«НАСТОЯЩИЙ КИТАЕЦ»

© Егоров И. А. Перевод, 1990.

В семь часов было заведено пить молоко. Жена собственноручно кладет в стакан два с половиной куска сахара и подает молоко в постель. На фуцзяньском лаковом подносе, расписанном золотом, лежит свежая газета.

Жена усаживалась, по обыкновению, в изголовье, и с легкой улыбкой наблюдала, как муж неторопливо прихлебывает молоко, как он быстро просматривает свежую газету. Сначала, как обычно, просматривались объявления, затем новости этого портового города, и наконец очередь доходила до важнейших событий в стране и за рубежом; к этому времени стакан уже был пуст, муж откладывал газету, улыбался жене (эта улыбка тоже была предусмотрена), потом лениво потягивался или несколько раз потирал виски указательными пальцами, затем откидывался назад, погружаясь затылком в подушку из утиного пуха, и закрывал глаза. Это было необходимо, чтобы всесторонне обдумать намеченные на сегодняшний день дела. Тем временем жена нажимала на кнопку звонка, тут же, как тень, появлялась давно уже прислуживающая в доме тетушка Аэ, которая уносила стакан, поднос и газету. Следом выходила и жена, тихонько затворяя за собой дверь.

Так в течение уже двух лет протекала жизнь в доме этого господина, перестроенная на основе научной целесообразности. Когда он только начал «служить обществу», этих порядков еще не было: молоко он уже пил, но совсем не обязательно в постели, и сахар попадал в стакан не из рук жены, и молоко приносила не она. И конечно же, совсем ни к чему было ей сидеть у изголовья и смотреть, как он выпивает молоко. В те времена господин обычно сначала вставал, сам открывал окно, проветривал комнату, после этого дверь тихонько отворялась, и в комнату входила либо тетушка Аэ, либо другая служанка, которая, проворно передвигаясь быстрыми шажками, наводила порядок в доме; жена же стояла в сторонке, опершись на подушку и полузакрыв глаза.

Однако с тех пор сфера деятельности господина расширилась, к тому же от «служения обществу» он поднялся до «служения нации» и потому с каждым днем ощущал, что ради народа следует бережно относиться к своей персоне. Во-первых, нужно было «рационализировать» личную жизнь: чем больше он был занят на службе, тем больше ему хотелось, чтобы жизнь шла в четком ритме; во-вторых, он решил, что жене необходимо «вернуться на кухню». Но возможность пообедать дома представлялась господину не более двух-трех раз в год, поужинать тоже удавалось раз тридцать-сорок, а вот завтракал он всегда только дома, поэтому лишь этим стаканом молока на завтрак жена могла продемонстрировать, с каким почтением она «вернулась на кухню» — так что каждодневная собственноручная закладка сахара и подача стакана лично женой превратились в торжественный ритуал.

Зачем же тогда ей нужно было еще сидеть у изголовья и смотреть, как оно будет выпито? Здесь нужно отдать должное господину, которому, хоть он и стоял за «рационализацию», была присуща и «мягкость»: он был человек деловой, но было в нем и «что-то от поэта». Свои душевные силы (а не всю кровь по капле) господин отдавал народу. «Развлечения я давно уже выбросил из головы», — часто говаривал он; и все-таки те утренние часы, когда он пил молоко, должны были, по его мнению, оставаться «личным временем». На этот счет у него имелось и свое обоснование, от которого веет ароматом лирической поэзии: «Целые сутки укладываются в эти четыре часа, только в этот миг дано нам изведать нежный аромат беззаботности — и как это рационально! Любовь супругов взаимна, их души сливаются воедино, и только когда эти двое в тиши безмолвно глядят друг на друга, наступает тот редкостный миг, что истинным смыслом наполнен — и как же он верен!»

— Но почему же ты при этом еще и газету читаешь? — шутливо спросила жена, когда господин впервые привел этот овеянный ароматом лирического стиха аргумент. Ответ господина был, однако, все так же рационален:

— Ах, милая женушка! Потому что время у меня на вес золота, да и газету-то я читаю глазами, а всем сердцем смотрю на тебя! — И он тут же высвободил одну руку, чтобы тихонько взять в нее ладонь жены.

В результате жена не могла не испытать удовлетворения. Однако прошло несколько дней, и она все же почувствовала своим сердечком, что у нее никак не получается спокойно смотреть на мужа: иногда она глубоко задумывалась, иногда замечала, как вдруг меняется выражение его лица, и считала, что эта перемена несомненно вызвана чем-то прочитанным в газете. Ей даже вспомнились капризы первого ребенка, когда ему только исполнился годик: как она укладывала его рядом с собой, поглаживая ему животик, — и лишь тогда он засыпал. Но каждый раз, вспоминая об этом, она торопилась все свои помыслы обратить на самосовершенствование и, как бы извиняясь, старательно улыбалась, а в душе укоряла себя: «Ведь он весь день с утра до вечера служит народу, я должна простить ему эту маленькую слабость, это успокоение, не лишать его этого».

В тот день все шло своим чередом, как и было заведено. И тут со стороны господина было допущено нарушение заведенного порядка вещей. Раскрыв газету, он первым делом обратился к новостям в стране.

Жена, сидевшая рядом, предавалась в это время тайным мечтаниям, и, хотя взор ее был привычно устремлен на мужа, она абсолютно не обратила внимания на выражение его лица. Только когда газета в руках мужа внезапно зашелестела, она пришла в себя. Муж уже отложил газету в сторону и протянул руку за стаканом.

— Ах! — Этим простым звуком она полностью признавала свою вину, однако ее светившиеся нежностью глаза были полны удивления.

— А-а! — как бы откликнулся господин. Но жена, прекрасно разбиравшаяся во всех этих «а-а!» и «о-о!», сразу сообразила, что это не к ней, — иначе зачем бы ему опять хмуриться? Тогда она склонилась, почти касаясь его тела, и потянулась вперед нежной белой рукой, чтобы пощупать ему лоб. Похоже, есть небольшая температура. Она неестественно выпучила глаза и разинула рот. Однако господин не стал ждать, пока она что-нибудь произнесет, он оттолкнул руку, взял стакан с молоком и поднес его к губам.

— Э-э! — В голосе господина сквозило какое-то нетерпение, он с шумом отхлебнул молока. — Ничего, ерунда… А в сегодняшнем молоке, похоже, переложено сахару!

— Ничуть не переложено: два кусочка, как всегда! — Она испуганно уставилась на него, но тут же сумела придать своему лицу нужное выражение и с невольным смешком продолжала: — Не надо меня обманывать. Это у тебя на душе невесело. Дело не в переслащенном молоке, боюсь, что ты раздосадован чем-то прочитанным в газете!

Господин деланно усмехнулся, как бы не желая опровергать ее слова, и продолжал пить молоко.

Жена тут же вознамерилась взять газету, чтобы самой взглянуть, что там, но ее остановила рука господина, который одним махом допил молоко, забулькавшее у него в горле, поставил стакан и откинулся на подушку с изможденным и расстроенным видом.

— Да какое там раздосадован! Важные государственные дела… — Тут жена поспешно заулыбалась, вторую половину фразы она и слушать не стала: ведь она чуть не забыла о том, что все душевные силы мужа отданы на службу нации.

К счастью, лицо господина уже ничего не выражало. Однако глаза его были устремлены в одну точку; видно, он глубоко задумался и уже был где-то далеко со своими мыслями.

Позабыв об установленном порядке, жена сама отнесла стакан и фуцзяньский поднос на столик перед окном, остановилась в растерянности перед комодом и окинула взглядом свое отражение в зеркале.

— Ха! Вот оно что: как вчера толковали, так и вышло! — заговорил сам с собой господин. — Что еще за мирное решение вопроса, мать их так! — Тут он умолк и настороженно глянул в сторону жены. Подобные «национальные» выражения в такой компании у него раньше с языка не слетали, хотя на фабрике он частенько ими пользовался. Он выставил вперед руку, провел ладонью по лицу и сказал, обращаясь к жене: — Представляешь, ведь как важно сейчас сохранить порядок; пусть даже ради этого придется нанести несколько ударов, перебить тысяч десять! К несчастью, кое-кто все же настаивает на мирном решении, даже такие крупные банкиры, как старина Цянь, тоже за мир — ну как тут не разозлиться!

— Да-да, — отозвалась жена, подходя к кровати. Она вспомнила о его частых жалобах на раздражительность после еды и, понимая, что это не метод врачевания, но веря, что муж должен «беречь себя для нации», тихонько присела в изголовье и стала увещевать его: — Разумеется, то, что ты сказал, верно; но раз уж люди за мирное решение, какой толк кипятиться понапрасну? Наша фабрика шерстоткацкая, а когда воюют, шерстяные вещи не нужны, да и боеприпасами ты не торгуешь — чего тебе, в самом деле, печалиться? Тогда, двадцать восьмого января, ты разве не надеялся каждый день на прекращение военных действий и установление мира?..

— Н-ну! — Один этот яростный выдох господина заставил испуганную женщину замолчать.

Она робко потянулась, чтобы пощупать ему лоб, но он ловко отвел ее руку. И одновременно заговорил:

— Никакой температуры у меня нет. И не надо со мной нянчиться. Ты, жена, что-то чем дальше, тем больше глупеешь! Вот, например: живя с кем-то рядом, больше всего ценишь мир. Ну а если перестанет слушаться и начнет грубить наша служанка, эта старая баба?

Жена кивнула. Уж из-за служанки-то у нее переживаний хватало. С тех пор как господин решил «вернуть ее на кухню», служанка должна была и являться к ней за распоряжениями, и просить ее просмотреть покупки, а при закладке продуктов снова звать ее на кухню для наблюдения и контроля; все эти «установления» были сделаны господином, и хотя, считаясь с его волей, жена не осмеливалась сказать служанке: «Ладно, делай как знаешь», — на самом деле все это ей ужасно надоело.

Улыбаясь господину, жена вновь кивнула.

Господин, однако, принял это за чистую монету, обрадовался и тут же бросился закреплять успех, обращаясь к жене как к одному из примиренцев:

— Или как еще сказано: «Тот, кто не думает о будущем, непременно хватит горя в настоящем». Вот наши соседи только и твердят о том, что нам нужна сообща бороться с коммунистами; мы же сразу делаем вид, что мы здесь ни при чем, — и тут же расписываемся в том, что опоздали: разве можно оставлять в покое шайку мятежников и вместо того, чтобы идти походом против них, призывать к миру? Это же может быть кое-кем использовано как предлог для того, чтобы ввести несколько дивизий солдат, поднять в воздух несколько сотен самолетов, и что тогда делать будем? Разве выдержим? Или что же, начинать войну кое с кем по-настоящему? Гм, тогда, дорогая, чего и говорить — наша фабрика запросто превратится в кучу пепла, а нам с тобой можно и не мечтать о том, чтобы так безмятежно и не торопясь болтать о том о сем!

Глаза у жены совсем округлились: она полностью признала свое поражение.

Но на этот, раз господин обрадовался совсем не из-за того, что жена признала себя побежденной; в конце концов и то, как она вела себя, и то, как она выступала от лица примиренцев, было всего лишь придумано им самим. Наоборот, этими рассуждениями он нагнал на себя страх и тоску и, еще глубже зарывшись затылком в подушку из утиного пуха, в изнеможении закрыл глаза.

Тут жена услышала чьи-то шаги за дверью. Стараясь не шуметь, она отошла от кровати и негромко спросила:

— Кто там?

— Это я, — послышался голос тетушки Аэ. — Ждала, ждала, а звонка все не слыхать — я и пошла поглядеть, может, с ним случилось что?

Тут жена, вспомнила о повседневных установлениях и, со словами «ничего не случилось», непроизвольно нажала-таки кнопку звонка.

Когда Аэ вышла, унося поднос со стаканом, жена вышла вслед за ней, неслышно притворив за собой дверь, а забытая ею газета осталась лежать на кровати.

В восемь тридцать молодой господин и барышня на машине отправлялись в школу; в девять часов машина возвращалась, и господин уезжал в ней на службу. После этого в доме полной хозяйкой была жена с малышкой на руках. Во второй половине дня в четыре часа ей надлежало звонить главе семьи по телефону, чтобы выяснить, заберет ли его машина молодого господина и барышню после уроков. Если машина была занята, жена должна была заблаговременно позвонить в школу, объяснить ситуацию, а затем отправлять Аэ или еще кого-нибудь за детьми на такси. Это тоже было заведено господином.

Вернувшись из школы, дети первым делом принимались за пирожные, заранее приготовленные служанкой, однако положено было пригласить в кухню хозяйку дома, чтобы подать их при ней. Господин не раз говорил, что такие, как служанка, — «самые бессовестные»: если лично не проконтролируешь, тут же какую-нибудь грязь занесут или нарушат правила гигиены. Чуть позже пяти у жены было самое жаркое время. Нужно было и прослушать школьников о сегодняшних успехах в учебе (потом она должна была докладывать об этом главе семьи), и снова названивать по телефону, повсюду разыскивая господина, чтобы узнать, будет ли он ужинать дома. Все это тоже было вменено им в обыкновение.

И только когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме, ей можно было вздохнуть свободно.

Раньше у нее хватало приятельниц — как своих, так и среди знакомых господина. Но после того, как он провозгласил «рационализацию жизни», ее друзьям пришлись не по вкусу просто разговоры, и они неохотно соглашались приходить в гости. Если она сама собиралась нанести кому-нибудь визит, это в общем-то не возбранялось, но сначала нужно было уведомить об этом главу семьи по телефону, да и чувствовала она себя при этом неловко. Поэтому она выходила из дома нечасто: исключение составляли визиты, обязательные для соблюдения приличий, и поездки за покупками.

Однажды господин изрек следующее: «Так вот, в неделю получается минимум один-два визита, чтобы соблюсти приличия, максимум три-четыре, да за покупками тебе следует ездить самой — это тоже одна-две поездки. По-моему, ты занята достаточно, и ни сил, ни времени для пустого времяпрепровождения у тебя не остается».

Получив такой урок, жена разобралась, что к чему, и, конечно же, безропотно, даже с радостью, подчинилась.

Случайно она нашла способ коротать время: из двух нитей тонкой шерсти она связала малышке свитерок. Еще будучи школьницей, после встречи праздника чунъян[109] она обычно отправлялась на занятия с сумочкой шерстяных ниток: в то время у ее однокашниц в ходу были сумочки для вязания, вышитые крестиком, у нее же сумочка была из бархата, и из нее привычно торчали, как рога, почти на два цуня, бамбуковые спицы. Про эти спицы знала вся школа, потому что однажды, когда они лежали на парте, подслеповатый старичок преподаватель родного языка принял их за длинные карандаши и в конце концов решил сделать ими пометки в классном журнале. Те спицы давно уже куда-то подевались, и она купила новые. Однако то ли из-за того, что новые спицы ее не слушались, то ли оттого, что она долго бездельничала, но, связав полоску чуть шире цуня, она вдруг почувствовала, как заболели в суставах пальцы. Она бросила бы работу незаконченной, если бы не неожиданная поддержка господина.

Господин как раз был дома и ужинал; взяв в руки этот «незавершенный шедевр», он посмотрел на него и как-то уж очень серьезно сказал:

— Жена! Ты воистину непревзойденный изобретатель! Это же гораздо лучше импортных свитеров, да такой мягкий, тонкий и теплый! Сдается мне, что и обошелся он дешевле?

— На пол-юаня шерсти пошло, не больше, — мило улыбнулась жена.

— О! Ну так свяжи и мне — буду носить вместо заморских.

— Тебе? Да на тебя, толстяка, шерсти потребуется на все четыре юаня.

— И все равно эти расходы будут оправданы! — вертел в руках ее изделие господин.

Жена не знала, как и быть. Она боялась, что у нее не хватит терпения на то, чтобы связать такой свитер в две нитки, но, в силу привычки, не могла и разочаровать господина. После некоторого колебания она сказала:

— А ведь эту шерсть, я слыхала, привозят из некоего государства: боюсь, тебе не пристало носить что-либо связанное из нее.

— Да о чем ты говоришь! — Не поймешь, искренен он сейчас или нет. — Мы же носим импортные свитера, а это тоже утечка золота за границу.

Жена кивала головой, как в светской беседе, но отнеслась к его словам явно без энтузиазма. Тут господин и сам призадумался: если бы жена просто сказала, что ей трудно вязать из тонкой шерстяной нити, у него была бы возможность обратить все в шутку и отказаться от этой затеи. Но она привела в качестве довода только то, что это товар «некоего государства», будто покупать западные товары уже не считается непатриотичным, а такой подход господин всегда считал неправильным; он часто спорил с людьми, взгляды которых походили на взгляды жены, и, по его мнению, «покупка любого ширпотреба хоть и относится к делам второстепенным, однако принцип отрицания восточного и поддержки западного, когда покупать товары некоего государства нельзя, а западные товары — можно, как раз и является главным источником всех бед нации, которая не может опираться на собственные силы». Господин рассуждал так: товар — неважно откуда, с Востока или Запада — должен единственно приносить нации пользу, то есть быть для нее прибыльным. «Если тигр с Восточной горы начнет пожирать людей, то почему не стать людоедом и тигру с Западной горы?» — при помощи подобной логики он обосновывал свое рассуждение о том, что «товары некоего государства отнюдь не из тех, что ни в коем случае нельзя покупать».

Господин понял, что если не причислить жену к сторонникам принципа «отрицания восточного и поддержки западного», дополнительной просветительской работы не получится.

— Эх, жена! Но ведь один импортный шерстяной свитер тоже стоит по меньшей мере двадцать юаней, а шерсти, чтобы связать его, требуется, по твоим словам, только на четыре: двадцать против четырех, в любом случае это утечка золота, так, наверное, лучше потерять на шестнадцать юаней меньше? Поэтому я постоянно и утверждаю, что те, кто не покупают товары некоего государства, чересчур поддаются эмоциям, а одними эмоциями нацию не возродить.

Жена поспешно закивала: во-первых, она надеялась, что господин остановится на достигнутом и передохнет, во-вторых, она вспомнила, что уже пора отправляться на кухню, чтобы осуществлять наблюдение и контроль. Но господин настолько увлекся, удачное высказывание еще больше распалило его, а тут еще в голове у него выстроился целый ряд новых, более веских доводов, и было очень жаль упустить случай и не привести их.

— И к тому же — что такое шерсть? — Он страшно нахмурил брови и, уставясь на жену, стал ждать ответа, который бы его устроил.

— Шерсть из двух нитей состоит.

— Ах, жена! — вздохнул господин с разочарованным видом. — Шерсть — это полуфабрикат — по-лу-фаб-ри-кат. А полуфабрикат, и свитер — далеко не одно и то же. Если государство увеличивает ввоз полуфабрикатов, разве это не замечательно!..

Жена, не переставая, торопливо кивала и, поднявшись, чтобы «вернуться на кухню», сказала:

— Ну, значит, завтра пойду и куплю.

Она свой урок получила и понимала, в чем истина: чтобы помогать господину «служить нации», остается только терпеть то, на что уже не хватает никакого терпения.

______

Так уж получается, что, когда какое-нибудь дело из «развлечения» становится «долгом», сразу чувствуешь, как к нему пропадает всякий интерес. До начала «рационализации жизни» у жены такое уже было по отношению к игре в карты. Если же на «долг» навесить еще и ярлык величественности, то от этого просто воротит. И она, хоть и уважала мужа, такие вещи тоже очень переживала. Однажды, когда она изо всех сил проводила в жизнь «новые законы и установления» господина, неожиданно заявилась хозяйка из другого дома; узнав, что она вяжет мужу свитер из тонкой шерсти, уважаемая гостья сразу разахалась и разохалась:

— Ах, какая же ты терпеливая, настоящая хозяйка дома, однако стоит ли экономить на этих жалких грошах, ведь ты только что не падаешь от усталости, от этого наоборот только хуже.

Жена слегка покраснела: ей было неловко перепевать набор высоких принципов господина, и, чтобы не дать повода думать, будто она экономит на мелочах, пришлось привести «теорию пустого времяпрепровождения».

На следующий день, захватив чуть начатый свитер, жена тут же отправилась искать, кто бы ей довязал его.

После этого ей оставалось только неспешно размышлять о других способах провести время, когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме.

Каждый день с утра после отъезда господина она звонила по телефону родне и приятельницам, болтая с ними обо всем на свете и обо всем стараясь порасспросить. Часто ей случалось прибавить в разговоре какую-нибудь по сути дела необязательную церемонную фразу, и она целый день потом переживала по этому поводу. Если же выяснялось, что нигде ничего не случилось, не было даже разговоров о том, что младший барчук в доме A простудился и мучается несварением желудка или что невестка в доме B устроила скандал молодому господину, — в этом случае сразу возникала проблема: как скоротать этот день.

Иногда, пока она планировала, чем заняться — о том поразмыслит, об этом поспрашивает, — незаметно наступало время возвращения из школы молодого господина и барышни, и она уже могла вздохнуть свободнее, у нее будто гора с плеч спадала.

К счастью, такое случалось всего один-два раза в месяц.

В тот день за молоком господин, против обыкновения, так и сыпал рассуждениями, а с наступлением того момента, когда ей нечего было делать, пришлось опять напряженно прикидывать, чем бы заняться. Сначала она решила было связаться по телефону с сестрами, с которыми была дружна, однако, позвонив им, выяснила, что обеих нет дома (этого она предположить не могла), затем вернулась к тому, чтобы отправиться в универсальный магазин и посмотреть, что новенького.

Приняв это решение, она сразу же распорядилась, чтобы служанка подала обед на полчаса раньше.

После обеда она начала не спеша наряжаться. Малышка, узнав, что они идут в универмаг, заранее попросила Аэ, чтобы ее переодели, и теперь давно уже сидела и ждала.

Жена совсем уже собралась и хотела было распорядиться, чтобы сходили за такси, как неожиданно у ворот загудел автомобильный клаксон, и Аэ по звуку определила, что это автомобиль господина.

Поспешно спустившись вниз, жена увидела, что господин уже сидит, откинувшись, на длинной кушетке в гостиной, с сигарой. Она торопливо приблизилась и, сразу же вспомнив о его утренней раздражительности, протянула руку с намерением потереть ему висок.

Однако господин перехватил ее руку на полпути и довольно небрежно отвел в сторону, после чего лениво проговорил:

— Не беспокойся. Я тут был с приятелями в ресторане «Майжуй», досидел до половины обеда и почувствовал себя нехорошо. Ничего, сейчас пройдет.

Жена присела на маленькую скамеечку возле кушетки, нерешительно спросила:

— Может быть, послать за доктором Хуаном, пусть посмотрит?

— Не надо! — замотал головой господин и закрыл глаза. Через некоторое время он неожиданно заговорил с холодной усмешкой: — Ну и дела! Жена, как по-твоему, старина Лу тоже против военных действий? Сегодня за обедом я был один против четверых.

Жена нахмурила тонкие нарисованные брови, но кончики бровей мужа слегка опустились, и она тут же перестала хмуриться, изобразив подобие улыбки.

Господин же продолжал:

— И вот еще от чего нельзя не прийти в уныние! Они тут заговорили о передовой статье, появившейся недавно в «Цзылинь сибао», — он похлопал себя по карману, — я тоже взял почитать, глянь-ка — чудеса да и только!

В это время подошла девочка и, ухватив мать за руку, уставилась ей в лицо черными глазенками, в которых явно читался вопрос: идут они в универмаг или нет? Та бессознательно потянулась к дочке, прижала ее к себе и наконец, после минутного колебания, обратилась к Аэ:

— Тетушка, сходи-ка с малышкой в магазин. Купи ей игрушек, какие понравятся, но не покупай ничего съестного.

— А, так вы за покупками собрались? — проговорил удивленный господин, до которого только что дошло, что жена и малышка уже одеты. — Ну конечно, идите! Я как раз хочу спокойно написать кое-что для отдела писем «Цзылинь сибао».

— Ой! Зачем это тебе писать письмо? И так уже подташнивает, к чему еще и умственное напряжение?

— Да что ты понимаешь. Напишу, рассеюсь немного, да и на душе наверняка легче станет. А вы давайте-ка, отправляйтесь по своим делам!

Жена выпучила глаза: она никак не могла понять, что вызвало такую перемену в господине, который всегда смотрел свысока на «занятия литературными безделицами»; кроме того, ей внезапно пришла в голову мысль о том, что, если отправленное письмо не опубликуют или же, опубликовав, господин главный редактор добавит от себя какую-нибудь насмешку, — не будешь и знать, как из этой ситуации выпутаться, к тому же нужно будет иметь дело с газетой, которой заправляют иностранцы! Она почувствовала, что нужно сказать горькую правду: другого выхода нет.

— Может, не стоит писать, а? Не надо! Ты человек с положением, куда тебе тягаться с этими бумагомараками! Ну, не надо!

— Не твое дело! — неожиданно вспылил господин. — Отправляйтесь-ка себе в магазин! — Затем, чуть смягчившись, добавил: — Ты, жена, не переживай, я же не своим именем подпишу.

— А как же подпишешь?

— Я-то? — С этими словами господин встал с кушетки. — Давайте, давайте, отправляйтесь! Купите две коробки сигар… А я псевдоним себе придумал — «Настоящий китаец»!

5 февраля 1936 года

Перевод И. Егорова.