. В своем сообщении Распутин заверил царицу, что все будет хорошо и что «он произнесет особую молитву в восемь часов того же вечера»[426]. Было ли это совпадением или нет, но подобные проявления силы молитвы Григория за ее мальчика были для царицы неопровержимым доказательством того, что лишь он один может спасти ее сына от смерти даже на расстоянии. Как ей было не возложить на него все свои отчаянные надежды? Разве не так же поступила бы любая мать?

Многие из приехавших в Россию на свадьбу европейских родственников Николая и Александры, ничего пока не знавших о гемофилии Алексея, отметили, как изолированно жила семья к 1908 году — «закрывшись вдали от остального мира», по наблюдению наследной принцессы Румынии Марии. Было очень похвально, в ее представлении, что Николай и Александра стремились наладить «счастливую семейную жизнь», но «их отъединенность мало способствовала поддержанию того замечательного единства и верности, которые всегда были традиционными в русской императорской семье в течение предыдущих двух царствований, что и составляло ее великую силу»[427]. Марии показалось, что императорская чета была «слишком погружена в свои собственные дела, слишком уж заинтересована исключительно своими детьми», пренебрегая тем самым своими европейскими родственниками, что и привело к их отчуждению. Краткие государственные визиты с детьми на «Штандарте» летом 1907?го и 1908 годов в Ревель[428] в Прибалтике для встречи Николая с Эдуардом VII и кайзером Вильгельмом и с королем и королевой Швеции — в Стокгольм, мало что изменили в сложившемся общем мнении. Тем временем продолжали ходить слухи о слабом здоровье царевича, поговаривали, что он страдал «судорогами» или «особой формой детского туберкулеза, что вызывало большую тревогу». По сообщениям другого источника, у царевича «отсутствует один из слоев кожи», что приводит к постоянным кровотечениям[429]. Однако пока еще не было публично произнесено страшное слово — гемофилия.

В связи с режимом повышенной секретности, которая окружала состояние Алексея, сохранилось немного сведений о том, сколько еще он перенес осложнений из?за гемофилии в течение следующих четырех лет и как часто Распутин посещал Царское Село или лечил мальчика на расстоянии в это время. Но в 1908 году, незадолго до Рождества, пока Распутин все еще находился в Покровском, из Москвы срочно вызвали доктора Федорова, чтобы помочь ребенку[430]. Беспокойство в семье нарастало, тем более что той же зимой здоровье самой Александры серьезно ухудшилось. Восемь недель она была прикована к постели. «Очень грустно и больно видеть, что {Аликс} всегда больна и неспособна принять участие в чем?либо, — писала Николаю Мария Федоровна. — У тебя достаточно в жизни забот и без такого испытания — видеть, как человек, которого любишь больше всего на свете, страдает»[431].

Дочери Александры тоже все больше и больше ощущали, что им не хватает материнского внимания из?за ее постоянного нездоровья. Они стали писать ей жалобные записочки. «Как мне жаль, что я никак не могу с тобой побыть наедине, дорогая мамочка, — писала Ольга 4 декабря, — не могу поговорить с тобой, поэтому придется попытаться написать тебе то, что, конечно, лучше бы было просто сказать. Но что поделать, если на это нет времени. Также и я могу услышать дорогие слова, которые милая мама могла бы сказать мне. До свидания. Благослови тебя Бог. Целую, твоя преданная дочь» [432][433].

Татьяна переносила это особенно тяжело: «Я надеюсь, что сегодня ты не будешь очень уставшей, — написала она 17 января 1909 года, — и что ты сможешь встать к обеду. Мне всегда так ужасно жалко, когда ты уставшая и не можешь вставать… Наверное, я во многом поступаю неверно, но, пожалуйста, прости меня… Я теперь изо всех сил стараюсь слушаться Мэри {Марию Вишнякову}… Спокойной ночи, и я надеюсь, что ты не будешь уставшей. Твоя любящая дочь Татьяна. Я буду [434]материнским увещеванием. «Старайся вести себя как можно лучше и не причинять мне беспокойства, тогда я буду довольна, — писала она Татьяне. — Я на самом деле не могу подняться наверх и проверить, как у вас дела с уроками, как ты себя ведешь и как разговариваешь».[435]

В большинстве случаев, однако, именно Ольга должна была подавать всем пример. «Помни прежде всего о том, чтобы всегда быть хорошим примером для малышей, — высказала ей свое пожелание на Новый год Александра, — тогда наш друг будет доволен тобой!»[436] Совет Александры, чтобы Ольга была добра и внимательна, распространялся и на отношение к прислуге, особенно к Марии Вишняковой, которая в последнее время сердилась на Ольгу: «Слушайся ее, будь послушна и всегда добра… ты должна всегда быть с ней вежлива, а также и с С. И. {Софьей Ивановной Тютчевой}. Ты уже достаточно большая, чтобы понять, что я имею в виду»[437]. На этот совет Ольга откликнулась с благодарностью: «Дорогая мама, мне очень помогает, когда ты пишешь мне, что делать, и тогда я изо всех сил стараюсь так и поступать». Материнские наставления следовали одно за другим: «Постарайся серьезно поговорить с Татьяной и Марией о том, как им следует относиться к Богу». «Ты читала мое письмо от 1?го? Оно поможет при разговоре с ними. Ты должна положительно влиять на них»[438]. Очевидно, что Ольга была расстроена, что у нее нет возможности «поговорить как следует» с матерью. «Мы скоро сможем поговорить, — успокаивала ее Александра, — но сейчас я слишком устала»[439]. Ее, однако, беспокоило то, что Ольга с трудом сохраняла терпение со своими младшими сестрами и братом. «Я знаю, что это особенно трудно для тебя, потому что ты все очень глубоко чувствуешь и у тебя вспыльчивый нрав, — говорила ей Александра, — но ты должна научиться следить за своими словами»[440].

Теперь детей очень радовали посещения их «друга» Григория, это было приятным разнообразием и отвлекало от мыслей о болезни матери. Он играл с ними, катал их по комнате на спине, рассказывал им русские народные сказки, просто и естественно говорил с ними о Боге. Григорий явно выступал тогда в роли духовного наставника девочек. Он поддерживал с ними постоянный контакт, отправляя, например, телеграмму, которая была получена девочками в феврале. В телеграмме Распутин благодарит их за то, что они вспоминают его, «за ваши добрые слова, за ваше чистое сердце и вашу любовь к Божьим людям. За любовь ко всему Божьему миру, ко всему Божьему творению, в особенности, к этой земле»[441]. 29 марта 1909 года он неожиданно приехал навестить их. Все дети были в восторге. «Я рада, что вы смогли так долго побыть с ним», — написала Ольге все еще больная Александра[442]. В июне юная Ольга из Петергофа отправила небольшое письмо своему отцу, который был в отъезде, находясь с визитом у короля Швеции: «Мой дорогой, добрый Папа. Погода сегодня прекрасная, очень тепло. Малыши {Анастасия и Алексей} бегают босиком. Вечером к нам придет Григорий. Мы все очень счастливы, что снова увидим его»[443].

Несмотря на свое недоверие к самому этому человеку, Ольга Александровна всегда опровергала любые предположения о нечистоплотности Распутина по отношению к ее племянницам: «Я до мельчайших подробностей знаю, каково было их воспитание. Даже тень намека на дерзкое отношение к ним Распутина поставила бы их в тупик! Ничего подобного никогда не происходило. Девочки всегда были рады его приходу, потому что знали, как велика его помощь их маленькому братцу»[444]. Тем не менее Александру продолжали беспокоить порочащие слухи о Распутине. Хотя обвинения в ереси были сняты как недоказанные, последовали другие обвинения. Столыпин (которого не смягчила помощь Григория его больным детям в 1906 году) распорядился начать в отношении него полицейское расследование[445].

Санкт?Петербург полнился слухами о пьяных выходках Распутина, его сексуальных подвигах и сомнительных компаниях, которые он водил. Перестали верить в него и бывшие поклонницы Милица и Стана, особенно теперь, когда Анна Вырубова, которую они презирали, получила к Распутину неограниченный доступ, заменив собой «черногорок» в роли связующего звена между Распутиным и троном. Сестры?черногорки начали активно отговаривать Николая и Александру от поддержания каких?либо дальнейших отношений с Распутиным, которого они считали «дьяволом». В результате те близкие взаимоотношения, которые у них до сих пор были с императорской семьей, распались. Императорская чета не желала действовать под влиянием сплетен и упрямо цеплялась за собственное восприятие Григория как настоящего друга, несмотря на его очевидные недостатки, о которых им не хотелось знать. Истинная причина их дружбы и возрастающей зависимости — гемофилия Алексея — «держалась в строгой тайне и связывала обе стороны все больше, одновременно отдаляя их от остального мира»[446].

К концу 1909 года Александра все чаще испытывала необходимость в духовных наставлениях Григория. Она встречалась с ним в доме Анны Вырубовой. Ее доверие к нему было настолько безгранично, что она позволяла себе отправлять ему в письмах опрометчивые и потенциально опасные строчки, например: «Я желаю мне одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях», — чем впоследствии не преминули воспользоваться ее враги в своих действиях против нее[447]. Девушки тоже регулярно писали ему обычные письма, в которых благодарили Григория за помощь, сообщали о своем желании снова увидеться с ним или спрашивали его совета. Ольга, которая тогда была в том возрасте, которому свойственна крайняя впечатлительность, находясь в полной изоляции от других, более подходящих наставников, рассматривала Григория как своего друга, почти как отца?исповедника. В ноябре 1909 года она писала ему, как сильно она скучала без него, как хотелось ей поверить ему свои чувства девичьей влюбленности и о том, как трудно ей было контролировать свои чувства, несмотря на советы Григория. В декабре Ольга написала ему снова, еще раз спрашивая, что же ей делать:

«Бесценный друг мой! Часто вспоминаем тебя, как ты бываешь у нас и ведешь с нами беседу о Боге. Тяжело без тебя: не к кому обратиться с горем, а горя?то, горя сколько! Вот моя мука. Николай меня с ума сводит. Как только войду в собор, в Софию[448], и увижу его, то готова на стенку влезть, все тело трясется… Люблю его… Так бы и бросилась на него. Ты мне советовал поосторожнее поступать. Но как поосторожнее, когда я сама с собою не могу совладать… Ездим часто к Ане. Каждый раз я думаю, не встречу ли я там тебя, мой бесценный друг; о, если бы встретить там тебя скорее и попросить у тебя советов насчет Николая. Помолись за меня и благослови. Целую твои руки. Любящая тебя Ольга»[449].

Все три Ольгины сестры писали Григорию не менее доверительные письма. В марте того же года Татьяна отправила ему письмо, в котором спрашивала, как скоро он вернется из Покровского, и выражала пожелание навестить его там всем вместе. «Когда же настанет это время? — нетерпеливо вопрошала она. — …Нам без тебя скучно, скучно». Слова Татьяны повторялись и в письме Марии, которая писала Григорию, что она тоскует в его отсутствие и что жизнь ей кажется такой скучной без его посещений и тебя я целую». Даже обычно несговорчивая Анастасия требовала сообщить ей, когда она снова увидит Григория:

«Я люблю, когда ты говоришь нам о Боге… Часто вижу тебя во сне. А ты меня во сне видишь? Когда же ты придешь?…Скорее езжай, я стараюсь быть пай, как ты мне говорил. Если будешь всегда около нас, то я всегда буду пай»[450].

Четыре сестры Романовы вели такое уединенное существование, что к 1909 году им, постоянно находившимся только в обществе друг друга, кроме редких и случайных встреч с другими детьми из императорской семьи, в значительной степени приходилось полагаться на дружбу взрослых: их тети Ольги, нескольких офицеров, прислуги и фрейлин — и сорокалетнего развращенного и набожного авантюриста, чье продолжающееся влияние на их семейную жизнь уже заронило семя для их окончательного уничтожения.