Нота и чайка

Да и не было его никогда. Едва ли оно появится. Здесь. Зато Джордж рассказал мне, что, во?первых, у Бориса планировка квартиры было точно такой же, как и у него, у Джорджа. И во?вторых, он (Джордж) нередко – частенько – не раз и не два – много раз – из года в год – неоднократно – бывал у Бориса дома; и тогда, когда Борис еще был Борисом, и, конечно же несколько попозже, когда Борис уже стал Бобом. Боб (или еще Борис, сейчас уже сложно – нереально – практически даже невозможно – ни в какую – не разобраться) рассказывал ему, что у них дома раз или даже два раза пел Евгений Клячкин. Случилось это в ту эпоху, когда в стране начали звучать живые песни Высоцкого, Окуджавы, Кукина, Галича, Кима, Дулова, Матвеевой, и, конечно же, Клячкин тоже шел в этом славном ряду. Ну а потом вскоре в России забурлила мощная – могучая – сильнейшая – всепроникающая – будто бы все преодолевающая – якобы всеобъемлющая – тотальная рок-н-ролльная волна. Ух, как она забурлила!

У Боба дома была магнитофонная приставка «Нота», а вот у Джорджа вскоре появилась «Чайка». Потом Боб стал пользоваться более фундаментальным – крутым – матерым – надежным «Днiпро-4», а у Джорджа появилась «Астра». Мало чем – немногим очень – почти и ничем – и не уступавшая четвертому «Днепру»

Но может быть, «Астра» тоже была четвертая?

А может быть, «Днiпро» вообще был без номера?

Да, совсем не исключено. Может быть. Вероятно. Спорно. Но реально. А может быть, мистер Гаркундель прав и в самом деле лучше писать мемуары в достаточно раннем возрасте?

Лет эдак с пяти?

С девяти?

С двух с половиной?

Или с одиннадцати?

Или с семнадцати?

Нет, Джордж все равно считает, что это не обязательно – не слишком нужно, – что это не есть самое главное. Кстати, Джордж сообщил мне, что в один прекрасный день – но не в какой-то реально конкретный день, не 19 июля 1979 года, и не 3 марта 1988-го, и даже не 17 сентября 1994-го, а вообще в один из дней собственной жизни, – что бывали времена, когда ему пришлось ощутить некоторые небольшие проблемы, связанные с собственной двухименностью. Да, прочно прицепилось к нему его второе имя. То самое имя, которое ему дал Боб. Настолько крепко и круто оно к нему прицепилось, что сам Джордж давным-давно воспринимает его как основное имя.

Конечно, это немного делириумозная ситуация.

Даже психопатическая.

Малость дурдомовская.

Чуть-чуть шизоидная, да.

Но с тех самых пор, как Боб стал называть его Джордж, многое все-таки изменилось для него (для Джорджа) в окружающем пространстве, и ежели иногда на некоторых службах-работах его еще бесхитростно зовут Анатолием, то большинство близких, своих и родных людей все равно называют его Джорджем. А вот Джорджией Джорджа почти никто никогда и не звал, и Боб также, и так называемые другие – тоже. Ну разве что один старинный его приятель – неважно, как зовут его – мог или даже любил в состоянии легкого, ничем не отягощенного подпития назвать его Джорджелло – впрочем, в этом никогда не было никакой ощутимой, безусловной, сознательно апробированной, четко прослеживаемой системы.

Да и может ли быть в этом какая-либо система? Нужна ли она тут?

Нет, едва ли.

Нет, ничуть – никак – ни в коем случае – ни в коем разе – ни капельки – ни хрена она не нужна. Даже если говорить не про Джорджелло, а про Джорджию.

Однако Джорджелло не адекватно Джорджии.

Ведь Джорджия – это Грузия, а наш Джордж на грузина мало похож, и в Грузии-то и не был почти никогда, только лишь пьянствовал однажды на протяжении двадцати трех дней в Пицунде. Но ведь Пицунда – это Абхазия и потому весьма приблизительно является Грузией.

Некоторые люди еще отчего-то называют Джорджа Георгием.

Это они, конечно, из-за собственного невежества так поступают. Из-за незнания, из-за тотальной необразованности своей; вот Боб (или Борис, или Борька, или Бориска, или даже БГ) так никогда его не называл, и он не думал никогда Джорджа Георгием называть, и даже в дурном, наркотически-леденящем, в полуобморочном, в тройном сне ему подобное никогда бы и ни за что бы в голову не пришло. Да и Джорджией Боб Джорджа никогда не звал, и, наверное, если бы он, Боб, услышал бы когда-либо, что Джорджа называют Джорджией или каким-то там Джорджелло, то уж точно не был бы доволен и рад. Да и с чего бы Боб стал радоваться тому нелепому обстоятельству – что Джорджа, его старого знакомого Джорджа, его друга Джорджа, кто-то – да пусть он и тысячу раз подшофе! – называет Джорджелло?

Нет, не стал бы Боб этому радоваться. Удивился бы – да, наверное. Но радоваться точно бы не стал. Справедливости ради и для следует отметить – подчеркнуть – обратить внимание – сделать акцент – уточнить, что и Джордж, в свою очередь, никогда бы, даже и в гомогенном, в тертом, в сверхпроникновенном или в суперпронизывающем состоянии не стал бы ни за что называть своего старого друга Борисом, Борькой, Бориской и уж тем более БГ.

Но все же надобно – нужно – следует – есть некоторый резон остановиться на буквосочетании БГ. Джордж, конечно же, никогда так не обращался к Бобу, однако иногда, во время некоторых своих журналистско – публицистических – окололитературных – бумагомарательных игр, он, – Джордж – Джорджия – Джорджелло – порой использовал это не слишком им любимое слово, то есть буквосочетание. То бишь БГ. Да, был такой мелкий грех. Был, да. Но при этом никогда – никак – ни за что – ни в какую – не мог Джордж врубиться и понять, отчего некоторые его псевдоколлеги – журналисты – очеркологи – интервьюеры и статьепроизводители ставят после буквы Б точку.

Джорджа это всегда дико и чудовищно, и страшно, и даже тотально бесило.

Ну, хорошо, черт с вами, пусть БГ. Ладно. Жрите. Хавайте. Лопайте.