Глава 8 Королевские кузены

В конце лета 1909 года у сестер Романовых наконец появилось нечто увлекательное, что они ожидали с нетерпением: поездка к своим королевским родственникам в Англию. Она была их первым по?настоящему официальным зарубежным визитом, если не считать частных поездок всей семьей к дяде Эрни в Дармштадт и Вольфгартен. При пересечении Северного моря яхта «Штандарт» встретилась с сильными ветрами с юга, и море было очень неспокойное. Всех детей укачивало, да и многих из царского окружения тоже[451]. Экипаж сделал из пледов и подушек спальное место для детей там, где качка корабля меньше всего ощущалась. Но Татьяна по?прежнему ужасно страдала. Она всегда была очень подвержена морской болезни, иногда ее укачивало, даже когда яхта стояла на якоре. Для нее привезли «целый чемодан специальных средств от укачивания из Америки», но ничего не помогало[452]. На пути в Англию семья ненадолго остановилась в Киле, чтобы навестить сестру Александры Ирэну и ее семью, затем они побывали с трехдневным визитом у президента Франции Фальера в Шербуре, где их встречали с обычной пышностью: оружейными салютами, толпами народа, флагами и множеством оркестров, исполняющих «Марсельезу». По завершении этих трех дней, которые прошли в дипломатических встречах, официальных обедах и на смотре французского флота (девочки были в восторге, что им позволили сделать своими любительскими фотоаппаратами фотографии французских подводных лодок), «Штандарт» наконец взял курс на Англию[453].

Николай и его дядя Эдуард VII в прошлом году уже встречались и в течение трех дней в отеле «Ревал» обсуждали способы реабилитировать Россию в глазах мирового сообщества после ужасных событий 1905 года, в то время как повсюду усиливались разговоры о вероятной войне с Германией. Нынешняя встреча предоставляла также возможность долгожданного воссоединения семьи. Однако были и препятствия для ее осуществления: готовящийся визит царя вызвал серьезную обеспокоенность британского парламента и национальной прессы, обеспокоенность значительно большего масштаба, чем при визите императорской семьи в 1896 году. После событий 1905 года британские радикальные организации объявили Николая жестоким тираном, который держит народ России под гнетом самодержавия. Когда в Великобритании шла подготовка его визита в страну, социалисты на митингах, проходивших на Трафальгарской площади и в других местах, развернули кампанию по очернению деятельности Николая. В их выступлениях приводились свидетельства столыпинских репрессий в отношении политических активистов. Таким образом, Николая II пытались представить воплощением зла: «Царь «Кровавого воскресенья», царь Столыпина, царь погромов и черносотенцев»[454]. Приближавшийся визит расколол общественное мнение в Великобритании, хотя господин Хардинг, постоянный заместитель министра иностранных дел, и объявил большую часть протестов попыткой запугивания и пренебрежительно назвал демонстрантов с Трафальгарской площади разношерстным сборищем из «пяти сотен французов, шести сотен немецких официантов, нескольких русских евреев и итальянских торговцев мороженым»[455]. Одним из наиболее рьяных противников визита Николая был лидер лейбористов Кейр Харди, который организовал сбор 130 резолюций протеста от социалистических групп, школ, евангелических обществ, профсоюзов, пацифистских групп и филиалов лейбористской партии и Женской лейбористской лиги. Эти резолюции с осуждением готовящегося визита были отправлены министру внутренних дел[456]. На собраниях некоторых особенно радикально настроенных групп звучали открытые призывы к убийству Николая, если он посмеет ступить на английскую землю.

Принимая во внимание огромные сложности с обеспечением безопасности, с которыми неизбежно столкнется полиция на острове Уайт, вскоре стало ясно, что царь и его семья не должны сходить на сушу. Предпочтительнее было им остаться на борту «Штандарта», который бросит якорь неподалеку от городка Каус, на севере острова Уайт, где гораздо легче будет обеспечить их безопасность, поскольку яхта будет находиться в окружении двух русских крейсеров и трех эсминцев, а также кораблей британского флота. Тем не менее была задействована очень сложная система мер безопасности, которая предусматривала тщательное наблюдение за «любыми средствами передвижения и транспортными коммуникациями, с помощью которых можно было бы проникнуть не только в Каус, но и на остров Уайт», — имелись в виду дебаркадеры, автомобильные и железные дороги. Даже за «мирными сельскими жителями из отдаленных местечек острова» следили сотни детективов в штатском и дополнительная специальная группа из тридцати человек, так называемое «велосипедное подразделение». Многие детективы выбрали в качестве подходящего средства маскировки двубортные куртки и белые кепки яхтсменов, но, как отметила одна из газет, «на самом деле это было больше похоже на знак принадлежности к полицейским подразделениям, чем на маскировку. Вместо того чтобы стать неприметными, они, наоборот, привлекали к себе внимание… Яхтсмены, которые бродят по округе парами и при этом никаких яхт поблизости не видно, — таким «камуфляжем» они выдавали себя с головой»[457]. Как вспоминал лорд Саффилд, член палаты лордов и представитель либеральной партии, Каус тогда «был переполнен детективами, высматривавшими потенциальных убийц, и, казалось, что все боятся за бедного царя, на которого ведется охота». Детективы были не только британскими. Спиридович также привез несколько своих агентов охранного отделения. Саффилду все это показалось весьма неутешительным: «Не представляю, как человек вообще может выдержать такое раболепие, это слишком большая цена за то, чтобы быть повелителем»[458].

Вечером 2 августа (НС) яхта «Штандарт» и ее эскорт направились к якорной стоянке Спитхед в проливе Солент, чтобы встретиться с британской королевской семьей на борту их яхты «Виктория и Альберт». Это событие было заснято на кино— и фотопленку — впечатляющий парад военных кораблей и регата, в которой приняли участие 152 яхты. Обе императорские семьи смотрели парад и регату, после чего их яхты направились в гавань города Каус, где их приветствовала ярко украшенная вымпелами разномастная армада паровых и парусных лодок и яхт[459]. Четыре дня подряд шли непрерывные приемы. Романовы не встречались с королевской семьей разве что за завтраком, все остальное время дня было посвящено двусторонним контактам. Напряженность такого графика и интенсивность общения трудно давались императрице, это было видно по ее лицу, как следует из наблюдения Алисы Кеппел, давней любовницы Эдуарда VII. На палубе «Штандарта» в окружении плотной толпы людей царица «хранила выражение холодного спокойствия». Однако, как ни странно, высокие моральные принципы Александры не помешали ей пригласить миссис Кеппел к себе в каюту. Как только дверь каюты закрылась за ними, «напряженность внезапно исчезла», — вспоминала Алиса. «Сбросив маску повелительницы, императрица сразу стала просто приветливой домохозяйкой. «Скажите мне, пожалуйста, моя дорогая, где вы покупаете шерсть для вязания?» — это было первое, что она спросила»[460].

Для детей Романовых этот визит был утомителен своей официальностью, но дал, пусть краткое, представление о совершенно новой для них стране. Правда, для тех, кто обеспечивал их безопасность, любознательность детей стала дополнительной сложностью в выполнении и так непростой задачи. До сих пор дети не видели ничего или почти ничего за пределами своего дома в Санкт?Петербурге, Царском Селе и Петергофе. Утром 3 августа все пятеро совершили свою первую высадку на берег на востоке городка Каус и поехали в открытом ландо к бухте Осборн, где остановились неподалеку от Осборн?Хауса (большая часть которого теперь стала колледжем военно?морских офицеров). Здесь они играли со своими кузенами на частном пляже, катались на лодке, собирали ракушки и строили замки из песка, совсем так же, как когда?то их мать и бабушка Алиса. Следующую импровизированную поездку на берег Ольга и Татьяна устроили во второй половине дня. С ними были сопровождающие и целый отряд детективов, но девочки были в восторге, что им позволили вместо поездки в Вест?Каус в экипаже прогуляться пешком и пройтись по магазинчикам на главной улице городка. Такая прогулка была большой редкостью для них. Мощеная главная улица Вест?Кауса, может быть, не очень была похожа на шикарный Невский проспект, но офицер «Штандарта» Николай Васильевич Саблин отметил, что многие магазинчики были филиалами крупных лондонских магазинов и открылись специально для яхтенного сезона и регаты в Каусе, поэтому в них было много изысканных и дорогих вещей, а также сувениров. Там девочкам было на что потратить свои карманные деньги. Ольга и Татьяна всю прогулку были в приподнятом настроении. Они говорили по?английски с хозяевами магазинчиков, с удовольствием накупили в газетном киоске различных памятных открыток с изображениями их королевских родственников и даже собственных родителей. После этого они перешли в ювелирный магазин, где набрали подарков для членов экипажа. Себе девочки приобрели какие?то духи в аптеке «Бекен и сын»[461].

Между тем обычная жизнь Вест?Кауса совершенно замерла, как только по городку распространилась весть об этих очаровательных молодых российских посетительницах, одетых в одинаковые элегантные серые костюмы и соломенные шляпки. Вскоре сестер сопровождала большая толпа любопытных приезжих, которые следовали за ними в прогулке по городу и далее через понтонный мост. В Ист?Каусе девочки посетили церковь Святой Милдред в деревушке Уппинем и взглянули на место, где обычно сидела их прабабушка на службах в этой церкви. Все время их прогулки, как сообщала 7 августа «Таймс», Ольга и Татьяна «держали себя с полным самообладанием, улыбаясь, когда кто?нибудь из поклонников устраивал им шумное приветствие». К концу своей трехчасовой прогулки они были все так же веселы, возбужденно смеялись и переговаривались[462].

На следующий день Романовы сошли на берег всей семьей. Девочки и Алексей кланялись и махали толпе по пути в Осборн?Хаус, где они побывали в оставшемся в частном владении королевской семьи крыле этого особняка и в швейцарском домике, который принц Альберт устроил в саду для своих детей, чтобы обучать их различным ремеслам. Алексею этот швейцарский домик особенно понравился. После традиционного английского чая в усадьбе Бартон?Мэнор с кузеном Джорджем, принцем Уэльским и его семьей, все участвовали в фотографировании. Принцессе Уэльской дети царской семьи показались «чэдными», все отмечали, какие они были неизбалованные и очаровательные[463]. Двоюродные братья, Джордж и Николай, которые не виделись уже двенадцать лет, оказались удивительно похожи — оба голубоглазые, с аккуратно подстриженными бородками, одинакового роста, особенно когда они позировали для фотографии со своими сыновьями. Дэвид был в своей военно?морской форме (будущий король Эдуард VIII учился тогда в королевском военно?морском колледже в Дартмуте), а Алексей — в специально для него придуманном белом матросском костюме[464]. Дэвиду было поручено сопровождать его кузена и кузин в Осборн. Сначала предполагалось, что это сделает его младший брат Берти (будущий король Георг VI), но тот слег с коклюшем незадолго до визита, а императорские врачи панически боялись любой инфекции, которая могла угрожать царевичу. Поэтому Берти отправили в Балморал, а роль почетного сопровождающего императорской семьи перепоручили его брату. В ходе визита Дэвиду очень понравилась Татьяна (несмотря на то, что их бабушка рассматривала Ольгу в качестве возможной будущей невесты для него). Он видел, как она защищала своего робкого маленького братика, а также не мог не заметить «испуганный» взгляд больших внимательных глаз Алексея[465]. Вокруг царя все время находилась «хорошо подготовленная охрана», следившая за каждым его движением, поэтому, как позже вспоминал Дэвид, он «обрадовался, что я не русский принц»[466].

В течение этих четырех идиллических солнечных дней в августе 1909 года «весь мир был у воды», а пролив Солент был «ровным и прозрачным, как стекло, солнце садилось, как красный шарик, а после заката вечера были спокойными и теплыми», и величественные государственные церемонии следовали одна за другой. Как вспоминал позднее генерал Спиридович, «колоссальный флот», который собрался в Каусе, «был неподвижен, как будто во сне, и казался сказочным видением». Это впечатление особенно усиливалось, когда по ночам небо освещалось многочисленными огнями со всех кораблей, которые стояли на якоре неподалеку от берега. В ночь перед отъездом Романовых играли оркестры, были фейерверки и танцы. Адмирал британского флота, лорд Фишер, приглашал танцевать каждую из сестер по очереди. Потом состоялся торжественный прощальный обед. У дам с Александрой — на «Штандарте», у мужчин с королем Эдуардом — на яхте «Виктория и Альберт». А по завершении прощального ланча на пятый день визита, который оказался самым жарким и самым безветренным днем того года, в 3:30 пополудни «Штандарт» снялся с якоря. Николай, Александра и их пятеро детей стояли на палубе и махали на прощание своим родственникам на яхте «Виктория и Альберт». Императорская яхта взяла курс на Ла?Манш. Когда она исчезла из виду, суперинтендант полиции Кауса Куин, как свидетельствуют очевидцы, «предложил сигарету из великолепного золотого портсигара, сияющего новизной, и намекнул, что это подарок царя». У одного из его коллег «была булавка для галстука с бриллиантовой инкрустацией в виде императорской короны, а у другого — золотые часы», все это — «подарки в благодарность за заботу» от признательных российских монархов. Но британская полиция тем не менее испытала большое облегчение от того, что «напряжение завершилось»[467].

В целом визит российского императорского семейства в Англию был очень успешным. Это была незабываемая встреча двух великих императорских семей, которым суждено было остаться в истории в качестве неотъемлемых символов последних дней старого мирового порядка. «Четыре русских великих княжны всех очаровали, а трогательный вид маленького царевича растопил все сердца»[468]. Но многие поддерживали трезвые соображения сэра Генри Уильяма Люси:

«Вышло так, что великий самодержец, повелитель миллионов человеческих жизней, был лишен того, что доступно самому непритязательному туристу с континента. Он посетил Англию и покинул ее пределы, так и не ступив на ее берега, если не считать торопливое и скрытное посещение Осборн?Хауса»[469].

После этого британская и русская императорские семьи больше уже никогда не встречались.

* * *

Когда Романовы вернулись домой, Александра снова слегла. «Мне приходится расплачиваться за утомительные визиты, — писала она Эрни 26 августа, — уже неделю я в постели»[470]. Состояние ее здоровья вызывало серьезное беспокойство. Оно быстро ухудшалось с зимы 1907 года, когда Александра вызывала своего врача, доктора Фишера, сорок два раза в течение двух месяцев[471]. Примерно в это же время Спиридович частным образом обратился к выдающемуся русскому профессору медицины с просьбой высказать свое мнение о состоянии здоровья императрицы. Профессор пришел к выводу, что она унаследовала некоторую «склонность» к болезням нервов и «большую впечатлительность» от своей гессенской родни и что ее «нервные проявления» имеют отчетливую «истерическую природу». Все это дает физическое проявление в форме общей слабости, боли в области сердца, отеках ног, что, в свою очередь, происходит из?за плохого кровообращения и проблем с нервной и сосудистой системами, кроме того, служит причиной появления красных пятен на коже. Причем все эти симптомы с возрастом лишь прогрессируют. «Что же касается психических расстройств, — делал вывод профессор, — они главным образом выражаются в состоянии депрессии, полного безразличия к тому, что ее окружает, и склонности к религиозным фантазиям»[472].

В 1908 году доктора Фишера вновь вызывали, чтобы оказать Александре медицинскую помощь во время обострения невралгии, которая протекала в форме таких болезненных приступов, что императрица не могла спать[473]. Как специалист по нервным расстройствам, доктор предписал ей абсолютный покой. У доктора также сложилось твердое впечатление, что присутствие Анны Вырубовой, которая теперь проводила с царицей почти каждый день, неблагоприятно воздействует на Александру, может быть, даже наносит ей прямой вред[474]. В письменной форме он уведомил Николая, что не сможет лечить царицу как следует, если Анна все время будет находиться в такой непосредственной близости к пациентке. Но Александра не позволила удалить от себя Анну. Вскоре после этого Фишер просил разрешения оставить свой пост. В апреле 1908 года вместо него на эту должность был приглашен доктор Евгений Боткин, который сразу предложил императорской семье вместе поехать в Крым, где Николаю предстояло провести смотр Черноморского флота, поскольку это должно было пойти на пользу здоровью императрице.

С этого времени Александра не желала больше слушать советы других врачей, кроме Боткина. Его назначение лейб?медиком было тем не менее подобно отравленной чаше: Александра была такая пациентка, что терпела лишь тех врачей, которые подтверждали ее собственный диагноз. Он подыгрывал ее представлениям о себе как о хроническом инвалиде, которому приходится переносить свои страдания, воспринимая их, как учил отец Григорий, «как жертвоприношение»[475]. Подтвержденная медициной инвалидность была полезна, когда необходимо было воздействовать на поведение дочерей, которые очень тяжело переносили ее частые отсутствия в жизни семьи. «Когда Бог сочтет, что наступило время, чтобы мне стало лучше, тогда это и произойдет, но не раньше, — говорила Александра, — а им бы лучше вести себя как следует, чтобы это время действительно наступило»[476].

В сентябре 1909 года семья отправилась в Крым на поезде. Это была самая длинная поездка по железной дороге для всех детей в семье. Кроме того, они здесь еще никогда не бывали, поскольку Николай и Александра почти не заглядывали в Крым с тех пор, как в 1894 году умер Александр III. В порту Севастополя они взошли на борт «Штандарта» и сначала шли вдоль Крымского побережья. В Ялте их тепло приветствовали праздничными фейерверками и иллюминацией. После этого семья направилась в старый летний дворец в Ливадии, в 53 милях (85 км) далее на юг. На отдыхе дети катались, играли в теннис и плавали на своем частном пляже, часто — вместе с любимым кузеном, восемнадцатилетним великим князем Дмитрием Павловичем, который теперь проводил много времени с их семьей. Николай был рад обществу Дмитрия, поскольку он всегда питал к нему слабость, и они много времени проводили в совместных поездках и прогулках[477]. Александра по большей части оставалась дома, лежала в постели или сидела на веранде, никого не принимала и часто даже не выходила к обеду. Ее выздоровление продвигалось очень медленно, это влияло на настроение всех в семье. Но она отказывалась показываться каким?либо специалистам, доверяя только Боткину и собственному самолечению морковным соком, «утверждая, что это вещество разжижает кровь, которая у нее слишком густая»[478]. Возможно, такая строгая вегетарианская диета ей была полезна. Во всяком случае, к концу октября Александра достаточно поправилась, чтобы совершать небольшие прогулки и поездки с дочерьми и ходить с ними по магазинам в Ялте.

Той осенью в Ливадии у Алексея случился очередной приступ кровотечения, когда он снова ушиб ногу. Вызвали французского профессора медицины. Он трижды побывал у Алексея, все три раза эти посещения держались в строгом секрете. Но он был специалистом в области туберкулеза и «объявил себя недостаточно компетентным для диагностики этого заболевания». Совершенно очевидно, что ему просто не сказали, что ребенок страдал гемофилией. Не более эффективными оказались услуги другого эксперта?медика, вызванного из Санкт?Петербурга: он не смог предложить каких?то действенных мер для облегчения состояния мальчика[479]. К этому времени, как отметил Спиридович, становилось все труднее скрывать тот факт, что с царевичем что?то не так, «и это, как дамоклов меч, угрожающе висело над императорской семьей». Стало также ясно — как в отношении себя, так и в связи с болезнью Алексея, — что Александра отказалась от средств и способов лечения традиционной медицины и под влиянием своего духовного наставника, Григория, «рассчитывала только на помощь Всевышнего»[480]. То, в каком состоянии находился Алексей, да и ослабленное здоровье его матери делали на ближайшее время переезды для них невозможными, а это означало, что вся семья должна была остаться в Ливадии почти до Рождества. Как только роскошная, солнечная крымская осень закончилась и началась холодная и влажная зима, из развлечений остались только бесконечные игры в домино, уголки и лото да изредка просмотр кинофильма, чтобы отвлечься от всепоглощающей скуки.

Хроническая болезнь матери была серьезной эмоциональной нагрузкой, с которой ее дочерям было непросто справляться. «Помоги Господи, чтобы дорогая мамочка больше не болела этой зимой, — писала Ольга Григорию в ноябре, — иначе будет так ужасно, грустно и тяжело». Татьяна тоже была очень встревожена, сообщая ему: «Нам тяжело видеть ее такой больной. О, если бы вы только знали, как трудно бывает выдержать болезнь мамы. Но нет, вы это знаете, потому что вы знаете все»[481]. Добрую половину 1909 года императорская семья практически не появлялась на публике в России. Изолированность четырех сестер от реального мира и естественная потребность в общении со сверстниками становились все острее. Но даже теперь Николай и Александра планировали продолжать вести уединенный образ жизни семьи ради слабого здоровья Александры и Алексея. Перед отъездом из Ливадии в то Рождество они распорядились построить там новый дворец вместо старого главного дворца, темного и сырого (хотя рядом с ним стоял кирпичный Малый дворец, где когда?то умер Александр III). В этом новом доме они собирались проводить каждый год всю весну и лето. А для простых россиян все оставалось по?прежнему, как в крестьянской поговорке: «До Бога высоко, до царя далеко»[482].

* * *

Новый, 1910?й, год был печальным для российской монархии. Первые два месяца двор был в трауре по великому князю Михаилу Николаевичу, двоюродному дяде царя. Он скончался в Каннах 18 декабря (НС) 1909 года. В апреле не стало обер?гофмейстерины двора императрицы, княгини Марии Голицыной, женщины, которую Александра считала одной из самых близких ей придворных дам и своим личным другом. Не прошло и месяца, как Александра вновь была в трауре из?за смерти своего дяди, короля Эдуарда VII[483].

При обычных обстоятельствах Николай и Александра провели бы все время общественного траура по великому князю Михаилу в Санкт?Петербурге, но Александра была в очередной раз нездорова. В тот год «тема уединенности царской семьи была затерта до дыр», высказывалось растущее беспокойство тем, как «влияет на общественное мнение и нацию продолжительное отсутствие царя и царской семьи в столице»[484]. Как вспоминал Пост Уилер, американский дипломат, живший тогда в Санкт?Петербурге:

«…они провели весну и осень в Ливадии, в Крыму. Летом, если они были не в Петергофе, то плавали на императорской яхте «Штандарт». На побережье Финляндии их видели чаще, чем в собственной столице. В промежутках между этим они бывали в Царском Селе, а «Царский город» находился лишь в нескольких десятках километров, но с таким же успехом мог бы быть и в сотне, так мало интереса Санкт?Петербург вызывал у императорской четы… Общество было заброшено. Ситуация была нездоровой и для них, и для народа. Поэтому множились различные слухи»[485].

Санкт?Петербург превратился в «город с хмурым взглядом», мрачное место, находящееся под гнетом своей истории. К такому выводу пришел британский журналист Джон Фостер Фрейзер[486]. Социальная жизнь столицы угасала, и чем дальше, тем больше она становилась развращенной. Ее аристократия настойчиво противилась политическим изменениям или социальным реформам и была озабочена лишь званиями и чинами. Косная гоголевская бюрократия по?прежнему разделяла население на два основных лагеря — чиновников и не?чиновников, причем основные массы населения относились к раздутой царской бюрократии как к «кровопийцам». «Эта ненависть завуалирована, подавлена, но она существует», — писал Фостер Фрейзер[487].

В основе этой поляризованной системы был царь, которого трудно было понять, — одновременно «робкий и смелый, нерешительный и находчивый, скрытный и открытый, подозрительный и доверчивый». Как человек он был совершенно не тем кровожадным тираном, каким его пытались изобразить, а добрым, искренним и скромным, преданным мужем и любящим отцом, но как царь Николай был и морально, и психологически крайне плохо подготовлен к выполнению той задачи, которая выпала ему по случайности рождения. Бремя ответственности быстро старило Николая, сказывалось также и психологическое напряжение из?за постоянного нездоровья жены и сына. «Он был создан для спокойной жизни какого?нибудь хозяина сельского имения, прогуливающегося среди своих цветников в льняной блузе с тросточкой, а не с мечом. И уж никак не царем», — таков был вывод Поста Уилера[488].

Закосневшее в отсутствие царя и царицы и их морального примера общество Санкт?Петербурга все больше подпадало под влияние реакционных великих князей и их жен, которые видели себя, при безнадежной слабости Николая как монарха, «истинными представителями императорской власти». Их целью всегда была защита своего богатства и власти, поэтому они всеми силами поддерживали шаткое самодержавие, неуклонно противодействуя принятию любых демократических реформ[489]. Петербургское общество, по выражению жены французского посла, состояло из «двух?трех сотен групп, все — беспощадны, как головорезы», кроме них — каморра придворных чиновников, многие из которых также испытывали стойкую неприязнь к императорской чете[490]. Тон в этом обществе задавала тетя Николая, Мария Павловна, чей муж Владимир (человек, который тратил тысячи рублей на свои дорогостоящие прихоти и увлечения: азартные игры и женщин) умер в феврале предыдущего года. Великая княгиня Мария Павловна была немкой по происхождению. Как и царица, она приняла православие, правда, лишь незадолго до смерти мужа и с прицелом на возможное династическое будущее своих сыновей. Замуж она вышла почти так же удачно, как и императрица, будучи, как и Александра, из довольно незначительного немецкого герцогства Мекленбург?Шверина.

В своем роскошном особняке флорентийского стиля на Дворцовой набережной на берегу Невы, резиденции, которая превосходила роскошью Александровский дворец, великая княгиня Мария Павловна негласно возглавила придворную жизнь в отсутствие настоящих российских правителей. Ее сказочные богатства позволяли ей устраивать самые щедрые приемы, благотворительные базары и костюмированные балы. Ее знаменитый четырехдневный базар традиционно открывал в Санкт?Петербурге сезон от Рождества до Великого поста, и все последующие недели многие в столице жаждали получить приглашения на ее светские мероприятия, которые были самыми популярными. Своими надменными и повелительными манерами великая княгиня могла смутить любого, но ее блестящие связи в обществе и ее природная энергия не оставляли и тени сомнения, что она держит руку на пульсе российского высшего общества. Это также означало, что в столице она была в центре многих интриг, направленных против все более непопулярной царицы.

Имея разнообразные литературные интересы, великая княгиня Мария Павловна пригласила к себе в конце 1909 года уважаемую иностранную гостью. Романтическая повесть «Три недели» популярной английской писательницы Элинор Глин имела большой успех в России, и великая княгиня предложила Глин посетить страну, чтобы собрать материал для повести с российским сюжетом[491]. «Все постоянно пишут книги о наших крестьянах, — сказала она писательнице. — Приезжайте и напишите книгу о том, как живут настоящие люди». Трудно представить более откровенное изъявление ошеломляющего равнодушия высшего света к судьбе обычного российского населения[492]. Писательница отправилась в Россию, воодушевленная обещаниями, что царь и царица вот?вот приедут из Царского Села и примут активное участие в светской жизни Санкт?Петербурга. Но, к несчастью Глин, в момент ее приезда город был в трауре по великому князю Михаилу. С точки зрения светских приличий было совершенно недопустимо, чтобы она, имея при себе целый гардероб совершенно нового платья от известной портнихи Люсиль и головных уборов от Ребуа в Париже, не имела ни одного траурного платья. Жене британского посла пришлось прийти ей на помощь и купить ей «головной убор предписанного образца… траурный капор черного крепа с длинной, ниспадающей вуалью»[493].

Из окна британского посольства на Дворцовой набережной Глин наблюдала, как холодным серым днем, среди тающего снега и слякоти похоронная процессия направилась через Неву к Петропавловскому собору на Заячьем острове. Императрица сидела, «сжавшись, в глубине своей кареты», Николай и великие князья шли позади. Император был бледен, явно осознавая, как и его родичи, свою уязвимость для убийц. В связи с предупреждениями о возможных взрывах власти запретили кому бы то ни было наблюдать процессию из окон (запрет не распространялся только на посольство Великобритании), солдаты и полицейские были выстроены «плечом к плечу, спина к спине в два ряда, и смотрели в обоих направлениях» вдоль всего пути длиной 3 мили (4,8 км)[494]. Когда процессия проходила, Глин заметила, что огромная толпа стояла «немая, но равнодушная», не было подлинного траура, какой она видела на похоронах королевы Виктории в 1901 году. «Напряженность, которая витала в воздухе, была вызвана не горем, а тревогой, не печалью, но предчувствием конца»[495]. Как казалось писательнице, «ослепшие, безмолвные дома, усиленная охрана, враждебный народ возвещали всему миру неизбежное падение этого трагического режима». В тот вечер Глин написала в своем дневнике: «О! Как должны мы благодарить Бога за нашу дорогую, свободную, безопасную, счастливую Англию»[496].

На следующий день глубокое впечатление на английскую писательницу произвела великолепная церемония отпевания, свечи, ладан и прекрасное, но удивительно нездешнее пение священников. На отпевании присутствовал только Николай, «неестественно бесстрастный, как будто на нем была маска». Александра, как ей сказали, «отказалась» прийти[497]. Именно так, без сомнения, истолковывала ее отсутствие молва. На самом деле императрица не смогла бы выстоять четырехчасовую службу. Но несмолкающие злые пересуды неумолимо делали свое дело. Глин отметила: «Меня ужаснуло, что ее непопулярность доходила до ненависти уже в 1910 году»[498].

У писательницы сложилось стойкое впечатление, что общество Санкт?Петербурга рассматривало великую княгиню Марию Павловну как настоящую императрицу России, поскольку Александра теперь почти никогда не появлялась на публике, предпочитая уединение Царского Села[499]. Глин прямо признавала, что ее «потрясла та атмосфера несчастья и страха», которую болезненно?мрачная личность Александры создавала в придворных кругах — даже в ее отсутствие[500]. Большое впечатление на нее тем не менее произвел Николай, который в течение всех траурных церемоний был напряжен, но держал себя с большим достоинством. Однако те, кто отвечал за его безопасность, сочли присутствие Николая на похоронах великого князя, в частности его настойчивое желание идти за гробом пешком в уличной процессии, безрассудным. Это был «беспокойный день для всех, кто имел отношение к обеспечению его безопасности».

«Приедут ли царь и царица в Зимний дворец, когда придворный траур закончится? — всех волновал этот вопрос спустя два месяца. — Это могло бы означать, что будет устроен один придворный бал, что по крайней мере лучше, чем вообще ни одного»[501]. В дипломатических кругах назначение в Санкт?Петербург считалось «отвратительным» и редко кого могло обрадовать. Пост Уилер, который провел в России шесть лет, в течение своего пребывания не раз слышал критику в адрес царской семьи из?за ограничений в жизни их дочерей. Некая хозяйка светского салона как?то с сожалением сказала ему:

«Бедняжки!..Как можно так воспитывать императорских детей! Это же все равно, что держать их в Петропавловской крепости. Для маленькой Анастасии и Марии это, пожалуй, еще приемлемо… Но в отношении Татьяны и особенно Ольги, которой пятнадцать, это просто смехотворно»[502].

Многие считали, что держать своих дочерей в такой изоляции, как это делала Александра, было жестоко и недальновидно. «Она хочет, чтобы они росли, не зная ничего о «трагедии русского двора», как она это называет», — утверждала одна дама, намекая, что Александра была в ужасе от его безнравственности[503]. Удивительно, но при этом все четыре сестры Романовы казались такими естественными и хорошо образованными. Все, кто встречался с ними, были единодушны в том, что это были прекрасные юные особы, душевные, верные и одновременно с гордым осознанием значимости своего положения. «Они никогда не позволят вам забыть, что вы имеете дело с великими княжнами, но они не забывают и о чувствах других людей», — так отзывалась о них одна фрейлина[504]. Но увидеть царских детей, особенно Алексея, в городе можно было крайне редко. Гораздо больше шансов было увидеть их в Царском Селе. Пост Уилер вспоминал, что как?то он побывал в Царском вместе с графиней Толстой и ему посчастливилось повстречать царевича на прогулке в сопровождении казака?няньки. Мальчик был «укутан в длинное пальто с белым каракулевым воротником и в меховой шапке, лихо сдвинутой набекрень», он «охотно разговаривал, много жестикулировал, то и дело останавливаясь, чтобы взметнуть облачко снега». «Я смотрел во все глаза, — признался Уилер. — Ребенок был почти что легендой, я не знаю никого, кто его когда?нибудь видел».

Графиня, которая была близко знакома с императорской семьей, очень сочувствовала Алексею: «Бедное дитя! Вокруг только его сестры, ни одного мальчика его возраста, чтобы поиграть! Императрица поступает очень несправедливо по отношению к нему, да и к девочкам тоже, но никто не может переубедить ее!»[505] Такое мнение о царских детях было широко распространено, и с ним, конечно, трудно было спорить, хотя одному английскому посетителю, который получил аудиенцию в Царском Селе, представилась редкая возможность встретиться с Алексеем и девочками.

«Он казался слегка смущенным и стоял в конце комнаты в окружении своих сестер, красивых барышень, просто, но опрятно одетых. Они, по?видимому, чувствовали себя совершенно спокойно, вели себя открыто и не избалованно, как обычные хорошо воспитанные дети. Как только они вошли, улыбка материнской гордости осветила лицо императрицы, и она приблизилась к ним, любовно обвив шею сына»[506].

Алексей был явно центром вселенной для матери, в результате чего девочки семьи Романовых, казалось, обречены были быть своего рода дополнением, всегда быть в тени своего дарованного Богом брата. И тем не менее подспудно уже происходили изменения в отношениях между сестрами и братом. Александра все чаще поручала Ольге следить за поведением своенравного Алексея на публике, когда она сама не могла быть с ним из?за частого нездоровья. Однажды во время парада бойскаутов он попытался выйти из экипажа и маршировать с ними. Ольга помешала ему это сделать, тогда Алексей «ударил ее по лицу изо всех сил». В ответ Ольга лишь вздрогнула, взяла его за руку и гладила ее, пока Алексей не остыл. И только когда они благополучно возвратились домой, она убежала к себе в комнату и разрыдалась. Алексей раскаивался в полной мере — два дня он «был само покаяние и настоял, чтобы Ольга приняла от него за столом его порцию десерта». Он любил Ольгу, возможно, больше других сестер. Всякий раз, когда он получал выговор от своих родителей, Алексей «заявлял, что он Ольгин мальчик, забирал свои игрушки и шел к ней в комнату»[507].

К этому времени Ольга и Татьяна заметно отдалились от «маленькой пары», и Мария, самая скромная из четырех, стала страдать. Закралась также и ревность, поскольку она чувствовала, что, возможно, мать любит Анастасию больше ее. «У меня нет никаких секретов с Анастасией, я не люблю секреты», — успокаивала ее Александра в одном из своих писем. Через нескольких дней она снова писала: «Любимое дитя, обещай мне больше никогда не думать, что тебя никто не любит. Как такая невероятная мысль могла попасть в твою маленькую голову? Выкинь ее оттуда поскорей». Ощущая свою ненужность старшим сестрам, Мария стала в последнее время искать утешение в дружбе со своей двоюродной сестрой Ириной, единственной дочерью Ксении. Но Александра сказала ей, что от этого будет только хуже: ее сестры «подумают, что ты не хочешь быть с ними; теперь, когда ты становишься уже большой девочкой, тебе будет лучше побольше быть с ними»[508].

Мария явно стремилась завоевать одобрение и внимание своих старших сестер. В этом, возможно, кроется мотив письма, которое она написала Александре от их имени в мае 1910 года:

«Моя дорогая Мама! Как ты себя чувствуешь? Я хотела тебе сказать, что Ольге бы очень хотелось иметь свою отдельную комнату в Петергофе, потому что у нее с Татьяной слишком много вещей и слишком мало места. Мама, в каком возрасте у тебя была своя собственная комната? Скажи мне, пожалуйста, если это можно устроить. Мама, в каком возрасте ты начала носить длинные платья? Не кажется ли тебе, что и Ольга тоже хотела бы носить платья подлинней? Мама, почему бы тебе не переселить их обеих или только Ольгу? Я думаю, что им было бы удобно там, где ты спала, когда у Анастасии была дифтерия. Целую тебя. Мария. Постскриптум. Это была моя идея — написать тебе»[509].

В то же время эгоцентричная младшая сестра Марии, Анастасия, которая жила в своем собственном маленьком мире, была занята мыслями о совершенно разных и неожиданных предметах, выводя каракулями в записной книжке список того, что она хотела бы получить на день рождения в этом году:

«На мой день рождения я хотела бы получить игрушечные расчески {для своих кукол}, машину для письма, икону Николая Чудотворца, какой?нибудь наряд, альбом для наклеивания с картинками, потом еще большую кровать, какая была у Марии в Крыму. Я хочу настоящую собаку, корзину для использованной бумаги, когда я пишу какую?нибудь книгу или что?то другое… Еще книгу, в которой можно писать небольшие пьесы для детей, которые можно представлять»[510].

Было необходимо, чтобы кто?то присматривал за четырьмя такими разными и быстро развивающимися личностями в критические годы полового созревания, и эта необходимость возрастала в связи с частым отсутствием матери. Однако весь 1910 год увеличивались и проблемы с человеком, на которого в основном возлагалась эта задача, — с Софьей Тютчевой. Она не смогла ни с кем сдружиться, никто в царском окружении не любил ее из?за ее властных манер. В одном из дневников ее назвали «мужиком в юбке» за то, что она была склонна командовать, и за то, что она по?прежнему обращалась с подрастающими сестрами, словно с озорными маленькими детьми[511]. Высоконравственная Тютчева относилась к девочкам очень тепло, но при этом ее весьма настораживало повышенное к ним внимание, а точнее, отвлечение их внимания с появлением в их жизни молодых офицеров со «Штандарта», и она беспокоилась о соблюдении сестрами приличий во время отдыха в Финляндии, когда эти отношения стали развиваться[512].

Хотя ее преданность семье была неоспорима и желала она только добра, категоричность Софьи и ее постоянное установление неписаных законов и правил означали, что ее все время подстерегала опасность перейти в этом границы между ее собственными обязанностями наставницы и обязанностями Александры как матери девочек, которая (а отнюдь не Тютчева) в конечном счете несла полную ответственность за моральное благополучие детей. Тютчева никогда особенно не ладила с императрицей, она не одобряла чересчур вольный, «английский» стиль воспитания девочек. По словам Анны Вырубовой, «она хотела бы изменить всю систему воспитания, сделать ее полностью славянской и освободить ее от любых пришлых идей», а в последнее время стала открыто критиковать царицу даже перед своими подопечными[513]. Тютчева с самого начала возненавидела Распутина и была весьма критически настроена к взаимоотношениям девочек и их матери с ним, считала это унизительным и неуместным. Сестер волновало ее откровенно враждебное отношение к Григорию, которое только усиливалось, и Татьяна намекнула в записке матери, написанной в марте 1910 года: «Я так боюсь, что СИ {Софья Ивановна} может наговорить Марии {Вишняковой} что?нибудь плохое о нашем друге. Надеюсь, что наша няня теперь будет хорошо относиться к нашему другу»[514].

В январе и феврале 1910 года Алексей страдал от болей в руке и ноге, Распутин десять раз бывал в Царском Селе, часто задерживался допоздна и долго беседовал с царской семьей. Александра велела Тютчевой не говорить больше детям ничего о посещениях Распутина. Софья на некоторое время присмирела, но потом снова начала сплетничать с великой княгиней Ксенией о его свободном доступе к семье и, в частности, к детям. «Он постоянно там, заходит в детскую, навещает Ольгу и Татьяну в то время, как они готовятся ко сну, сидит там, говорит с ними и ласкает их», — сообщила она Ксении[515]. По указаниям матери дети становились все более скрытными, даже Елизавета Нарышкина (которая заняла должность гофмейстерины вместо недавно умершей княгини Голицыной) считала, что их мать так боялась скандала, что дети были научены «скрывать свои мысли и чувства относительно Распутина от других»[516]. «Вряд ли полезно приучать детей к такому притворству», — полагал великий князь Константин[517]. Конечно, в своих новых нападках летом 1910 года Тютчева зашла уж слишком далеко. Но это еще больше ухудшило сложившееся в императорской семье мнение об Александре, даже ее сестры Элла и Ксения сомневались в целесообразности ее продолжавшегося покровительства Распутину.

Те, кто, как Лили Ден, любили Александру и уважали ее веру в Распутина, предавали поведение Тютчевой «презрению и поруганию». И Анна Вырубова, и Иза Буксгевден были убеждены, что она была источником большей части нелицеприятных сплетен об императрице и Распутине, которые ходили в Санкт?Петербурге. Но ущерб уже был непоправим, слухи становились с каждым днем все более отвратительными. У Ден вскоре появилась своя веская причина испытывать к Распутину благодарность за помощь, когда ее двухлетний сын Александр (известный всем как Тити) заразился дифтерией. Видя, как тяжело болен Тити, Александра и Анна Вырубова убедили ее обратиться за помощью к Григорию. Когда он приехал, то долго сидел на кровати мальчика, пристально глядя на него. Вдруг Тити проснулся, «протянул маленькую ручку, засмеялся и беззвучно, одними губами вымолвил: «Дядя, дядя». Тити сказал ему, что у него «очень сильно» болит голова, но Распутин только «взял руку мальчика, провел ему пальцем вниз по носу, погладил его по голове и поцеловал его». Уходя, Распутин сказал Лили, что лихорадка проходит и что ее сын будет жить[518]. К утру у Тити действительно прошли почти все симптомы болезни, и он полностью выздоровел уже через несколько дней.

Лили по?прежнему была убеждена, что это случайно совпало с визитом Распутина, но она также знала, что вера Александры в него была основана на ее абсолютной убежденности, что это был единственный человек, который мог помочь ее сыну. В связи с этим Лили была совершенно уверена, что если Распутин и имел какую?либо власть над императрицей, то она была исключительно мистического, а не корыстного или политического свойства[519].

Но на страницах влиятельной ежедневной газеты «Московские ведомости» и в других изданиях ширилась кампания по дискредитации императрицы и ее «друга». Сатирический журнал «Огонек» печатал интервью с его последователями, сообщая отвратительные подробности их «египетских ночей посвящения» в кружок Распутина[520]. Премьер?министр Столыпин возобновил расследование в отношении Распутина, и тот вновь посчитал за лучшее укрыться в Сибири.