Борис Балинский и тритон с пятью лапами

Вторая волна эмиграции тоже внесла некоторый вклад в зарубежную русскую науку. Самым крупным ее представителем в биологии был, пожалуй, эмбриолог Борис Иванович Балинский (1905–1997). Он родился в Киеве в самом начале эпохи революционных потрясений. Как и у большинства профессиональных биологов, увлечение живой природой началось у него с детства — в данном случае с коллекционирования бабочек, которым он занялся в 11 лет. Окончив школу, поступил в Киевский университет Святого Владимира, к тому моменту уже бывший (большевики переименовали его в Высший институт народного образования). И тут ему очень повезло: он стал учеником Ивана Ивановича Шмальгаузена (1884–1963), по-настоящему великого ученого, одного из лучших биологов-эволюционистов XX века.

Именно Шмальгаузен обратил внимание Балинского на новейшее открытие эмбриологов — явление, получившее название эмбриональной индукции. Попросту говоря, эмбриональная индукция — это физиологическое воздействие одной части зародыша на другую, приводящее к необратимому результату. Индукция может буквально запрограммировать развитие реагирующей ткани, заставив ее сформировать определенный орган. Шмальгаузен поручил Балинскому исследовать пример эмбриональной индукции на классическом объекте — личинке тритона.

Внутреннее ухо тритона, как и любого другого позвоночного, состоит из перепончатого лабиринта, окруженного скелетной ушной капсулой. Зачаток перепончатого лабиринта служит индуктором, запускающим образование этой капсулы (без него она не развивается). А что будет, если пересадить этот зачаток куда-нибудь еще — например, под кожу на боку? Можно было ожидать, что пересадка зачатка перепончатого лабиринта на бок все равно приведет к развитию ушной капсулы, только в необычном месте. На самом же деле в месте пересадки развилась дополнительная — пятая — конечность! Этот опыт, блестяще проведенный Балинским, иллюстрирует важнейшую закономерность: результат любого процесса передачи информации зависит как от содержания сигнала, так и от свойств приемника этого сигнала. Эмбриональная индукция — это тоже процесс передачи информации. Приемником тут служит реагирующая ткань. Индуктор (зачаток перепончатого лабиринта) сообщает реагирующей ткани, что она должна образовать КАКУЮ-ТО скелетную структуру. А вот какую именно — ткань «решает» сама, согласно собственным компетенциям (именно такой термин тут используют эмбриологи). Неудивительно, что посреди бока эти компетенции иные, чем в задней части головы.

Научная деятельность Балинского была очень долгой, но опыт по индукции дополнительной конечности, сделанный, когда он был еще студентом, так и остался его крупнейшим открытием. Недаром он потом использовал изображение пятилапого тритона как экслибрис в своих книгах.

Балинский стал известным ученым очень рано. Он интенсивно работал, многие его статьи выходили не только на русском, но и на иностранных языках — главным образом на немецком, который тогда еще в какой-то мере оставался lingua franca естественных наук. Кстати, занятия Балинского эмбриологией начались со статьи немецкого эмбриолога Отто Мангольда, которую он прочитал для студенческого семинара по совету Шмальгаузена. А вот познакомиться с самим Мангольдом ему удалось только в 1944 году — и то только «благодаря» войне. Советская власть ни разу не выпустила Балинского за границу, хотя он рвался съездить хоть на какую-нибудь международную конференцию. Это было общей политикой: даже Шмальгаузена после 1927 года больше никуда не пускали.

Тем не менее научная карьера Балинского развивалась блестяще. В 1935 году, вскоре после того как советская власть восстановила научные степени, он стал доктором наук — в возрасте 30 лет. В следующем, 1936 году умер учитель Шмальгаузена, знаменитый Алексей Николаевич Северцов, и прославленного ученого пригласили в Москву, чтобы тот занял место Северцова, возглавив крупный институт. А Балинский после этого фактически занял место самого Шмальгаузена в Киеве. Некоторое время он даже числился исполняющим обязанности директора Института зоологии (который возглавлял Шмальгаузен до своего отъезда в Москву). Его авторитет был велик и заслужен.

Но в октябре 1937 года НКВД арестовал жену Балинского, Екатерину Сингаевскую (она тоже была биологом). Обвинения были политическими, результат — типичным для того времени: десять лет по приговору «тройки». Самого Балинского не тронули, хотя должность профессора в университете ему пришлось оставить. Кончилось все далеко не так трагически, как могло бы. Екатерину отправили отбывать срок в лагерь в Архангельской области, где занимались лесозаготовками. Но она избежала общих работ, пристроившись сначала в конторе, потом в медчасти, потом в ветеринарной лаборатории. Кроме того, ее не лишили права переписки: ей можно было отправлять письма, посылки и даже разрешалось приехать навестить. В феврале 1939 года, после известной смены руководства НКВД, знакомый адвокат посоветовал Балинскому обратиться в специальную комиссию. И это помогло — через два месяца его жену освободили. Она вернулась в Киев и была немедленно восстановлена на работе.

Балинский продолжал работать, преподавать (теперь уже в медицинском институте) и публиковаться, но вся эта история обошлась ему дорого. Это проявилось даже внешне: именно в те тяжелые годы он облысел. В момент нападения Германии на СССР Балинский с женой находились на биостанции в Крыму. Уехать оттуда в Киев им не удалось — только в Харьков. Но и к Харькову понемногу приближался фронт. В этот момент Балинский, как он сам потом говорил, принял самое важное решение в своей жизни: он уклонился от эвакуации на восток и остался в Харькове, когда туда вошли немцы.

Возможно, это решение было принято под влиянием Екатерины, которая боялась, что ее вновь арестуют. Никакой политики тут не было — чистая биология, забота о самосохранении.

Из оккупированного Харькова они перебрались к себе на родину, в оккупированный Киев. Жизнь тут была голодная, университет не работал, найти себе применение было очень трудно; Балинскому еще повезло, что его взяли в какую-то лабораторию, занимавшуюся проблемами рыбоводства. Там он мог изучать развитие рыб, то есть работать почти по специальности. В марте 1943 года Екатерина Сингаевская, здоровье которой, надо полагать, было подорвано в заключении, неожиданно умерла от перитонита. А осенью 1943-го немцы оставили Киев, и Балинский, как и многие боявшиеся советской власти гражданские, ушел на запад вместе с ними.

Начались годы скитаний по Европе. Только теперь Балинский встретился с западной наукой вживую (например, познакомился со своим заочным учителем Отто Мангольдом). В конце концов ему удалось найти постоянную работу в Эдинбурге, в лаборатории знаменитого эмбриолога Конрада Уоддингтона. Нелишне заметить, что устроился он туда с помощью другого эмигранта-киевлянина — давно уже работавшего в Америка генетика Феодосия Добржанского. Однако работа в Эдинбурге не во всем устраивала Балинского. Во-первых, там ему пришлось заниматься эмбриологией млекопитающих, методы которой резко отличаются от привычных ему методов эмбриологии амфибий. Во-вторых, они с Уоддингтоном были ровесниками; между тем Балинский не без оснований считал себя ученым того же уровня, и ему не особенно нравилось подчиненное положение. Отличный выход нашелся в 1949 году, когда Балинского пригласили на работу в Йоханнесбург, в известный Витватерсрандский университет. Рекомендовал его туда Уоддингтон.

В Южной Африке Балинский оказался на своем месте. Там он сразу стал профессором и занялся экспериментальными исследованиями, темы для которых выбирал сам. Он активно расширял научный кругозор — например, развернул исследования по эмбриологии морских беспозвоночных, для чего была приспособлена биостанция на острове в Индийском океане. Кроме того, он подготовил знаменитый учебник «Введение в эмбриологию», который, обновляясь от издания к изданию, несколько десятилетий служил отличным пособием по этому предмету для студентов самых разных стран — увы, кроме СССР. На русском языке этот учебник так и не выпустили: он окончательно устарел аккурат к тому моменту, когда исчезли политические препятствия, мешавшие это сделать (сейчас «экологическую нишу» учебника Балинского занимает всемирно известный учебник Скотта Гилберта, написанный в 1990-х годах и тоже постоянно обновляемый).

Не забывал Балинский и о связях с мировой наукой. Получив в 1956 году длительный отпуск, он провел «субботний год» в Соединенных Штатах, где с ним делились опытом два выдающихся специалиста по электронной микроскопии — Джордж Паладе и Кейт Портер. Оба они работали в Рокфеллеровском институте (тогда еще не университете), с которым связаны биографии двух других героев этой книги — Федора Левина и Феодосия Добржанского. Факты требуют признать, что попечительство Рокфеллеров оказалось для биологии XX века воистину полезным.

И наконец, именно Балинский, всегда любивший амфибий, сделал лабораторным животным африканскую шпорцевую лягушку (ксенопуса). Это полностью водное существо, которое очень удобно содержать и разводить в аквариуме. Ксенопус стал для эмбриологов таким же популярным объектом, как муха дрозофила для генетиков. Лягушку ксенопуса видел, наверное, каждый современный биолог — даже тот, кто и не помнит имени Балинского.

В Южной Африке Балинский дожил до 1997 года. Местные коллеги его чрезвычайно уважали. В последние десятилетия своей жизни он вернулся к энтомологии, которой (как мы помним) увлекался с детства, и занялся исследованиями изменчивости африканских бабочек. Кроме того, он интересовался астрономией и был одним из немногих астрономов-любителей, которому дважды — в 1910 и 1986 годах — удалось увидеть комету Галлея.