III

Когда Ху Гогуан и Лу Мую вышли за ворота уездного комитета партии, они увидели несколько зевак, которые, задрав головы, рассматривали висящий на стене плакат. Заметив выходящих, зеваки повернулись и уставились на них.

С плаката на Ху Гогуана смотрели тухао и лешэнь, нарисованные устрашающе красными и зелеными красками на белом полотне; сначала они мучили крестьян, затем были убиты народом. Под яркими лучами солнца, освещающими плакат, красный цвет точно брызгал кровавыми каплями. Лешэнь был типичный: желтолицый, с короткими усиками и длинной курительной трубкой во рту. Сбоку большие иероглифы гласили: «Это лешэнь! Убьем его!»

Сердце Ху Гогуана тревожно забилось. Он невольно поднял руку и потрогал голову. Ему казалось, что устремленные на него взоры зевак полны насмешки и ненависти. Встречающиеся знакомые купцы здоровались с Ху Гогуаном, и ему казалось, что в этих поклонах скрыто чувство радости чужой беде.

Машинально следуя за Лу Мую, он напряженно пытался что-нибудь придумать, но мысли его путались. Всю дорогу он пристально вглядывался в лица встречных.

Ху Гогуан и Лу Мую шли очень быстро и вскоре были в западном конце улицы Сяньцяньцзе — единственном оживленном месте в городке. Дом Лу Мую находился в переулке. Еще издали Ху Гогуан увидел, что перед мелочной лавкой стоит Ван Жунчан и с кем-то разговаривает.

Вскоре собеседник его ушел, а Ван Жунчан, понурив голову, двинулся им навстречу.

— Ты куда, брат Жунчан?

От окрика Лу Мую владелец лавки резко остановился и чуть не натолкнулся на юношу.

— А, это вы! — ни с того ни с сего растерянно произнес он и в смятении оглянулся по сторонам, словно о чем-то хотел сказать и не решался.

— Мы идем к Мую. Ты не занят? Тогда пойдем с нами, потолкуем, — предложил Ху Гогуан.

— Я как раз искал тебя, — медленно выговорил Ван Жунчан. — А почему бы не зайти в мою лавку? Это как раз по пути.

Ху Гогуан не успел ответить, как Лу Мую потащил за собой торговца.

— Нам надо посоветоваться по крайне важному делу, а у тебя в лавке слишком шумно.

Тем временем они подошли к перекрестку.

— Правда, что Скользкий Голец подставил тебе ножку? — с тревогой спросил Ван Жунчан, убедившись, что вокруг никого нет. — Все уже знают об этом, и на улице Сяньцяньцзе обсуждают в подробностях.

— Ерунда, я его не боюсь, — деланно смеясь, ответил Ху Гогуан. — Больше ни о чем не говорят? А о заполненной нами анкете?

Только сейчас Ху Гогуану стала ясна причина растерянности Ван Жунчана: тот боялся быть замешанным в дело с подставным владельцем лавки. То, что Ху Гогуан выступал в роли хозяина лавки «Вантайцзи», конечно, трудно было скрыть, но об этом Ху Гогуан мало беспокоился, полагая, что с этой стороны удар не последует.

— Пусть это тебя не тревожит, — решительно ответил Ху Гогуан. — Если ты сам признал меня хозяином, что могут сказать посторонние?

А его спутник добавил:

— В анкете нет ничего дурного. А что касается избрания Гогуана членом комитета — еще не все потеряно. Мы это дело обсудим. Это и тебя касается, Жунчан, ведь Ху Гогуан связан с «Вантайцзи». Не плохо было бы придумать какой-нибудь выход.

Только сейчас Ван Жунчан понял, что, согласно заполненной анкете, он формально не имеет больше никакого отношения к своей лавке; теперь она принадлежит Ху Гогуану. Но если того будут преследовать как лешэня, неизбежно затронут и лавку.

Подавленный новым горем, этот простак бестактно спросил:

— Как наказывают лешэней?

Однако ответа он не получил: в этот момент все трое очутились в переулке, где находился дом Лу Мую, и быстро вошли в старые ворота, покрытые черным лаком.

На воротах были выгравированы парные надписи. Синий фон и красная краска знаков уже давно стерлись, сохранились лишь очертания иероглифов. Над входом имелась доска с надписью, также сильно тронутая временем. С большим трудом на ней можно было разобрать крупные иероглифы: «Обитель ученого».

Семья Лу Мую владела большой усадьбой, состоявшей из трех строений и довольно обширного сада. Из-за своей малочисленности семья жила в доме, находящемся в саду, а остальное помещение, за исключением флигеля, занимаемого бедными родственниками, пустовало. Род Лу считался очень древним, корни его уходили в глубь веков.

Прадед Лу Мую был членом императорской академии Ханьлиньюань и служил в должности провинциального казначея. Дед также был крупным чиновником. Отец Мую был третьим сыном в семье. Старшие два брата, к несчастью, рано умерли, и только ему удалось дожить до семидесяти лет и собственными глазами увидеть великие изменения, происшедшие в мире.

Представители рода Лу отличались слабым здоровьем. С тех пор как построили этот большой дом, еще ни разу владельцами его не являлись одновременно двое мужчин, достигших совершеннолетия.

Лу Мую сейчас исполнилось двадцать восемь лет. Он был четвертый сын в семье; трех старших уже не было в живых, поэтому все считали, что дом находится во власти злых духов, и уговаривали отца Лу Мую продать усадьбу.

Но старик был последователем Конфуция и не считался с суевериями; кроме того, он не хотел бросать то, что было создано его предками. Вот почему обширное помещение пустовало и служило лишь приютом для летучих мышей.

Лу Мую провел Ху Гогуана и Ван Жунчана через нежилые комнаты, пол которых был густо покрыт пометом летучих мышей. Запустение старого дома лучше всего свидетельствовало об упадке, в который пришел древний род.

От двух коричных деревьев, стоявших в большом дворе перед гостиной, остались одни стволы. Несколько чашкоцветников распустили желтые цветы и боролись с порывами ветра, освещаемые лучами заходящего зимнего солнца. Японский ландыш у лестницы рос беспорядочно и выглядел непривлекательно. Из дворика, примыкавшего к третьему флигелю, круглая арка вела в сад.

Когда пришел сын, Лу беседовал в гостиной со своим старым другом Цянь Сюецзю. Хотя он пожил на свете немало — ему исполнилось шестьдесят восемь лет, — но он еще прекрасно видел и слышал, и зубы у него были в полном порядке, а в умении разглагольствовать о жизни он мог соперничать даже с молодежью.

Старик Лу умел жить счастливо. В молодости он не гонялся за доходами, а в старости не беспокоился о сыновьях и внуках. Его жена после рождения дочери Муюнь заболела и умерла. Лу больше не женился, наложниц тоже не брал. Он часто говорил: «Я двадцать лет сплю один, не стремлюсь к наживе, пишу стихи и даже в старости сохранил здоровье».

Его знали как поэта, у него было немало учеников; он никогда не покидал пределы уезда, а последние десять лет даже за ворота дома выходил редко. Он не только не домогался богатства, но попросту отрешился от мирских и домашних дел.

Однако, беседуя сейчас с Цянь Сюецзю, он внезапно ощутил непонятную тревогу. Цянь Сюецзю был одних лет со старшим братом старого Лу. Жизнь его сложилась неудачно, и он никогда не мог выдвинуться. Он часто приходил потолковать с Лу о современных событиях и вспомянуть старое.

Сейчас они обсуждали политические заслуги Чжан Вэньсяна[14] и пришли к выводу, что «старые нравы невозможно вернуть».

Цянь Сюецзю с горечью сказал:

— Некогда ваш отец служил в Сюньяне[15] и совершил немало славных дел, проявляя большую ученость и выдающийся талант. А вчера оттуда приехал мой родственник и рассказал, что там творятся такие же безобразия, как в нашем крае. Это очень печально!

Старый Лу, теребя редкую седую бороденку, молча кивал головой. Когда речь зашла о его отце, он невольно вспомнил блеск и славу былых времен и стал размышлять о переменах в жизни страны и судьбе семьи, происшедших после смерти отца. Хотя сам он был здоров, мир казался ему слишком неприветливым. Сын талантами не обладал и не внушал никаких надежд. Семейные дела также постепенно приходили в упадок. Была у него утеха на старости лет — прекрасная сноха, из родовитой семьи, красивая, умная, но, к несчастью, в прошлом году она умерла.

Вздохнув, старик заговорил:

— После смерти отца наступил период реформ «ста дней»[16]. А с тех пор каких только не было перемен! Поистине, как говорится: «Все меняется». Возьмем, к примеру, мой дом. Ты человек понимающий. Ну на что это похоже? Не относись я легко ко всему, меня, пожалуй, давно бы на свете не было.

— Что говорить! Действия детей и внуков почти всегда предопределены небом. — Цянь Сюецзю неосторожно пробудил в старике мрачные мысли и чувствовал себя неспокойно. — Люди всегда одинаковы, брат. В молодости горячи и часто легкомысленно относятся к выбору друзей.

Голова старого Лу медленно качнулась справа налево, почти коснулась плеча, остановилась секунды на две и медленно возвратилась в прежнее положение. Он возбужденно сказал:

— Если б только смолоду горячи, а то ведь просто вздорны и глупы! А если уж говорить о талантливости, то всем им далеко до моей Юнь.

— Кстати о Юнь. Разве в прошлом году, когда к тебе сваталась семья Ли, ничего не вышло? — спросил гость.

— Семья эта знатная, ее глава родился в один год с моим умершим братом. Но, говорят, жених самый заурядный человек, а я очень боюсь всего того, что связано с замужеством дочери. Раньше я думал, что придет сноха и будет вести хозяйство. Много лет выбирал и наконец остановился на семье У. К сожалению, мой сын оказался плохим и принес лишь несчастье хорошей девушке. Ты ведь знаешь, что она заболела из-за сердечных переживаний. Она как слегла, так больше и не встала. Я давно разошелся с родственниками. Все из-за этого дела. В прошлом году я специально послал письмо семье У с извинениями. Вот почему к замужеству Юнь я не могу подходить опрометчиво. — Лу медленно погладил бороду, помолчал немного и продолжал: — В модных сейчас высказываниях о свободе любви, о праве молодых людей самим выбирать друг друга есть доля здравого смысла. И в древности случалось, что девушки выходили замуж по собственной воле, и от этого они не утрачивали изысканности манер и чистоты нравов.

— Но нельзя подходить к людям с одинаковой меркой, — глубоко вздохнув, заметил Цянь Сюецзю. — Если о свободе заговорят кухарки, это выльется просто-напросто в разврат.

Так беседовали два старика, когда Лу Мую вошел с Ху Гогуаном и Ван Жунчаном.

Лу Мую, увидев в комнате отца и Цянь Сюецзю, смутился, но отступать было неудобно. С усилием шагнув вперед, он позвал за собой Ху и Вана. Хитрое лицо Ху Гогуана и простоватый облик Ван Жунчана произвели неприятное впечатление на старого Лу. Однако, посмотрев на сына, выглядевшего очень элегантным и красивым, он втайне остался доволен.

Внезапно он что-то вспомнил и, обращаясь к сыну, произнес:

— Утром посланный Чжоу Шида принес тебе записку. Юнь дала ее мне посмотреть. Там написано о каком-то собрании каких-то членов комитета. Скажи, что это значит?

Лу Мую не ожидал, что отец заинтересуется его делами, поэтому он встревожился и уклончиво ответил:

— Я забочусь лишь об интересах нашего района. Вам, отец, не надо беспокоиться. — Указывая на Ху и Вана, он пояснил: — Я пришел с друзьями по такому же делу. Если есть от Чжоу Шида записка, я пойду прочту.

Старик кивнул головой. Тогда Лу Мую, воспользовавшись моментом, позвал Ху и Вана и провел их в свою комнату.

Оставшись вдвоем, старики вновь стали предаваться воспоминаниям о прошлом.

Когда трое приятелей проходили мимо искусственного холмика, Лу Мую сказал:

— Чжоу Шида — ученик отца. Сейчас он является постоянным членом комитета партии уезда, занимает видное положение. Мы можем поручить ему дело Гогуана.

Однако после серьезного обсуждения друзья пришли к мысли, что прежде всего надо нанести визит заведующему торговым отделом при комитете партии Фан Лоланю, а затем действовать в соответствии с обстановкой. Пока к Чжоу Шида не стоит обращаться. Он всегда был трусом, боялся ввязываться в споры и брать на себя ответственность и как член комитета не имеет веса. Кроме того, партийный комитет непременно передаст дело Ху Гогуана на рассмотрение торговому отделу, то есть как раз Фан Лоланю.

— Между Фан Лоланем и нашей семьей, — рассказывал Лу Мую, — старая дружба. Его отец с моим были близки. Жена Лоланя часто навещает мою сестру. Ко мне Фан тоже хорошо относится.

Слова Лу Мую окончательно убедили собеседников, что прежде всего необходимо пойти к Фан Лоланю. На этом и порешили. Лу Мую знал, что завтра в полдень состоится заседание постоянных членов комитета партии и на нем наверняка будет рассматриваться дело Ху.

Все трое вышли на улицу. Ван Жунчан, которому так и остался неясным вопрос «Как наказывают лешэней», с грустным лицом возвратился в лавку. Ху Гогуан, напротив, успокоился и всю дорогу обдумывал, как повести беседу с Фан Лоланем. Он чувствовал себя уверенно.

Семья Фан, с которой издавна дружила семья Лу, разумеется, была знатной, хотя дом Фан Лоланя не был столь обширен, как у Лу, и от него не веяло такой печальной древностью.

Когда Ху Гогуан и Лу Мую подошли к воротам, им преградил дорогу слуга, смахивающий на солдата караульной службы.

— К заведующему отделом Фану, — надменно произнес Лу Мую.

— Нет дома, — кратко ответил слуга, ощупывая взглядом Ху Гогуана.

— В таком случае госпожа должна быть дома. Доложите, что мы хотим ее видеть.

Очаровательный облик спутницы Чжу Миньшэна внезапно мелькнул перед взором Ху Гогуана; он подумал, что госпожа Фан должна быть такой же обворожительной.

Слуга вновь поглядел на Ху Гогуана и лишь тогда пошел в дом. Лу Мую велел Ху Гогуану следовать за собой.

За кирпичными, увитыми цветами воротами находился опрятный дворик, в южном углу которого цвела клумба. Чашкоцветник и бамбук радовали глаз яркими красками и наполняли воздух тонким ароматом. За двориком была расположена гостиная.

Из флигеля, прилегающего к гостиной слева, раздался детский смех. Затем донесся нежный, радостный голос женщины. Ребенок лет трех, словно быстро катящийся снежный ком, выбежал из дверей и натолкнулся на слугу, входившего в гостиную. Затем появилась стройная, красивая женщина.

Лу Мую поспешно шагнул вперед.

— Госпожа Фан, брат Лолань ушел? — спросил он.

Ху Гогуан увидел женщину лет двадцати пяти — двадцати шести, с небольшим овальным лицом, нежной белой кожей, одетую в темно-синюю блузку и длинную черную юбку. Коротко остриженные волосы, спадающие на лоб, придавали ей вид девочки. Вопреки всем ожиданиям, госпожа Фан не походила на модниц, пугающих своей яркостью, а была миловидна и привлекательна естественной красотой.

— А, господин Лу! Присаживайтесь, — улыбнулась госпожа Фан и, взяв ребенка за руку, передала его подошедшей служанке.

— Это товарищ Ху Гогуан. Пришел с визитом к Лоланю, — любезно представил Лу Мую друга и, придвинув стул, сел.

Госпожа Фан с улыбкой кивнула Ху Гогуану, приглашая его сесть рядом с собой. Однако Ху Гогуан застенчиво жался к Лу Мую. Он заметил, как при улыбке у госпожи Фан обнажились два ряда небольших, очень белых зубов. Хотя он привык добиваться успеха, угождая влиятельным лицам, но с женщиной нового типа знакомился впервые и чувствовал полную растерянность. К тому же он не знал, следует ли объяснять миловидной хозяйке дома цель своего прихода.

Тем временем Лу Мую непринужденно болтал с хозяйкой. Задав несколько вопросов о жизни Фан Лоланя, он пояснил, что привело их сюда.

Ху Гогуан воспользовался этим и тоже вступил в разговор.

— Я слышал от Мую, что знаменитый начальник отдела Фан является одним из деятелей партии и государства. Я специально пришел повидать его и попутно рассказать ему о нападках на меня. Но и удостоиться видеть вас, госпожа Фан, тоже большое счастье.

Опрятно одетая служанка принесла чай.

— К сожалению, муж ушел по приглашению начальника уезда, — скромно улыбнувшись, ответила госпожа Фан. — Угощайтесь чаем! Муж, вероятно, скоро возвратится. — И, повернувшись к Лу Мую, она спросила: — Как поживает барышня Муюнь? Я очень занята домашними делами и давно не навещала ее. Попросите ее прийти ко мне посидеть. Мой малыш Фанхуа постоянно вспоминает ее.

Затем начался малозначительный разговор о семейных делах. Госпожа Фан расспрашивала об отце Лу Мую, ее интересовало, сколько он теперь выпивает вина, а также — какие стихи написала в последнее время Лу Муюнь.

Ху Гогуан скромно сидел и с почтением слушал, а в душе был очень удивлен: госпожа Фан оказалась полной противоположностью той, которую он нарисовал в своем воображении. Она была мягка и приветлива и не интересовалась политикой.

Следя за беседой, Ху Гогуан осматривал гостиную. Прямо в центре висели портрет Сунь Ятсена и его завещание, и по бокам портрета было написано:

«Революция еще не победила. Мы должны прилагать все усилия».

На левой стене привлекала надпись, состоящая из четырех строк Чжан Чжидуна. И над самой дверью, ведущей во флигель, находился большой, до пояса, портрет мужчины. По его квадратному лицу, густым бровям, прямому носу, выразительным глазам можно было сказать, что у него «внешность незаурядная». Ху Гогуан решил, что это и есть Фан Лолань.

В левом углу комнаты стояли три деревянных стула и два чайных столика. Они были размещены в таком же порядке, как мебель у правой стены. Два плетеных кресла располагались одно против другого на расстоянии более трех чи[17]. Между ними не было чайного столика, а находилась латунная жаровня, в которой плясало синеватое пламя.

В центре гостиной находился небольшой квадратный стол, покрытый белой скатертью. Посреди него возвышалась темно-голубая ваза с веткой чашкоцветника.

В правой части комнаты, у стены, стоял небольшой прямоугольный столик, на котором красовались часы, букет нарциссов да несколько безделушек.

Свешивающийся с потолка квадратный абажур, на котором были наклеены вырезанные из бумаги иероглифы: «Поднебесная[18] должна управляться всеми», — завершал убранство гостиной.

Ху Гогуан подумал, что обстановка в комнате под стать самой госпоже Фан: такая же изысканная, изящная, скромная.

— Летом прошлого года провинциальная женская школа приглашала сестру в качестве преподавательницы, но она не согласилась. А было бы совсем неплохо, если бы она работала. Времена нынче изменились, зачем же прятаться дома! Не правда ли, госпожа Фан?

Эти слова внезапно донеслись до слуха Ху Гогуана, рассматривавшего высказывание Чжан Чжидуна, написанное скорописью. Он поспешно перевел взгляд с надписи на лицо госпожи Фан и увидел, что она слегка улыбается.

— Госпожа Фан, несомненно, выполняет важную работу в партийном комитете? — не удержавшись, спросил Ху Гогуан.

— Я не веду никакой работы. Я не умею заниматься делами.

— К сожалению, госпожа Фан чересчур поглощена домашними обязанностями, — заметил Лу Мую.

— Последнее время даже с домашним хозяйством я справляюсь плохо. — Лицо женщины стало грустным. — Стыдно сказать, но я чувствую, что не поспеваю за изменениями, которые так стремительно происходят вокруг меня.

Лу Мую неопределенно кивал головой. Ху Гогуан напряженно подыскивал подходящий ответ.

Вдруг за дверью кто-то тихо произнес:

— Недавно пришел молодой господин Лу и его друг.

Ху Гогуан и Лу Мую непроизвольно поднялись со своих мест. Госпожа Фан, засмеявшись, пошла к двери. Вошел мужчина, одетый в суньятсеновский френч. Взяв госпожу Фан за руку и проходя в комнату, он сказал ей:

— Ты, оказывается, вместо меня принимаешь гостей.

Фан Лолань был среднего роста, со скромными манерами; он показался Ху Гогуану несколько старше, чем на портрете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лу Мую рассказал о случившемся на собрании.

— Поэтому Ни Футин затаил злобу и старается отомстить, — добавил Ху Гогуан. — Начальник отдела, конечно, прекрасно понимает, в чем дело. Мои способности весьма слабы, и, хотя меня выставили кандидатом в члены исполкома купеческого союза, я не осмелюсь взять на себя обязанности члена комитета. Но репутация — вторая жизнь, и я не могу согласиться с приписываемым мне ярлыком «лешэнь». Не желая терпеть несправедливость, я и пришел к начальнику отдела, чтобы рассказать ему обо всем и просить его содействия.

Фан Лолань молча кивал головой, хотя слушал гостей невнимательно; до него доходила лишь часть их слов. Очаровательный образ неотступно, словно назойливая муха, тревожил его бедную душу. Он гнал видение прочь, но оно настойчиво возвращалось вновь.

Фан Лоланю было всего тридцать два года. Шесть лет назад он закончил университет и именно в год окончания учебы женился на госпоже Фан. Оставленное отцом состояние, которого вполне хватало для существования, присутствие в доме красивой, умной жены и удовлетворение семейной жизнью делали его уравновешенным и спокойным. Легкомысленные любовные мечты никогда не тревожили его. И хотя сейчас перед ним всплывал обаятельный женский образ, он оставался верен своей супруге.

— На сегодняшнем собрании был поднят этот вопрос, — заговорил наконец Фан Лолань, с усилием сдерживая волнение. — Я только собрался пойти на собрание, как неожиданно за мной прислал начальник уезда, и я пробыл у него до сего времени. Ни Футина я не знаю. Вас же, Гогуан, вижу впервые, хотя ваше имя слышал давно.

Густые брови Фан Лоланя неожиданно поднялись вверх, словно он особенно подчеркивал слова «ваше имя».

Ху Гогуан забеспокоился.

— Дела купеческого союза я один решать не могу, — продолжал Фан. — Вероятно, комитет принял какое-нибудь решение. Вам нужно лишь спокойно ждать результатов.

— Уездный комитет партии, наверное, передаст вопрос на вторичное рассмотрение в торговый отдел, — прямо сказал Лу Мую, не выдержав уклончивых церемонных речей. — Поэтому прошу вас, Лолань, оказать всемерную поддержку.

— Я только что говорил начальнику Фану, что вопрос об избрании меня членом исполкома маловажен, но дорога честь, — улучив момент, тихо проговорил Ху Гогуан. — По-моему, без глубокого расследования невозможно разобраться в наглом обмане Ни Футина.

— Конечно, в это дело нужно глубже вникнуть! — проговорил Фан Лолань. — Кстати, говорят, — обратился он к Ху Гогуану, — что месяц назад в «Цинфэнгэ» вы рассуждали о генералах У и Лю. Это правда?

— Э… э… это… не что иное, как сплетня. Случайно с несколькими друзьями разговорился. Вот как это было… — уклончиво ответил Ху Гогуан, не ожидавший, что Фан Лолань вспомнит о его разглагольствованиях в чайной, — а люди не упустили случая сочинить целую историю и передать вам.

— То, что я слышал, не было сплетней. Разговор об этом зашел случайно.

Ху Гогуан заметил, что Фан Лолань внимательно взглянул на его лицо, а затем остановил свой взгляд на Лу Мую. Он также приметил легкую усмешку Фан Лоланя.

— Я прошу господина Фана все расследовать, — еще раз попросил Ху Гогуан. — Не верьте сплетням. Перед свержением маньчжур я вступил в «Союзную лигу»[19], но сам понимаю и очень стыжусь, что мало делаю для партии. Прошу начальника Фана тщательно разобраться в сплетнях и убедиться в их необоснованности. Я по характеру слишком прям, поэтому врагов у меня немало.

— Э, почему же у вас, Гогуан, все враги? Слишком много их. Ха-ха!

Странно засмеявшись, Фан Лолань повернулся к двери левого флигеля, откуда улыбающаяся госпожа Фан вывела за руку ребенка.

Лу Мую, который чувствовал, что разговор не клеится и у Фан Лоланя, по всей видимости, уже сложилось представление о Ху Гогуане, поспешил переменить тему разговора и обратился к хозяйке:

— Когда же вы с Фанхуа пожалуете к нам в гости, госпожа Фан? Наши камелии в этом году расцвели необычайно красиво.

В гостиной постепенно темнело; солнце бросало свои последние лучи.

Ху Гогуан с тяжелым сердцем вышел за ворота дома Фана. Расставшись с Лу Мую, он уныло побрел домой. Проходя мимо «Доулаогэ», он увидел, что лоток предсказателя Чжан Тецзуя уже убран и только старая полотняная вывеска, висящая высоко на стене, качается на холодном ветру, словно смеясь над неудачами Ху Гогуана.

Ху Гогуан внезапно возненавидел этого проходимца.

«Во всем виноват обманщик Чжан Тецзуй, — подумал он. — Ничего не понимает в своем деле, как говорится: «Рисовал тигра, а получилось некое подобие собаки». В гневе он шагнул вперед, собираясь разорвать вывеску, но, опомнившись, опустил руку и быстро пошел домой.

Следующий день Ху Гогуан томился дома. Девочка-служанка Иньэр давно стала показателем настроения Ху Гогуана. Этот день не был исключением — и девочка получила особенно много подзатыльников.

Ху Гогуан еще находился под впечатлением красоты госпожи Фан и, глядя на своих домашних, все более распалялся от гнева. Целый день он молчал, чем нагонял страх на окружающих. Но к вечеру он почти успокоился. Во время ужина он внезапно спросил:

— Где Ху Бин? Этот мальчишка даже ночевать не приходит.

— За последнее время у него все дела, — ответила жена. — Он так занят, часто не ночует дома! Сегодня после обеда я как будто видела его. Он очень долго болтал с Цзинь Фэнцзе. Не правда ли?

Ху Гогуан вспомнил, как Ван Жунчан, качая головой, говорил: «Никакого приличия», — и с подозрением посмотрел в глаза Цзинь Фэнцзе. Та покраснела и опустила голову:

— Молодой господин велел мне сделать красный носовой платок. Он говорит, что стал «цзючжитоу» и должен пользоваться красными носовыми платками.

— А что такое «цзючжитоу»?

— Мы не знаем. Говорят, он вступил в какое-то общество. Там нужно иметь оружие, — сказала, отвернувшись, Цзинь Фэнцзе. Убедившись, что ей удалось скрыть свой проступок, она осмелела.

— А, что вы понимаете?! Это, наверное, пикет рабочего союза. Наш малый туда пробрался!

Цзинь Фэнцзе, прикусив напомаженную губу, сдерживала смех, но Ху Гогуан ничего не заметил — он был поглощен размышлениями. У рабочего союза, думал он, силы, пожалуй, больше, чем у комитета партии, не говоря уж о купеческом союзе. Да и завести дружбу с рабочими, вероятно, не так уж трудно. Неужели он со своей ловкостью не справится с несколькими невежественными людьми?

Вспомнив разговор с Фан Лоланем, он подумал, что слова Фан Лоланя были не очень приятны, но поведение его оставалось любезным и надежда еще не потеряна. Он чувствовал раскаяние: нельзя, спрятавшись дома, предаваться грусти, необходимо действовать. Сын уже стал пикетчиком. Путей для действий много, только бы не подкачать.

— Когда придет Ху Бин, скажи ему, что я хочу с ним поговорить о делах пикетчиков, — приказал хозяин дома Цзинь Фэнцзе.