Глава 15 Мы не можем оставить свою работу в госпиталях

В январе 1915 года на плечи сестер Романовых легла новая забота: Анна Вырубова попала в аварию, когда ехала на поезде Петроград — Царское Село, и получила серьезные травмы. Ее принесли в госпиталь во флигеле в тяжелом состоянии: с вывихом плеча, двойным переломом левой ноги, рваными ранами на правой, черепно?мозговыми травмами и повреждением позвоночника. Анна сама думала, что не выживет. Приехали ее престарелые родители, Татьяна встретила их в слезах и осторожно проводила к дочери. Валентина Чеботарева живо помнила ту ночь:

«Послали за Григорием. Жутко мне стало, но осудить никого не могла. Женщина умирает; она верит в Григория, в его святость, в {его} молитвы. Приехал перепуганный, трепаная бороденка трясется, мышиные глазки так и бегают. Схватил Веру Игнатьевну {доктора Гедройц} за руку: «Будет жить, будет жить…» Как она сама мне потом говорила, «решила разыграть и я пророка, задумалась и изрекла: «Будет, я ее спасу».

Николай, который тогда приехал домой из Ставки, услышал ответ Гедройц и сказал, усмехнувшись, Вере Игнатьевне: «Всякий по?своему лечит»[939]. Он еще некоторое время разговаривал с врачом тем вечером, как вспоминала Валентина. Обеим женщинам показалось тогда, что царь «безусловно, ни в какую святость и силу Григория не верит, но терпит, как ту соломину, за которую хватается больная исстрадавшаяся душа». Сам Григорий был заметно утомлен, работая над исцелением Анны. Позже он всегда утверждал, что «поднял Аннушку из мертвых», ведь вопреки всему она действительно поправилась[940].

После полутора месяцев тщательного ухода Анна смогла вернуться домой, но поправлялась она долго и осталась искалеченной на всю жизнь. Между тем в начале года Александра совершенно разболелась, безжалостно измотав себя с первых дней войны, несмотря на свое и без того слабое здоровье. Доктор Боткин прописал ей постельный режим на шесть недель. «Ухаживать за больными, ассистировать на операциях, промывать и перебинтовывать ужасные раны, — писала Александра подруге, — все же менее утомительно, чем часами ходить по госпиталям и разговаривать с бедными ранеными». Она изо всех сил старалась не бросать свою работу в госпитале во флигеле: «Прихожу туда, по возможности не афишируя, но это не часто удается… Самое большое утешение — быть с дорогими ранеными, и я ужасно скучаю по моим госпиталям»[941]. Когда силы совсем оставляли ее, Александра, лежа в постели, читала и составляла на дому отчеты, сама тем временем принимая «много железа, мышьяка и капель от боли в сердце»[942].

Несколько недель подряд, помимо ухода за ранеными в госпитале, Ольга и Татьяна навещали Анну и часто сидели с матерью или Алексеем, который страдал от периодических болей в руках от того, что перенапрягал их во время игр. Времени для себя оставалось все меньше и меньше, но, когда удавалось, Татьяна днем ездила кататься верхом. По вечерам, пока другие сестры зачастую играли в настольные игры или слушали граммофон, а Анастасия хлопотала вокруг двух собак, разнимая их многочисленные стычки, Татьяна тихонько сидела и читала стихи. Нынешняя болезнь матери ее очень расстраивала, и Татьяна постоянно корила себя, что делает недостаточно, чтобы поддержать ее: «Мама, милая, мне так ужасно грустно. Я так мало вижусь с тобой… Пусть сестры идут спать пораньше, это не важно, — я останусь с тобой. Я предпочитаю меньше спать, но больше быть с тобой, моя дорогая». «В такие моменты, — говорила она Александре, — я жалею, что не родилась мужчиной»[943]. Ей теперь приходилось собирать все свои силы, чтобы справляться со множеством возложенных на нее обязанностей. Она писала Николаю в мае:

«Сегодня я перевязывала этого несчастного солдата с отрезанным языком и ушами. Он молодой, и очень хорошее лицо, из Оренбургской губернии, говорить совсем не может, и поэтому он написал, как все это с ним случилось. И Мама попросила это Тебе послать… он был очень доволен. Княжна Гедройц надеется, что он будет со временем говорить, так как у него отрезана половина языка. Очень болит у него. Правое ухо сверху отрезано, а левое снизу. Так его, бедного, жалко. После завтрака Мама и я поехали в Петроград на Верховный Совет. Полтора часа сидели, ужасно было скучно… Затем мы с Мама обошли весь склад. И вернулись только сейчас в 5:30»[944].

Александра была убеждена, что работа в комитете «так полезна девочкам», она научит их быть независимыми и поможет им «в их саморазвитии благодаря необходимости думать и говорить самим за себя без моей постоянной помощи»[945]. Кажется странным, что, думая так, она не предоставила своим дочерям возможность играть более значительную роль в обществе раньше. Если бы она не поступила так, им бы не пришлось по?прежнему бороться с сильной застенчивостью, от которой они страдали, председательствуя на заседаниях комитета. Татьяна говорила, что на этих собраниях ей хотелось «спрятаться под стол от испуга». Что касается Ольги, то она, кроме бесконечных маминых заседаний в Верховном Совете, каждую неделю должна была сидеть и принимать пожертвования, что также, полагала Александра, должно было пойти ей на пользу. «Она привыкнет встречаться с людьми и слышать, что происходит вокруг», — сказала она Николаю. Правда, иногда она отчаивалась: «Она умный ребенок, но не всегда в полной мере пользуется своим интеллектом»[946].

С наступлением весны 1915 года семья не могла мысленно не возвращаться печально назад, в свою довоенную жизнь. В Царском Селе в середине апреля все еще шел снег, но один из друзей в Ливадии прислал им в подарок крымские цветы: глицинию, иранскую мелию, фиолетовые ирисы, анемоны и пионы. «Вижу их у себя в вазах, и мне становится довольно грустно, — сказала Аликс Ники. — Разве это не странно: ненависть, кровопролитие и все ужасы войны — а там просто рай, и солнце, и цветы, и мир… Боже мой, сколько же всего произошло со времен той мирной, домашней жизни во фьордах!»[947] Все они тосковали по привычным поездкам в Крым. Но долг превыше всего, как сказала Татьяна жене Павла Воронова Ольге в июне: «Это первое лето, что мы не уезжаем из Петергофа. Мы не можем оставить нашу работу в госпиталях. Будет мучительно жить здесь и думать, что не будет ни яхты, не шхер. Жаль, что здесь нет никакого моря»[948].

Девушки по?прежнему время от времени виделись с Павлом и Ольгой, когда они бывали в Царском Селе. Но печальное лето 1913 года и все страдания, связанные с ним, теперь исчезли для Ольги, чьи мысли с конца мая все более были прикованы к новому раненому, доставленному в пристройку: грузину Дмитрию Шах?Багову, адъютанту лейб?гвардии гренадерского Эриванского полка. Это был один из самых старых и самых почетных полков в российской армии и самый любимый для императорской семьи, за исключением Его Императорского Величества Конвоя. Но пребывание Дмитрия в госпитале было недолгим. «После ужина говорила по телефону с Шах?Баговым, мы попрощались, поскольку завтра он возвращается в свой полк, — записала Ольга в своем дневнике 22 июня. — Мне так жаль его, моего душку, так ужасно, он такой милый»[949]. У Татьяны тоже был любимый пациент из этого же полка — прапорщик из Азербайджана по имени Сергей Мелик?Адамов. У него был типичный внешний вид: он был смуглый, с большими усами, как и у его родичей, но товарищи по палате считали его рябое лицо непривлекательным, а его громкие шутки — неуместными[950].

Отъезд Дмитрия Шах?Багова произвел немедленный и хорошо заметный эффект. «Дорогая Ольга Николаевна стала грустной, — вспоминал другой пациент, Иван Беляев, — щеки утратили свой обычный румянец, а глаза потемнели от слез»[951]. Вскоре в госпиталь был доставлен раненый командир Дмитрия, Константин Попов. Его поместили в «Эриванскую палату», где находился и Мелик?Адамов. «Великие княжны встретили меня как старого друга, — вспоминал он, — и стали задавать вопросы о том, как дела в полку, о знакомых офицерах и так далее. Какие приятные, простые люди, невольно подумал я, и с каждым днем я все больше и больше в этом убеждался. Я был свидетелем их повседневной работы и был поражен их терпению, настойчивости, их большому умению выполнять свою трудную работу, тому, как они ласковы и добры ко всем вокруг» [952].

Всего около пяти недель спустя Дмитрий Шах?Багов был вновь доставлен в госпиталь, к немалой радости Ольги, несмотря на эти печальные обстоятельства. Он был тяжело ранен во время разведывательной вылазки неподалеку от местечка Загроды в Восточной Польше. Его доставили на носилках 2 августа. У Дмитрия была раздроблена нога и ранена рука, он очень похудел и побледнел. Его сразу же поместили на его бывшую койку в «Эриванской палате»[953]. Его прооперировали и наложили гипс на ногу, и хотя после этого он должен был лежать в постели, вскоре Дмитрий уже ковылял за Ольгой повсюду, как преданный щенок. «Вскоре стало заметно, как ее прежнее настроение возвращается… и ее милые глаза снова сияли», — отметил Иван Беляев[954]. Ольгин Дмитрий теперь стал постоянно появляться в ее дневнике под ласковым именем Митя. Она дорожила каждой минутой, проведенной с ним: сидела с ним в коридоре, на балконе и в палате, а также вечерами, когда она стерилизовала инструменты и скручивала ватные тампоны. У Ольги были все основания чувствовать к нему глубокую симпатию, ведь все любили Митю. Константин Попов искренне хвалил его как «отличившегося и храброго офицера, отличного друга, каких немного, необыкновенного и добрейшей души человека. Если к этому добавить его привлекательную внешность и умение держать себя достойно, то перед вами будет пример молодого офицера, которым по праву гордится наш полк»[955]. Митя был «очень милый и застенчивый, как девушка, — вспоминал Иван Беляев, — и, более того, было видно, что он был сильно влюблен в свою медсестру. Его щеки густо краснели, когда он смотрел на Ольгу Николаевну»[956].

Мысли Ольги, может, и были заняты им, но это не умаляло внимания и заботы, которые она, как и Татьяна, продолжала уделять всем своим пациентам. Валентина Чеботарева вспоминала особенно тяжелую операцию, во время которой ассистировали обе сестры, и как горько они плакали, когда пациент умер. «Как поэтична забота Татьяны Николаевны! Как тепло она говорит, когда она звонит по телефону и читает телеграммы о своих раненых, — писала Валентина в своем дневнике. — Какая она хорошая, чистая и глубоко чувствующая девушка»[957]. Летом того же года очень сдержанная в выражении чувств Татьяна, которая до сих пор проявила лишь мимолетный интерес к Дмитрию Маламе, казалось, влюбилась во Владимира Кикнадзе — или Володю, как она вскоре стала звать его, еще одного грузина, подпоручика 3?го гвардейского стрелкового полка. Две сестры начали встречаться с Кикнадзе и Шах?Баговым, они вчетвером играли в саду в крокет, они привыкли обмениваться улыбками и признаниями, сидя на своих кроватях и разглядывая альбомы или фотографируя друг друга. Война на некоторое время показалась не такой уж суровой.

* * *

На протяжении 1915 года Николаю удавалось регулярно приезжать домой в Царское Село, но в августе он принял важное решение, в результате которого ему пришлось подолгу бывать вдали от семьи. После ряда поражений русской армии на Восточном фронте войска массово отступили из Галиции, потеряв 1,4 миллиона убитыми и ранеными и 1 миллион попавшими в плен. Боевой дух плохо вооруженной императорской армии падал. Под влиянием этих событий Николай уволил своего дядю, великого князя Николая, с поста главнокомандующего и принял командование на себя, переехав в Ставку в Могилев, в 490 милях (790 км) к югу от Петрограда. Вынося это решение, как все остальные, которые царь принял во время войны, он руководствовался своей глубокой уверенностью в том, что народ верил в него как своего духовного лидера и что его собственная судьба, судьба его семьи и России были в руках Божьих. В 10 часов вечера 22 августа дети пошли проводить его на станцию. «Папа, золото мое! — написала Ольга, как только он уехал. — Как же грустно, что Ты уезжаешь, но в этот раз с особенным чувством радости Тебя провожаем, так как все горячо верим, что этот Твой приезд туда подымет как никогда крепкий дух нашей могучей, родной Армии».

«И вот я опять с этой новой тяжелой ответственностью на моих плечах! — писал Николай Александре, прибыв в Ставку. — Но да исполнится Божья воля — я чувствую себя так спокойно»[958].

Два месяца спустя он принял еще одно важное решение: после побывки дома он взял Алексея с собой в Ставку, отчасти для компании, потому что он страшно скучал по семье, но и потому, что они с Александрой оба верили, что присутствие цесаревича могло вызвать серьезный подъем боевого духа армии. Алексей, которому было одиннадцать, был в восторге. Как ни велика была его любовь к матери, он отчаянно стремился скрыться от ее удушающе?пристального внимания, как и, конечно, от чрезмерной опеки сестер. Позже он пожаловался: «Я не хочу ехать обратно в Царское и быть там единственным мужчиной среди всех этих женщин»[959].

С начала войны Алексей играл в солдатиков у себя дома, с гордостью расхаживая в своей солдатской шинели, «совсем как маленький военный», как рассказывала Аликс Ники, стоял на карауле, рыл траншеи и укрепления в дворцовых садах со своим дядькой, что иногда вызывало приступы боли в руках[960]. Но, не считая этого, в целом он был в лучшем состоянии, чем много лет подряд, и уже некоторое время никаких серьезных приступов не случалось. Александре было трудно отпускать сына, но она согласилась при условии, что учеба Алексея не должна прерываться. Он, однако, уже довольно сильно отставал от своей программы, и хотя и ПВП, и Пьер Жильяр последовали за ним в Ставку, Алексей редко упорно занимался весь день, предпочитая урокам настольные игры, игру на балалайке и компанию своей новой собаки, кокер?спаниеля по имени Джой[961].

В Ставке Алексей был в своей стихии, разделяя с отцом спартанские условия жизни: спал на походной кровати, выезжал с отцом в армейские лагеря, проводил с ним инспекции войск и дружил с солдатами, особенно он любил плавать с отцом в реке Днепр. А в Царском все окружение чувствовало отсутствие отца и сына. «Жизнь в императорском дворце стала, если это возможно, еще тише, — вспоминала Иза Буксгевден. — Весь дом как будто вымер. В большом дворе не было никакого движения. Мы, фрейлины, проходили к императрице через анфиладу пустых залов»[962]. И всякий раз, когда Николай и Алексей возвращались на побывку, «дворец оживал».

В Ставке молодой наследник произвел сильное впечатление на всех, кто встречался с ним. Правда, он все еще временами озорничал, особенно за столом, где он имел обыкновение бросать хлебные шарики в адъютантов отца[963]. Но его необыкновенная энергия наполняла всю комнату. «Впервые я увидел царевича, когда как?то дверь нашего купе распахнулась и он влетел, как порыв ветра, — вспоминал военно?морской атташе США Ньютон Маскалли, — полный жизни, здоровый на вид и один из самых красивых парнишек, что я видел. Я был особенно рад увидеть его так близко, потому что было столько слухов, что он якобы парализован, остался калекой на всю жизнь и так далее. Более симпатичного ребенка трудно было вообразить. Несомненно, он был болен, но сейчас в нем не было никаких признаков болезни — разве что, пожалуй, слишком буйной энергии, возможно, от избыточной нервной возбудимости организма» [964].

В середине октября Александра, Анна Вырубова и девушки побывали в Могилеве. Они приехала как раз на вручение Алексею медали Святого Георгия 4?й степени. Они все были обрадованы, увидев, что здоровье и силы царевича все укрепляются. «Он замечательно развивался в течение всего лета и телесно, и душевно, — вспоминала Анна Вырубова. — Со своими наставниками, мсье Жильяром и Петровым, он резвился и играл, как будто болезнь была ему вообще неведома»[965].

Эта поездка для девушек была долгожданным перерывом в их практически монашеской жизни в Царском. В Ставке у них было больше свободы передвижения, они проводили время, играя с детьми железнодорожников и местных крестьян (которых Татьяна фотографировала для своего альбома, скрупулезно записывая все их имена), хотя это еще раз вызвало пересуды. Злые языки утверждали, что императорские девочки не должны опускаться так низко в своих дружеских связях и что они выглядели неряшливо и «не по?царски»[966].

Дом губернатора в Могилеве, который служил штаб?квартирой, был слишком тесным, чтобы разместить всю семью, поэтому Александра и девушки жили в императорском поезде, куда Николай и Алексей приходили с ними ужинать по вечерам. Поезд был поставлен на стоянку посреди лесистой сельской местности, и девушки могли выходить гулять незаметно, а часто даже и неузнанными. В лесу они разводили костры и жарили картошку вместе с казаками из царского конвоя, как они делали во время своих финских каникул; спали на солнце на свежескошенном сене и даже иногда с удовольствием выкуривали данную им Николаем сигарету. В остальное время были катания на лодке по Днепру и игры в прятки в императорском поезде, а время от времени даже посещения местного кинематографа в Могилеве[967].

Но на многих фотографиях, сделанных в том октябре, Ольга выглядит отрешенно и задумчиво, часто сидит в стороне от других. Она вернулась из Ставки с сильным кашлем, и Валентина Чеботарева сразу забеспокоилась не только из?за ее печального настроения, но и из?за ее заметно ухудшившегося здоровья:

«Ее нервы совершенно расстроены, она похудела и побледнела. Недавно она так и не смогла сделать перевязку, не может вынести вида ран, а в операционной расстраивается, становится раздражительной, пытается что?то делать и не может держать себя в руках, чувствует головокружение. Тяжело смотреть на ребенка, она такая печальная и измотанная. Говорят, что это переутомление»[968].

В своих более поздних воспоминаниях Анна Вырубова утверждала, что Татьяна как медсестра с самого начала продемонстрировала «экстраординарные способности», в то время как «Ольга за два месяца {подготовки} была слишком измотана и расстроена, чтобы продолжать»[969]. Было ясно, что долгие часы этих занятий отрицательно сказываются на ней, что она была менее эмоционально устойчива и физически крепка, чем Татьяна, а также гораздо менее целеустремленна. Она не могла переносить вида некоторых операций, на которых ей приходилось присутствовать, и с повседневными обязанностями она справлялась не так легко, как ее сестра. А теперь она отвлеклась еще и на свои чувства — на тот момент к Мите Шах?Багову.

Переутомление, которым она страдала, усугубилось тяжелой анемией, и, как и ее матери, Ольге был прописан курс ежедневных инъекций мышьяка. «Состояние Ольги до сих пор не самое лучшее», — телеграфировала Александра Николаю 31 октября, добавив в письме, что их дочь «встала, только чтобы прокатиться, и теперь, после чая, она остается на софе, а мы будем обедать наверху. Это мое лечение — ей нужно как можно больше лежать, поскольку она такая бледная и усталая. Понимаешь, инъекции мышьяка будут действовать быстрее таким образом»[970][971].

Через несколько дней они все вместе отметили двадцатилетие Ольги, но в последнее время она редко бывала во флигеле, а когда ходила туда, как она сказала отцу, то «ничего не делала, просто сидела с ними. Но они все еще заставляют меня много лежать». Ей не нравились ежедневные инъекции мышьяка, которые делал ей доктор Боткин: «От меня немного попахивает чесноком, что неприятно»[972][973]. Независимо от того, что она думала в это время в глубине души, Ольга, как и ее сестры, стоически принимала свой жребий. Как?то вечером у них во дворце была в гостях коллега по госпиталю, медсестра Биби. Ольга и Татьяна тогда переодевались к ужину и выбирали украшения. «Жаль только, что никто не может на меня в таком виде полюбоваться, — пошутила Ольга, — только папа!» Сказала она это, как передавала Биби Валентине, совершенно без всякой рисовки. «Раз, два — и волосы причесаны (хоть никакой прически, как таковой, нет), и она даже не взглянула на себя в зеркало». Это было характерно для Ольги — не проявлять интереса к своей внешности и не беспокоиться о том, в каком виде она появится на людях. Когда Ольга часами лежала дома, чувствуя себя плохо, горничная Нюта принесла ей грампластинку «Прощай, Лу?Лу». «Без сомнения, отголосок того, что она могла встретить в госпитале, — написала Валентина в своем дневнике, возможно, намекая на песни, которые пели там офицеры, друзья Ольги. — Как печально, что бедные дети вынуждены жить в этой золотой клетке»[974].

Когда Ольга наконец смогла, она вернулась во флигель, у нее теперь было гораздо меньше обязанностей: в основном мерить температуру, выписывать рецепты и дезинфицировать постельное белье. Львиную долю перевязок теперь каждое утро выполняла Татьяна, которая также делала инъекции и помогала Гедройц на операциях. Валентине и Татьяне недавно пришлось обрабатывать особенно тяжелое гангренозное ранение, где требовалась срочная ампутация. Валентина бросилась готовить новокаин, а Татьяна тем временем без всяких дополнительных инструкций собрала все инструменты, подготовила операционный стол и перевязочный материал. Во время операции из раны откачали немало отвратительно пахнущего гноя, на этот раз даже Валентину затошнило. «Но Татьяну Николаевну это не смутило, она лишь вздрагивала при стонах больного и густо краснела». Она вернулась в больницу в девять, чтобы провести с Ольгой вечернюю стерилизацию инструментов, и пошла проведать этого пациента в десять, как раз перед уходом. К сожалению, ночью ему стало хуже, и он умер[975].

Это была одна из тех травмирующих ситуаций, с которыми Ольга уже не могла справляться. Правда, почти всегда она приходила хоть ненадолго, особенно в то время, когда Митя был все еще там. Теперь Татьяна была обрадована возвращением Володи Кикнадзе, который был снова ранен.

Уютные посиделки вчетвером, которые случались в начале лета, опять возобновились, когда по вечерам девушки приходили стерилизовать инструменты и готовить тампоны. «Кто знает, какая драма происходила в душе Ольги Николаевны, — писала Валентина. — Почему она чахнет, стала такой худенькой, такой бледной: она влюблена в Шах?Багова?» Валентину беспокоило, что сестры так много времени проводили со своими двумя избранниками: «Как только Татьяна Николаевна заканчивает перевязки, она идет делать инъекции, а затем сидит вдвоем с К{икнадзе}… Он садится за рояль, иногда играет одним пальцем и подолгу оживленно болтает с нашей дорогой девушкой». Биби тоже волновалась: что, если Елизавета Нарышкина вдруг зайдет и увидит такую вот «сценку»? Она умрет от шока.

«У Шах?Багова температура, он в постели. Ольга Николаевна все время сидит у его кровати. Другая пара вчера пришла к ним туда и сидела рядом на кровати, рассматривая альбом. K{икнадзе} обнимает ее. Милое детское лицо Татьяны Николаевны не может ничего таить и вспыхивает. Но разве все это не близость, разве все это не трогательно опасно? Я стала беспокоиться об этом. Остальные начинают ревновать и раздражаться, и я предполагаю, что они сплетничают и распространяют слухи в городе, а возможно, даже за его пределами»[976].

Доктор Гедройц разделяла обеспокоенность Валентины. Они обе чувствовали, что Володя Кикнадзе был бабником и вводил впечатлительную Татьяну в заблуждение. Гедройц решила отправить его в Крым долечиваться, а точнее, как они с Валентиной обе решили, «от греха подальше». Даже Митя, Ольгин «драгоценный», не был во всем безупречен. Гедройц обнаружила, что однажды, когда Митя был пьян, он показывал другому пациенту личные письма, которые Ольга писала ему. «Это положительно последняя капля! Бедные дети!»[977]

* * *

А в Ставке 3 декабря 1915 года Николай записал в своем дневнике, что «у Алексея вчера началась простуда», он стал чихать, и у него открылось носовое кровотечение[978]. Поскольку кровь не удавалось остановить, доктор Федоров посоветовал отправить Алексея обратно в Царское Село. 6?го числа, когда они приехали, Анну Вырубову потрясла

«восковая, могильная бледность маленького заострившегося лица мальчика, которого с бесконечной осторожностью принесли во дворец и положили на его маленькой белой кровати. Над окровавленными бинтами его большие голубые глаза смотрели на нас с невыразимой печалью, и всем вокруг кровати казалось, что последний час несчастного ребенка был уже близок».

Конечно, отправили за Григорием, и тот вскоре прибыл. Совсем как и раньше, он постоял немного у кровати Алексея и осенил его крестным знамением. Затем он повернулся к Александре и сказал: «Не беспокойся, ничего не случится», — а затем уехал[979]. Она тем не менее сидела с сыном всю ночь и не ложилась спать до 8 часов утра следующего дня. «Через полчаса она встала и пошла в церковь», — писала Татьяна Валентине[980]. На следующий день был вызван специалист, которого звали доктор Поляков, и ему удалось прижечь кровотечение. Алексей оставался в постели до 18 декабря, но был все еще очень слаб. 12?го числа безутешный Николай вернулся в Ставку в одиночестве.

По мере того как приближалось Рождество 1915 года, Ольга и Татьяна мрачнели: Митю и Володю вскоре должны были выписать из больницы. Девушки просили мать замолвить словечко, чтобы те могли хотя бы остаться на праздник. 26?го девушки «договорились прийти буквально на часок, чтобы сделать перевязки» в госпитале во флигеле, хотя и не без «тайной мысли» поболтать с Митей и Володей, как прекрасно знала Валентина. Она не могла дождаться отъезда Кикнадзе, который, как она слышала, хвастался своей победой. «Люди сплетничают, они видят, что он постоянно уводит ее в сторону в палате, подальше от остальных… постоянно шепчет ей что?то тихонько, скрытно, вполголоса». Доктор Гедройц была «в ярости» из?за его недостойного поведения[981].

30 декабря 1915 года Ольга с сожалением записала в своем дневнике, что «Митя был на комиссии, после пришел, и почти все время вместе сидели, играли в маленькие шашки и так просто. Хороший какой, Господь знает». Вечером она говорила с ним по телефону и услышала новость, которой она страшилась: «Неожиданно получил предписание из полка ехать на Кавказ дня через два»[982].