Часть 1 Марк Брикман: «Я понял, что это мое»

Совсем не в каждой группе есть художник по свету. Наверное, не всюду нужны специалисты такого рода. Однако в «Аквариуме» давно творит свои чудеса персональный Мастер света. Без него теперь уже невозможно представить полноценные выступления легендарной группы. Это Марк Брикман, известный следующим своим высказыванием: «Командовать здесь будет один человек, и этот человек – я».

Публика не видит Марка, да, наверное, и не думает в большинстве своем особенно про световые чудеса, стабильно сопровождающие концерты «Аквариума». Однако почему бы не взглянуть на творчество группы в необычном ракурсе, с помощью самого Мастера?

– С каких пор ты стал сотрудничать с «Аквариумом»?

– Это я помню хорошо. Октябрь 1993 года. Голодное время… то есть просто как волк рыскал в поисках всяческих работ, но никаких работ нигде не находилось. И тут мне позвонил Миша Гольд, тогдашний директор «Аквариума»… а знакомы мы с Мишей были по бане… и предложил поработать – четыре концерта в Питере, четыре концерта в Москве, – и мы с ним договорились, что эти восемь концертов я отрабатываю, а потом уже решаем окончательно, гожусь я или не гожусь. Но уже после первых четырех питерских концертов я понял, что это мое… то, что происходило в группе; то, по чему тосковало мое сердце – я нашел и сказал, что «все, я – ваш!». Ну и вот…

– Ну а до этого времени «Аквариум» был знаком как таковой или очень приблизительно?

– Дело в том, что у меня нет слуха. Вообще. А до того я не интересовался совершенно не только рок-н-роллом, но и вообще музыкой. Так только, послушать иногда что-то… знал, что вот есть такая группа, что есть Гребенщиков и песня «Город золотой». Вот и все мое образование в этой области. Я просто не понимал, что происходит на концертах. Я что-то такое делал… все-таки профессионал, четверть века к тому времени, но не понимал, что происходит. Помню, что сразу после этих восьми концертов были концерты где-то в Сибири, в небольших клубах. Где со светом была просто полная ж… и я просто включал свет и вбивался в эту толпу у сцены, туда, в самую кучу, чтобы понять – что происходит? Чего я делаю-то? Зачем все это?

И понял я, что делает «Аквариум» на сцене, лишь на двенадцатом концерте. Это был тот самый концерт, после которого я уже перестал их считать. Дело было в Рязани, зимой, и в середине песни я вдруг въехал! В ощущение песни, в ощущение того, что происходит на сцене. И как только я въехал, то у меня тут же руки зажили без меня…

– Что же это за песня была?

– Да я уже и не помню… Но произошло тогда то, что потом произошло в «Аквариуме» всего один раз… в середине песни раздались аплодисменты – свету! Я точно знаю, что это были мне аплодисменты, и я тщательнейшим образом следил, чтобы больше такого не происходило. Потому что не должно быть отвлечения на что-то конкретное, это называется «тащить одеяло на себя» – есть такой театральный термин. И такое со мной в «Аквариуме» произошло всего один-единственный раз после этого. Случайно тоже у меня получилось… Произошло же то, что при моем слухе чрезвычайно маловероятно… я попал в долю! И тоже аплодисменты, и тоже я потом приходил к Борьке извиняться, хотя он не принимал этого категорически, он считал, что все было хорошо, но я-то понимал, что так быть не должно.

– Насколько я могу судить, ты до «Аквариума» был связан по работе с театром?

– Да. Я как художник по свету состоялся в Народном театре Политехнического института, моей альма-матер. Этим я обязан художественному руководителю этого театра Валерию Степановичу Суслову. Все мои профессиональные основы закладывались именно в этом театре. Но пришло время, когда мне сказали: «Хватит уже! Иди и займись всем этим на профессиональной сцене!» Ну а к тому времени театр как раз заканчивал свою жизнь, и с 1988 года я уже профессионально занимаюсь светом. Я поработал во многих театрах Питера.

– В какой степени, на твой взгляд, то, что ты делаешь как художник по свету в «Аквариуме», получается адекватным тому, чего бы ты сам хотел в результате?

– Адекватность – это, на мой взгляд, главное требование к моей работе. В принципе. Быть адекватным тому, что происходит на сцене. На этом строится все! Насколько все получается так, сам я сказать не могу, но стараюсь быть адекватным на сто процентов. Говорят, мне это удается.

– Но, наверное, многое зависит от технологических возможностей… Они ведь всюду разные. Одно дело – западные страны или российские города… Или хорошие концертные залы и не очень большие клубы…

– А на это и есть мастерство. В таких случаях я обычно говорю – «Борисыч рас…яев[1] не держит. У него каждый в своем деле классный специалист». И один из параметров мастерства – это как раз умение сделать из г… конфетку. То есть в зале, оснащенном скромно, создать максимальную степень адекватности тому, что происходит на сцене.

– С 1993 года ты постоянно работаешь с группой и, соответственно, путешествуешь с ней по всем городам и странам этой планеты…

– Да, так оно и есть. Я всегда с группой. Ну меня не было только, когда на операции валялся… Ну а так – всегда.

– Любопытна твоя точка зрения на эволюцию «Аквариума» за те годы, которые ты его наблюдаешь.

– Вот насчет эволюции тут сложно… Тут я, боюсь, ничего не смогу сказать… Я не замечаю эволюцию… Эволюция – это, как я понимаю, куда-то направленное движение, да? Так вот куда оно направлено, это движение, я не вижу абсолютно, не понимаю, и самое-то главное, я даже и не хочу этого понимать. Что для меня стало одним из главных критериев ценности «Аквариума»? Постоянство непостоянства. Нет никакого шаблона. И это относится к музыке, к одежде, к составу музыкантов, в конце концов, сейчас в меньшей степени, конечно, а раньше так все постоянно менялось, и вот это мне очень импонирует. До сих пор.

– А если говорить про аквариумные пластинки? Ты ведь их слушаешь?

– Слушаю конечно! Но с чисто утилитарной целью… Вот, например, начинается сезон, и я хочу понять, что у нас в этом сезоне будет. Прихожу на репетиции, обязательно! Сижу на репетициях, слушаю и смотрю. Мне нужно въехать в ощущение того, что у нас будет происходить в этом сезоне. Потом я для себя это формулирую, вербализую, даю этому какое-то свое название. И, как правило, этим названием делюсь с Борисычем. Отнюдь не всегда попадая в то, что он ощущает.

– Чем же эти дискуссии…

– Нет, это не дискуссии. Это я делюсь. Так же, как и Борисыч делится со мной. И с той же целью я слушаю альбомы. В том состоянии, когда они еще только будут изданы, перед выходом. Звучание на концерте и на альбоме – они же разные. И вот когда у меня складывается максимально объемное ощущение, я уже понимаю… нет, не так… я до сих пор не понимаю, что я делаю, но знаю, что делаю это правильно. Естественно, ремесло есть ремесло. Но при этом никогда нету ничего фиксированного. Я никогда, как правило… ну, не то чтобы никогда… но в большинстве случаев просто не знаю, что сделаю в следующее мгновение. Теперь меня уже достаточно хорошо знают на очень многих площадках и уже не пристают со всякими дурацкими вопросами. А так мне все время приходилось объяснять, что у нас не бывает партитур. У нас только программа, которую Борисыч пишет за десять минут до концерта. Сам пишет, сам и нарушает.

– Ты от нее отталкиваешься?

– Я отталкиваюсь от ощущения. И потом я чувствую… вот сейчас наступит момент, когда Борисыч начнет лепить что-то свое в программе. Но я ничего не делаю, пока не услышу вступление. Чтобы убедиться, что звучит именно та песня… Как правило, я угадываю, что будет не песня из программы, но какая же будет – это невозможно угадать. Я строю организацию светового управления именно таким макаром, чтобы в любой момент можно было сделать много чего неожиданного.

– Ты ведь можешь дать какой-то другой свет…

– Да.

– Полутона…

– Да.

– Изменить световую картину в целом.

– Да. Да. Да. Вообще-то, в свое время, когда я спросил Борисыча в 93-м году, чего он хочет от света, как он себе его представляет, то он сказал так: «Мне нужен такой свет, которого нет ни у кого». Это было и это остается одним из генеральных принципов моей работы. Но кроме того, я считаю, что у «Аквариума» должен быть такой свет, чтобы любое движение музыканта на сцене меняло на нем освещение. У меня свет очень резкий, пятнистый, неровный, но именно как раз благодаря этому на сцене все время происходит световое непостоянство. Потому что ведь самого по себе света не видно. Он виден тогда, когда он на что-то попадает. Вот скрипач повернулся к басисту – и все, и он уже другой. В какой-то степени живость света имеет место в любой группе, но я считаю, что степень живости света в «Аквариуме» выше, чем в других группах. Опять же в силу непостоянства всего, что происходит на сцене. И свет в силу этого тоже непостоянен. Кстати, вот причина, по которой я уже перестал совершенно работать в театрах.

– Тебе надоела статика. Повторы одного и того же.

– Да, совершенно точно! Я не могу больше уже… как это – сейчас одно, но и завтра то же самое! Да на хрен мне это надо!

– Но ведь когда выступает тот же «Аквариум», то нередко повторяется программа, и повторяется по песням, а иногда даже день в день, и песня за песней. Как же ты на этом фоне импровизируешь? Одни и те же песни, одни и те же звуки, а иногда и движения. Тут же ведь особенно ничего нового не придумаешь.

– Склероз выручает… Я просто не помню, что я прежде делал… (Смеется.)

– Тогда чем больше склероза, то тем лучше для твоей работы.

– Все же хорошо в меру… Но я действительно не запоминаю, и мне приятно каждый раз делать новое. То есть я мог бы, конечно, запоминать… есть какие-то блоки… Например, появляется в программе песня «Плоскость». И я знаю, что на этой песне мне нужно 18 фонарей поставить нижним контровым… А «Северный цвет» я решаю в гамме такой сине-мадженто-красной, и там есть соло у Сура, так я делаю специальную картинку. А в другой песне было роскошное соло у Алика с Шаром, и я на это соло тоже специальную картинку строил, и она тоже у меня была выведена на отдельную ручку. На «Мама, я не могу больше пить», например, когда эта песня появилась в программе, мне захотелось сделать черно-бело-зеленую гамму. Но Борисыч сказал: «Нет, я хочу красную». Получи! И он получил с разных сторон разной формы и консистенции красные фонари…

– Можно сказать, что твоя работа носит характер такой постоянной импровизации. Пусть и на известную тебе тему, но ты все равно все время импровизируешь по ходу концерта.

– Точно. Вот это ты очень точно сформулировал.

– Ты много где побывал с группой. Где именно тебе было проще всего работать? Проще по возможностям. Понимаю, что тебе доводилось строить свет в разных условиях, но все же где было элегантнее всего?

– Так проще или элегантнее? Это разные вещи.

– Элегантнее.

– Пожалуй, последние годы во МХАТе. А из заграниц – в Женеве, там было очень много аппаратуры, но самое главное, что были ребята, понимающие и готовые делать то, что нужно. То, что хотелось. И аппаратура была расположена удобно и правильно для того, что мы делали.

– В каком питерском зале тебе приятней всего работать?

– ДК Ленсовета, разумеется. Этот зал мне знаком всю мою жизнь, и того, что там недостает по свету, всегда есть у кого арендовать.

– Поскольку «Аквариум» продолжает свое движение вперед, твоя деятельность тоже будет сопутствовать тому, что делает группа. Это ведь уже стало естественной частью тебя.

– Во-первых, я очень на это надеюсь. Во-вторых… да, это естественная часть меня, но я, к сожалению, не молодею. Просто тяжелее становится ездить. Физически тяжелее. Хотя как только я оказываюсь на площадке, то все годы улетают… фьють… и нету их! До конца концерта.