Путь из эмиграции в иммиграцию

Статистика тех лет весьма ненадежна. Количество советских граждан, репатриированных между 1944 и 1947 годами, оценивается по разным методикам от 4,5 млн до 5,5 млн человек. По-видимому, еще менее достоверны оценки количества оставшихся за границей. Обычно говорят о 250 000 эмигрантов второй волны, но при этом, вероятно, не учитываются те, кому после очередного передела границ в Европе пришлось искать новое пристанище.

После Фултонской речи Черчилля, произнесенной 5 марта 1946 года, над Европой все с тем же «скрежетом и лязгом» опустился «железный занавес», и теперь самое время завершить розановскую цитату:

Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать (sic! — Д. Б.) шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось.

Дело не только в том, что теперь «железный занавес» закрывал более обширную часть Европы, чем в довоенное время. Кардинально изменилось политическое и историческое положение СССР. Ни о каком «новом смутном времени» говорить больше не приходилось. Вопреки надеждам некоторых «империалистическая война» на этот раз не превратилась в гражданскую: народ не обратил оружие против своего правительства, а добровольно сдал его. Надежды на «скорое падение большевиков», которыми жила эмиграция в 1920–1930-е годы, больше не имели права на существование. СССР стал обладателем ядерного оружия и быстро двигался по пути превращения в сверхдержаву. Он почти целиком вернул себе территории Российской империи и даже смог окружить себя целым облаком сателлитов, социалистическим лагерем.

Теперь также самое время привести полностью цитату из упомянутого выше письма Екатерины Кусковой-Прокопович Борису Бахметьеву от 18 ноября 1948 года:

…Вот и приходится нянчиться с остатками русской интеллигенции, кот[орая] все еще как-то держится, но умирает […] Картина более чем жуткая. Дикая историческая полоса. Впрочем, скоро и она изживется, и мы все отправимся туда, где уже никаких отелей не нужно.

А за полгода до этого, 15 января того же года, тому же адресату она поясняла, как изменилась роль России: «К ней теперь все тянутся […] Без нее теперь ничто не возможно: ни война, ни мир».

По мнению некоторых исследователей, Петр I, объявив себя в 1721 году императором, а свою державу — империей, не столько зафиксировал свершившийся исторический факт, сколько cформулировал интенцию, программу на будущие столетия, реализованную только Сталиным к середине XX века. На мой взгляд, это глубоко ошибочная точка зрения: СССР не был и не мог стать империей, как ни союзные республики, ни страны социалистического содружества не были и не могли быть его колониями. Я полагаю, что и Ленин, и Александр Зиновьев были правы, говоря, что это государство нового типа, точно описываемого его самоназванием — Союз Советских Социалистических Республик. Только последнее слово может вызывать некоторые сомнения, но вспомним, что именно республиками назывались большинство итальянских тираний раннего Нового времени. В любом случае, обсуждать здесь этот вопрос было бы неуместно. Факт тот, что в политическом плане руководство СССР, несмотря на достигнутые успехи, было явно не удовлетворено исходом войны и даже имело определенные основания для этой неудовлетворенности. В воздухе запахло новой войной.

Симона де Бовуар в своих послевоенных воспоминаниях описывает эти ожидания:

Во время одного обеда руководитель управления по связям с общественностью Форда довольно непринужденно упомянул о скорой войне против СССР. «Но у вас нет общих границ, где же будет вестись сражение?» — спросила журналистка компартии. «В Европе», — преспокойно ответил он.

Логика послевоенного политического развития требовала, чтобы эмигранты, как старые, так и новые, перебирались через океан. Известный американский историк русского происхождения Марк Раев в своей книге о русской диаспоре пишет, что эмиграция перестала существовать еще в довоенное время. Спорное утверждение. Но в послевоенное время она действительно перестала быть эмиграцией в том смысле, что шансов на возвращение у нее уже не было. Стать народом-скитальцем тоже не удалось бы по очень многим причинам, одна из которых — слишком неоднородный этнический состав эмиграции. Изгнанникам оставалось лишь идти по пути ассимиляции. Встреченный мною в Нью-Йорке бывший одноклассник так и говорил мне: «Первые два года я старательно забывал русский язык. Не думал, что он когда-нибудь мне еще понадобится».

Между тем эмиграции в США препятствовали внутриполитические изменения, произошедшие в этой стране в предвоенные годы и вызванные той неслыханной экономической катастрофой, которая разразилась там после банковского кризиса 1929 года. По этой причине в годы войны и по ее окончании въезд иностранцев на постоянное жительство был очень ограничен. И даже после того как проблема с беженцами российского происхождения стала очевидной и были приняты некоторые законодательные послабления, в течение всего президентского срока Гарри Трумэна в год могли въезжать не более 2700 человек. При этом закон устанавливал различие между беженцами (refugees) и перемещенными лицами (displaced persons), на котором я сейчас останавливаться не буду и о котором еще будет сказано позже, когда речь пойдет о людях, оказавшихся в таком положении.

Ситуация изменилась только тогда, когда президентом США стал Дуайт Эйзенхауэр — 24 июля 1948 года конгресс принял «Закон о перемещенных лицах», снявший для российских эмигрантов почти все ограничения. Благодаря этому закону большая их часть смогла иммигрировать в Америку, хотя насколько большая — по-прежнему неясно. Оценки историков варьируются от 450 000 до 504 000 человек к лету 1951 года.