Борис Гребенщиков: «Изменилась роль музыки в человеческом обществе»

БГ: Интернет в значительной степени дает людям возможность творить, имея меньше профессиональных навыков. Поэтому появился такой жанр – comedy, которого прежде практически не было. Был только, как ты помнишь, Райкин. Один. Сейчас этих комиков полным-полно, они заняли место музыкантов. Потому что обществу не нужны музыканты. В данном случае, так мне кажется.

АГ: Это повод для дискуссий, наверное.

– Да, пожалуйста.

– Но в данном случае все же я сознательно говорю про «это общество», про российское, ведь здесь налицо отсутствие у молодых музыкантов даже и не мастерства как такового. На мой взгляд, в том, что они делают, нет культуры, вкуса…

– Когда мы начинали с тобой, у нас тоже не было особенной культуры и особенного вкуса. Были какие-то, но особенных – не было. Мы всему учились. Я просто боюсь, что теперешним ребятам, которым по восемнадцать лет, может быть, не так интересно учиться, может быть, они думают, что будут учиться и сделают что-то, но и чувствуют, что это окажется невостребованным.

– Быть может, дело еще и в том, что здесь, в отличие от Америки или от Европы, рок-музыка не стала эквивалентом новой народной культуры.

– Стала. Цой. Народная культура, абсолютно. Все люди, которым от десяти до пятнадцати лет – все слушают Цоя. Они растут на нем.

– Слушают, может быть. Но народная культура – это нечто другое…

– Что?

– То, что становится уже явлением внутренним. А Цой и его песни – они вряд ли стали таковыми…

– Они становятся внутренним явлением. Люди, воспитанные теперь… Весь ужас в том, что, я думаю, я уверен, шестьдесят процентов скинхедов, которые режут сейчас узбеков, они выросли, слушая Цоя.

– Так что же, они целыми днями его слушали?

– Нет, ты не понимаешь… Когда моя дочка росла и слушала «Наутилус» – не один раз, не два, и не три, не сто и не пятьсот, это тысячи прослушиваний одной и той же песни. Это то, что определяет человека. И поэтому, я думаю, что то, что сделал Витька, – это народная культура. Теперь все дети уже в полный рост одеваются в черное и слушают Цоя.

– Не только дети. Я вот тоже в черном…

– Значит, ты слушаешь Цоя!

– Пример с Цоем, лично для меня, не совсем убедителен… Потому что именно в этой части земного шара ментальность во многом осталась настолько неизменной… Это не только музыки касается.

– Ментальность здесь вообще не изменялась, она с девятнадцатого века не изменялась, и с семнадцатого… Почитай Толстого – вот тебе вся русская ментальность. Поскольку я все время езжу по России, и говорю с людьми, и слушаю разные истории, и то, что я слышу – это истории из Толстого, из Достоевского, из Чехова… Ничего не изменилось! Не было шестидесятых годов. Не было сороковых годов. Не было ничего. Не было культуры. Не было Хемингуэя. И «Битлз» не было. Это русская ментальность. Так называемая загадочная русская душа. ЗРД.

– С чем же связана эта загадочность ее, как ты думаешь?

– Вопрос не ко мне.

– Быть может, сказываются геополитические проблемы и особенности? Россия находится на рубеже Европы и Азии…

– Я не уверен, что это так. Я считаю, что Россия всегда была частью Европы. Есть замечательная книжка по поводу Европы, такой здоровый том, не помню, кто его написал, так вот там Европа рассматривается не так, как обычно – с юга на север или с севера на юг, – а с востока на запад. У нас в культуре нет ничего от Востока. Даже на один грамм. Я пытался это исследовать – насколько мне это было дано, – и мои исследования привели меня к тому, что, хотя мы должны быть частью Азии, но, тем не менее, в том, что мы называем ноосферой русского человека, Азия вообще не присутствует. Знание культуры Азии тоже отсутствует. А генетически – да, генетически мы на четверть Азия. Но я не готов на эти темы рассуждать. Потому что требуется значительно большая информированность, и, потом, мне еще кажется, что эта тема бесперспективна. Я год этим занимался…

– Занимался чем?

– Исследованием соотношения в России Европы и Азии. Рылся везде, собирал информацию и потом понял, что этот год меня ни к чему не привел. Никаких результатов, ни позитивных, ни негативных.

– Ну что ж, это ведь по-своему тоже итог.

– Положительный.

– Так что не будем и мы сейчас дальше двигаться по той дороге, по которой никуда не придем. Ну а если мы сейчас немного снизимся с той теоретической высоты, на которую спонтанно залезли, и поговорим о твоей практической деятельности? Как она проистекает теперь, с учетом всех проблем с культурой, с искусством, с музыкой, про которые мы говорили?

– Скажу с удовольствием… Идеально! У меня есть в руках все инструменты, которые мне нужны. У меня есть все возможности заниматься музыкой. У меня есть желание заниматься музыкой, и есть музыка, которой мне хочется заниматься. Мне не хватает времени и самоорганизации. Нахожусь в идеальном состоянии, потому что, если я хочу играть концерты, нас хотят слушать, и мы востребованы хоть на уровне стадионов, хоть на уровне маленьких клубов. И там, и там нас ждут. И если мы хотим что-то записывать, то я не ограничен условиями России, я могу ехать куда угодно и записывать кого угодно, и делать все, на что у меня хватит фантазии. И это, конечно, плод жизни, я даже представить себе не мог, что такое возможно. Меня ограничивает только моя собственная фантазия, и я считаю себя в этом смысле довольно счастливым человеком.

– То есть, вопреки всем тем проблемам, о которых мы немного говорили в начале сегодняшней беседы, у тебя по-прежнему продолжается движение в позитивную сторону?

– И чем дальше, тем лучше пока что. С каждым годом все яснее и интереснее. И спрос на нас, судя по всему, тоже не падает.

– В былые времена, причем не такие уж и давние, я часто посещал концерты «Аквариума», но вот в последние годы – поменьше, потому что вдруг почувствовал – может быть, это было и раньше, просто не обращал внимания… золотой период, золотой состав…

– Джордж, я прекрасно понимаю, о чем ты хочешь сказать, более того, я читал какие-то твои рассуждения по этому поводу.

– В самом деле? Какие именно?

– О том, что до недавнего времени ты еще воспринимал «Аквариум» как группу, а потом увидел на каком-то из концертов, два года тому назад, что это Гребенщиков и аккомпанирующие ему как солисту музыканты. Ты знаешь… я просто вот что напомню, по поводу «золотого» состава… Когда мы писали все, что стало потом называться «золотым» периодом, в восьмидесятые годы, то в студию собрать людей было непросто. В студии все время сидел только Гаккель. Остальные приходили и уходили. Теперь вовлечение музыкантов и их музыкальный вклад значительно больше. Потому что завишу, скажем, от того, что делает Борька Рубекин, гораздо больше, чем зависел от Гаккеля. Тогда было другое: тогда было вовлечение энергетическое, жизненное, а музыкальное вовлечение людей, которые сейчас играют в «Аквариуме», гораздо больше, чем оно было тогда. Тогда нам было, слава богу, не по 55 лет, а по тридцать.

– И даже меньше.

– По двадцать пять, по тридцать. И поэтому все, что у человека было в жизни, все в музыку вкладывалось. У человека не было другой жизни. Все, что было, все происходило так – вот студия, вот сцена, вот жизнь. И одно не отличалось от другого, другое не отличалось от третьего. А теперь – у людей же семьи. Не только уже, простите меня, не только дети, но и внуки. И мне сложно просить у кого-то, чтобы человек забыл, что у него есть семья, и чтобы он забыл, что у него есть дом. И что ему нужно кормить детей. И поэтому, естественно, в значительной степени энергия у человека делится…

– Мне очень приятно, что ты не негативно воспринял те мои слова, которые, оказывается, уже читал.

– Это точка зрения, с которой я в очень многом согласен и которая бесит меня самого. Но я напомню, что по этому поводу сказал замечательный поэт Эзра Паунд. По-моему, Эзра Паунд сказал, когда его спросили: «Может ли творец иметь семью?» Он ответил: «Это крайне нежелательно, но если уж ему нужно иметь семью, то пусть он встречается с этой своей семьей один раз в неделю на час и пьет чай». Все. Все остальное время должно уходить на искусство. На искусство уходит 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Без выходных. Без отпусков. Если человек не способен на это – увы. Это мне приходится довольствоваться тем, на что способны люди, которые со мной играют сейчас, и им тоже не по восемнадцать лет. Мне даже удобнее иногда записываться в Лондоне. Там значительно проще условия. Вот приходит в студию человек, музыкант…

– Для которого это просто работа.

– Да, просто работа, но эта работа исполняется по-настоящему. Здесь, у нас, это может быть жизнь, но она, работа, не исполняется даже на пятьдесят процентов. А там человек приходит – и он мой на восемь часов, и он сделает все, что я попрошу его сделать.

– В связи с этими твоими словами… Почему же, черт возьми, там все это есть, и от чего этого нет здесь?

– Ты сам уже ответил на этот вопрос, и я могу подтвердить этот ответ. Мой личный опыт записи и работы здесь, и за пределами страны приводит меня к тому, что я вижу, как там работают люди. И как работают здесь. Я просто вижу степень вовлечения. Я работал с очень хорошими звукорежиссерами – здесь и там, но я знаю разницу. Если что-то сделано там – я гарантирую, что это сделано идеально. Проблема с качеством очень объяснима. Мы не хотим работать. Мы не умеем работать. Мы не знаем, как работать. У нас нет желания это знать. Но если мы захотим – то мы сможем. Я всю свою жизнь пытаюсь это доказать.