ЗА ВОДОРОСЛЯМИ

© Пушнякова В. Н. Перевод, 1990.

I

Два дня дул северо-западный ветер, и в деревушке не было слышно даже лая собак. Тянулось сплошное свинцово-серое небо, и только у самого горизонта виделась светлая полоска, словно исподволь пытавшаяся неторопливо расплавить эту тяжелую свинцовую даль.

Несколько низких хижин, как жуки, расползлись по земле. Рядом со скирдами свежей соломы, чем-то напоминавшими увядшие дикие мхи, до самой реки протягивали вверх свои израненные ветви сальные деревья, которые, пытаясь сохранить величавую осанку, отчаянно сопротивлялись порывам ветра. Деревья эти были для крестьян ласковой, сердобольной матушкой; обычно они не требовали за собой ухода, а когда наступала зима, на иссиня-черных плодах распускались белые ростки; терпя боль от сотен тысяч ножевых ран, деревья дарили людям эти крохотные пальчики, латая своими сальными желудями прорехи крестьянской жизни.

Река, похожая на черного удава, изгибаясь и петляя, текла на запад, перебираясь через тропинки между рисовыми полями и неправильными четырехугольниками садов тутовника. Чем дальше на запад, тем она становилась все шире и наконец сливалась с горизонтом. Летом и осенью, перевитая, словно шелковыми лентами, водорослями и ряской, она казалась доброй и приветливой, но сейчас, перед приходом холодов, их уже согнал северо-западный ветер и по полуобнаженному руслу шла мелкая рябь. Вода почернела, и казалось, что река еле сдерживает гнев.

Из хижины вышел Цайси, крепкий, рослый здоровяк лет сорока. Быстро дойдя до края рисового поля, он поднял голову и оглядел небо. К этому времени светлая полоска у горизонта уже успела утонуть в громадном свинцовом одеянии, на небе не осталось ни единого просвета. Цайси потянул носом воздух, пытаясь определить, насколько он насыщен влагой.

— Черт побери! Будет снег, — пробурчал Цайси и пошел обратно в хижину. Порыв ветра, налетевший со свистом со стороны тутового сада за рекой, отвернул полу его изодранной ватной куртки. Из дома выбежала облезлая рыжая собака. Она втянула голову, выгнула спину, и казалось, что свалявшаяся шерсть на ней встала дыбом.

— Эй, ты, скотина, что, тоже холода боишься? — Цайси протянул руку и схватил собаку за холку. Похоже было, он искал, на чем бы сорвать плохое настроение, — схватив собаку, он отшвырнул ее в сторону.

Свалившись, она перекувырнулась, молча поджала хвост и помчалась обратно в дом.

— Ха-ха-ха, — заливался Цайси, заходя в хижину. — Сюшэн! Погода меняется. Сегодня едем за травой юньцао, — громыхал в комнате его могучий голос.

В углу копошилось что-то черное — это был Сюшэн, который вообще-то считался в доме «главой семьи», хотя на самом деле приходился Цайси двоюродным племянником. Он был моложе его лет на десять, но на вид казался гораздо старше. С детских лет его мучали приступы желтухи. Сейчас Сюшэн занимался тем, что раскладывал в два мешка пять доу риса и пробовал мешки на вес, чтобы они были одинаковыми. Разогнув спину, он спросил:

— Что, сегодня ехать за юньцао? Мне в город надо, рис продавать.

— В город завтра поедешь! Посмотрим, что ты будешь делать, если повалит снег. А что, деньги, которые в тот раз получили за сальные желуди, уже кончились?

— Давно уже. Это все ты со своей покупкой теплых курток на зиму. У нас нет масла, кончилась соль, да вчера еще староста приходил требовать, чтобы господину Чэню быстрее внесли полтора юаня процентов. Разве я не говорил, когда продали желуди, что сначала нужно заплатить Чэню проценты, а куртки можно купить и попозже. Но ведь вы…

— Ты что! Если мы пропустим сегодняшний день, то нам водорослей не достанется! — вспылил Цайси и ушел за дом. Сюшэн в раздумье посмотрел на небо. Он тоже боялся, что пойдет снег, к тому же северо-западный ветер дул уже два дня, и в излучине и изгибах реки наверняка скопилась масса водорослей: день промедлишь — и если даже снег не выпадет, их заберут другие. Но не мог он забыть и того, что вчера сказал староста: «Ах, не будет завтра денег? Ладно. Тогда отдавай в залог рис!» А как только рис попадал в руки старосты, он уже шел не по три юаня, а по полтора.

«И рис продавать надо, и водоросли собирать тоже надо» — с такими мыслями Сюшэн взял коромысло и попробовал взвалить на плечи оба мешка. Опустив его, он решил пойти к соседу спросить, не едет ли кто в город, чтобы попросить продать рис.

II

Зайдя в дом, Цайси с трудом протиснулся в овчарню (это была его спальня). Стащив с нар синий матерчатый пояс, он туго подвязался им. Стало гораздо теплее. Овец здесь не держали уже года два — у Сюшэна не оставалось денег, чтобы купить ягнят, — но особый запах от них сохранился до сих пор. Цайси любил, чтобы было чисто, он не только постоянно выносил сушить доски, покрывавшие нары, но и подметал земляной настил, на котором когда-то спали овцы. Делал он это совсем не для того, чтобы уничтожить оставшийся после них запах, — наоборот, ему нравился этот легкий душок, — а для того, чтобы на сырой земле не разводилась гнилостная плесень.

Решив, пока не пошел снег, постелить на нары пару охапок свежей соломы, он вышел из овчарни и направился к стогу. Подойдя ближе, Цайси услышал всхлипывания. У самого стога на земле стояло ведро, до краев наполненное водой. В лицо пахнуло чем-то знакомым, напоминающим овечий запах. Тут же сообразив, кто мог здесь оказаться, он в три прыжка очутился у стога и увидел там скорчившуюся, плачущую жену Сюшэна.

— Что с тобой? — спросил Цайси и, подхватив здоровую молодую женщину, попытался поднять ее. Но, увидев, что та обеими руками держится за надутый, большой живот, отпустил ее и обеспокоенно проговорил: — Что живот болит? Пора рожать?

Женщина сначала закивала, но потом затрясла головой и еле выдавила из себя:

— Боюсь, что нет, еще рано, наверное, плод поврежден — взяла вот ведро воды, донесла досюда, и живот так схватило — сил нет!

Цайси машинально оглянулся на ведро с водой.

— Вчера ночью чуть душу из меня не вытряс, — промолвила женщина, стараясь держаться. — Сначала ругался, а потом ударил меня ногой в живот, как раз туда, где маленький, боюсь, что повредил малыша. Тогда вроде поболело и прошло, а сейчас…

Цайси в ответ возмущенно заорал:

— Как же так? Почему ты не кричала? Ты позволила ему бить себя? Да кто он такой, чтобы прикасаться к тебе? Из-за чего он ругался?

— Он говорит, что ребенок не от него. Ему он не нужен.

— И у него еще совести хватает такое говорить! Ребенка сделать не может, а еще мужик!

— Он грозится меня прирезать — я боюсь его, он обязательно…

— Куда ему, разве посмеет, — усмехнулся Цайси. Перед глазами у него мелькнуло одутловатое лицо Сюшэна без единой кровинки и руки, похожие на высохший хворост. Сравнив его с пышущей здоровьем и молодостью женщиной, от тела которой сильно пахло чем-то вроде кислого запаха овец в овчарне, Цайси понял, что они совершенно не подходят друг другу. До него дошло, что у здоровой, работящей крестьянки, которая гораздо сильнее своего несуразного мужа, на самом деле нет причин терпеть побои этого больного урода.

Однако Цайси вполне понимал, почему жена Сюшэна сносила от него эти унижения и стыд. Она признавала, что сама кое в чем грешна перед ним, и своим усердным трудом и терпеливой покорностью восполняла его ущербность. Но разве так было нужно? Цайси был в замешательстве. Он почувствовал, что мог бы поступить точно так же. В конце концов, он не виноват, что Сюшэн слабый и хилый.

С легким вздохом Цайси сказал:

— Но я не могу позволить, чтобы он молотил тебя ногами, как ему вздумается! А если ребенок погибнет, тогда что? Его ли это ребенок, мой ли, как бы то ни было, а вылезет он из твоего живота — все равно будет наша порода. Ну что, сейчас не болит?

Женщина кивнула головой и попыталась подняться. Но из-за раздутого, как большой барабан, живота, двигаться ей было неловко. Цайси подал ей руку и помог встать, но в этот момент ему в нос шибануло резким, сильным запахом ее тела, и он, не удержавшись, крепко обнял ее.

Цайси взял ведро с водой и первым вошел в дом.

III

Траву юньцао собирали для того, чтобы будущей весной сделать из нее удобрение. Рисовые поля в районе Цзяннани удобряли два раза: первый раз весной, в период «высевания рассады», и второй раз в июле-августе, когда рис уже доходил до пояса. По старой традиции тех мест, где жили Цайси и Сюшэн, летом рисовые поля удобряли соевыми жмыхами. Но однажды там, где делали жмыхи, произошел «политический переворот», и цена на них год от года стала расти. Крестьяне уже не в состоянии были покупать их, и производство жмыхов развалилось.

Поэтому бедным крестьянам ничего не оставалось, как удобрять почву всего один раз весной, и называлось у них это «первым окучиванием». Лучше всего было использовать для этого водоросли. Сюшэн и его односельчане называли их травой юньцао.

Собирать траву юньцао нужно было зимой, после того как отшумит северо-западный ветер. Когда он сгонял траву в одно место, собирать ее становилось легче. Но работать зимой там, где от холода никуда не спрячешься, было совсем не просто.

Крестьянам, которые лишились соевых жмыхов, ничего не оставалось, как вступить с жизнью в отчаянную схватку.

Цайси и Сюшэн в старой, обшарпанной лодке плыли на запад. По опыту они знали, что за двадцать ли от деревни будет протока, разливавшаяся на два рукава, где травы юньцао особенно много. Знали они и то, что перед ними из деревни уже отправились две лодки, поэтому нужно было в два раза быстрее преодолеть десять с лишним ли к западу, а затем повернуть на юг и пройти еще столько же — только в таком случае можно было достичь цели раньше всех. Так рассчитывал Цайси.

Лодка шла по течению против ветра, который все еще дул с прежней силой. Цайси работал шестом, а Сюшэн стоял у весла.

Играя растрепанными концами синего матерчатого пояса Цайси, ветер то и дело переплетал их с бамбуковым шестом; одним из них Цайси вытер пот с лица, и шест в очередной раз с шумом уперся в мерзлый берег, за кормой заплескались серебристо-белые буруны.

— У-у! — из могучей груди Цайси вырвался богатырский протяжный возглас, шест быстро и ловко заходил в его руках и наконец вошел в воду с другой стороны лодки. Цайси крепко прижал его обеими руками, затем потянул на себя и перенес обратно.

Он, казалось, нашел предмет, на котором мог бы сорвать злость, и поэтому жонглировал шестом с удесятеренной энергией и весь покрылся каплями победного, жаркого пота.

Примерно через десять с лишним ли река стала шире.

Перед глазами расстилались бескрайние просторы рисовых полей, с которых только что собрали урожай. Протока блестящей лентой обвивала поля, похожие на шахматную доску. Около этой «ленты» примостились то здесь, то там раздутые, как пузыри, тростниковые паруса водяных колес, которые поднимали на поля воду. Над разбросанной по земле неопределенными серыми пятнами деревушкой, поднимался белый дымок.

Между этими унылыми серыми полями то тут, то там горделиво возвышались небольшие могильники богачей.

Хлопая крыльями, из кучи тростника поднялась в воздух стая птиц, которые вдруг разлетелись в разные стороны и, превратившись в множество черных точек, исчезли за горизонтом.

Цайси с шестом в руках стоял на носу, он обнаружил, что хотя и прилично знал места, которые расстилались перед глазами, но в них появилось нечто новое. Великая природа как будто шепнула ему что-то своим неслышным языком. И он почувствовал, как в груди тоже что-то зашевелилось, словно желая выплеснуться наружу.

— У-у! — раздался протяжный крик Цайси над унылым полем. Его подхватил и унес северо-западный ветер. Цайси неторопливо положил шест. У берега тихо шелестел сухой тростник. Сзади слышались спокойные, неторопливые всплески весел.

Цайси, усевшись на корме лодки, стал помогать Сюшэну грести. Вода, словно признавая свое поражение, бессильно зашипела.

Вскоре они уже были у цели.

— Давай скорей собирай! Оглянуться не успеешь, они уже будут здесь. Если каждый будет стараться урвать, только отношения испортим, — сказал Цайси, доставая самый большой и тяжелый шест с раздвоенными граблями на конце, которыми собирали траву юньцао. Встав на носу лодки, они воткнули шесты в самую гущу водорослей, затем, подцепив траву вместе с илом, накрутили ее на грабли, вытащили и бросили на дно лодки.

Водоросли в протоке слиплись с илом и, словно живой организм, противились тому, чтобы их разрывали. А из-за ила и ледяной крошки они становились еще тяжелее.

Цайси решительно накручивал на шест водоросли, и от усилия его выступающая вперед нижняя челюсть заходила ходуном. Каждый раз, поднимая их в лодку, он издавал победный крик, а толстый бамбуковый шест при этом скрипел и выгибался дугой.

— Навались, Сюшэн, давай быстрей! — заорал он, поплевав на руки, и с удесятеренной энергией снова принялся за дело.

На одутловатом лице Сюшэна тоже проступили капельки пота. При этом он двигался и загребал водорослей вполовину меньше Цайси. У него ломило руки, сердце словно выскакивало из груди, он постоянно охал и кряхтел.

На дне лодки постепенно вырастала куча водорослей, перемешанных с илом и льдинками, лодка стала оседать. Когда Цайси поднимал шест с водорослями, она всякий раз кренилась и ледяная вода переливалась через нос, попадая ему на ноги, обутые в соломенные сандалии. Он уже сбросил с себя драную ватную куртку и остался в одной рубахе, туго подвязанной синим матерчатым поясом, весь он смахивал на котел, из которого густо валит пар.

IV

Ветер донес приближающиеся всплески весел и чьи-то голоса. Впереди в зарослях сухого тростника мелькнула войлочная шапочка. Потом одна за другой показались две лодки, с трудом продиравшиеся сквозь кусты.

— Ха, и вы прибыли! — весело закричал Цайси, закидывая полные грабли водорослей в лодку; лукаво ухмыльнувшись, он поднял бамбуковый шест и воткнул его в давно уже примеченное место. Там водорослей было особенно много. Раскинув грабли, Цайси стал быстро накручивать траву на шест.

— М-да, странно! Откуда вы-то взялись? Как это мы не встретились по пути? — громко закричали с только что приплывшей лодки; люди, сидевшие в ней тоже приехали за водорослями.

— Мы-то? Мы… — переводя дух, начал Сюшэн, опуская грабли. Но Цайси зычным голосом тут же прервал его:

— Мы с неба свалились! Ха-ха! — и он тут же еще два раза воткнул шест в гущу травы юньцао.

— Не заливай! Кто ж не знает, что вы любите повозиться в грязи? — захохотали в лодке и торопливо заработали толстыми бамбуковыми шестами.

Цайси, не говоря ни слова в ответ, быстро забросил грабли туда, где водорослей было больше всего, а потом, глянув на дно лодки, окинул взглядом протоку, на которой в разных местах собирали траву юньцао. Опытным глазом он отметил, что водоросли уже остались только на поверхности, да к тому же в большинстве своем это были ряска и маленькие водяные лишайники.

Он положил шест, отер пот с лица концом пояса и ловко перебрался на корму.

Разбрызганные там капельки грязи уже застыли, ватная куртка Цайси примерзла к доскам, он отодрал ее, накинул на плечи и, присев на корточки, произнес:

— Ладно, хватит на этом. Эту протоку я оставляю вам.

— Ха! Сначала сливки снимает, а потом еще красивые слова говорит! — продолжая работу, крикнули в ответ с лодки.

В тихой, спокойной заводи стало шумно.

Сюшэн, отодвинув в лодке доску, вытащил смерзшиеся, как камень, пампушки из грубой муки, захваченные из дома, и начал мужественно грызть. Цайси тоже откусил кусочек, но тут, подняв голову, он посмотрел на небо и задумался, прикидывая, сколько еще травы осталось в этой протоке.

Небо было сплошь затянуто облаками, ветер стал немного стихать. Издалека послышались гудки — это по другому рукаву реки шел рейсовый пароход.

— Эй, уже полдень, что ли? Неужто пароход? — смотря на небо, заговорили люди, собиравшие водоросли.

— Сюшэн! Пора возвращаться! — произнес Цайси, поднимаясь и беря в руки весло.

На сей раз шестом работал Сюшэн. Как только лодка вышла из протоки, Цайси с громким хохотом завопил:

— На север, на север давай! Там, у обрыва, наверняка есть юньцао.

— Еще и к обрыву плыть? — испугался Сюшэн. — Тогда нам ночевать придется в лодке.

— О чем говорить! Ты что, не видишь, погода вот-вот изменится, сегодня набьем лодку, и нам нечего бояться, — решительно заявил Цайси и налег на весло, чтобы скорее выйти в другую протоку.

Сюшэн, промолчав, перебрался на корму и тоже стал помогать грести. Но силы его действительно уже были на исходе, было бы ошибкой сказать, что он ворочал кормовым веслом, наоборот, это весло, которое в руках Цайси превратилось в живого дракона, ворочало им.

Мерно плескалась вода, из зарослей высохшего белого тростника постоянно с жалобным криком взлетали какие-то птицы.

Железные плечи Цайси мерно двигались, как два рычага, работали без устали. Лицо его блестело от пота, глаза радостно сверкали. Он заорал частушку, которую часто пели у них в деревне:

Барышня молода,

А уже как госпожа,

Выступает, словно дива,

Крутит бедрами ретиво,

Утром овощи берет,

В город продавать несет.

Муженек-то мал еще,

Он сидит на коромысле,

Путь туда и путь обратно,

Встретить хахаля приятно,

Удержаться не смогли,

У овчарни залегли[110].

Сюшэн понял, что Цайси пел для того, чтобы поиздеваться над ним. Одутловатое лицо его стало смертельно бледным, ноги задрожали. Вдруг в пояснице что-то дернуло, руки перестали слушаться и выпустили весло, он откинулся назад и бессильно опустился на доски.

— Сюшэн! Что с тобой? — испуганно спросил Цайси, оборвав свою частушку и не переставая при этом грести.

Сюшэн с поникшей головой ничего не отвечал.

— Толку от тебя никакого, — пожалев его, заметил Цайси, — ладно, отдохни-ка. — Тут словно вспомнив о чем-то, он посмотрел вдаль, туда, где река на горизонте сливалась с небом. Прошло немного времени, и он снова во всю глотку заорал свою песню.

— Цайси! — неожиданно закричал Сюшэн, поднимаясь. — Ты можешь не горланить? Сам знаю, что толку от меня никакого, болен я и ничего не могу. Но я считаю, что лучше сдохнуть с голоду, чем быть рогоносцем.

Таких прямых разговоров раньше никогда не бывало, и так решительно Сюшэн никогда не высказывался. Впрочем, Цайси не обратил на это внимания. Он посмотрел на позеленевшее от злости, исказившееся в горькой гримасе лицо Сюшэна, и в душе у него шевельнулось раскаяние. Еще бы, ведь хотя эта частушка была довольно распространенной, слова ее уж слишком были похожи на те необычные отношения, которые сложились между ними троими, и неудивительно, что Сюшэну это резануло слух. Цайси почувствовал, что ему не стоило распевать с таким довольным видом; получалось, что он высмеивает племянника и демонстрирует перед ним свою силу. Но с чего это Сюшэн вдруг заговорил, что «лучше с голоду подохнуть»? На самом деле Цайси немало сделал для его семьи, а то, что сейчас сказал Сюшэн, прозвучало так, будто он старается показать себя «настоящим хозяином дома», а ему, Цайси, нужно убираться на все четыре стороны. Тут он тоже разозлился.

— Ладно, ладно, раз ты хочешь, чтобы я ушел, я так и сделаю, — сухо произнес он, невольно начиная грести медленнее.

Сюшэн, казалось, совершенно не обратил внимания на его реакцию и, не сказав в ответ ни слова, окончательно пал духом и опустился на корточки.

— Но, — суровым и холодным тоном добавил Цайси, — впредь запрещаю тебе бить жену. Такая женщина — чем тебе она не нравится? У нее же ребенок будет, это частичка нашей семьи.

— Не твое дело! — подскочил, как сумасшедший, Сюшэн, голос у него с визга перешел на хрип. — Моя баба, захочу — убью!

— Кто, ты? Посмей только! — круто развернувшись, Цайси сжал кулаки и уставился на Сюшэна.

У того по всему телу прошла дрожь.

— Еще как посмею! Мне жить надоело. Каждый год торопят — зерно сдавай, налоги собирают, долги требуют: тянут все, что можно. Живешь только сегодняшним днем и не знаешь, что будешь есть и одевать завтра, да ведь я еще болен. Надоело жить! Жизнь — это одно несчастье!

Медленно опустив голову, Цайси разжал кулаки; горечь и печаль переполняли его душу, которая словно пылала огнем. Лодкой никто не управлял, и она стала поперек течения. Подсознательно взяв в руки весло, Цайси сделал один гребок, но перед глазами у него все равно оставался его несчастный племянник.

— Эй, Сюшэн! Нельзя все сваливать на судьбу! Жена не виновата в твоих несчастьях, терпеливо сносит все невзгоды, помогает тебе справляться с делами. Ты ругаешь ее, она молчит, бьешь, а она не кидается в ответ на тебя с кулаками. Ты этим летом заболел, так ей пришлось ухаживать за тобой несколько ночей напролет.

Глаза Сюшэна, который растерянно все это слушал, наполнились слезами, тело его обмякло, и он опустился на корточки, свесив голову. Через некоторое время, он печально произнес, обращаясь к самому себе:

— Умру — и ладно, все равно родственников у меня нет, если сдохну, вы все только обрадуетесь.

— Сюшэн, а ты не боишься, что так говорить грешно? Зачем думать, что все желают твоей смерти? Все живут, и ты живи, все когда-нибудь помрут, и ты помрешь.

— Ну-ну, так уж никто и не хочет моей смерти? Просто этого не говорят вслух, а думают про себя.

— Кого ты имеешь в виду? — обернулся Цайси, рука его с веслом замерла.

— Либо того, кто у меня под носом, либо ту, что дома.

— Ай! Не возводи напраслину! У нее перед тобой совесть чиста.

— Что, совесть? Когда жена гуляет направо и налево, у нее тоже совесть есть, да?! — повысил голос Сюшэн, но получилось у него это не от негодования, а от собственного бессилия.

— Эх! — вздохнул Цайси и замолчал. Конечно, в его отношениях с женой племянника было о чем раскаиваться, но рассуждения Сюшэна ему совсем не понравились. Он считал, что если у жены больного мужчины есть какой-то приятель на стороне, то это никак не вяжется с тем, есть у нее совесть или нет. Но ведь кроме того, что она спала еще с одним мужчиной, больше ничего не изменилось, по-прежнему она оставалась женой Сюшэна и делала всю работу по дому ничуть не хуже, чем раньше.

Хотя Цайси думал именно так, он не мог всего этого выразить словами. Но, глядя на угнетенное состояние Сюшэна и сознавая, что тот совсем не понимал свою «добропорядочную жену», ему хотелось снова хорошенько растолковать племяннику, что к чему.

Цайси был не в состоянии сладить с собой, и тогда он молниеносно вскочил и начал грести, как сумасшедший, не разбирая дороги, чтобы выплеснуть свой гнев.

— Тьфу ты, черт побери! Снег пошел! — заорал Цайси, поднимая лицо, разгоряченное от злости.

— А-а, — слабо отозвался Сюшэн, тоже поднимая голову.

К этому времени ветер заметно усилился, кружа хоровод белых снежинок, мелькавших перед глазами. Небольшая кумирня, кладбище, каменный мост и старые большие деревья, служившие ориентирами в просторах бескрайних полей, уже были не видны — их поглотила снежная круговерть.

— Сюшэн! Скорей давай домой! — крикнул Цайси, одним прыжком перемахивая на нос лодки и выхватывая у него бамбуковый шест. Быстро отталкиваясь, ему удалось выбраться в маленькую протоку. Еще один поворот — и они вышли на большую воду. Цайси показалось, что впереди в снежном мареве плыли две лодки; наверняка это были односельчане, ездившие за водорослями.

Он снова перебрался на корму: там в это время Сюшэн с уже позеленевшим от усталости лицом, стиснув зубы, пытался в одиночку справиться с здоровенным кормовым веслом. Отобрав его, Цайси велел племяннику сесть за лабэн[111].

— У-у, — протяжно застонал он, набрав в грудь воздуха. Весло в его руках — как разгневанный водяной дракон; волны с шумом разбивались о нос лодки, поднимая высокие брызги.

Но Сюшэну и с лабэном было уже не совладать.

— Отдохни-ка, я и один справлюсь, — пожалел его Цайси. Его железные руки сильно и равномерно тянули на себя весло, работа его была похожа на ровный и быстрый бег норовистой лошади. Ветер чуть стих, но снег повалил хлопьями.

Не выпуская из рук весло, Цайси сбросил с плеч куртку и обернулся назад; скрючившийся на корточках Сюшэн был уже весь в снегу, и Цайси накинул на него свою рваную куртку.

«Жалко его: и болезни, и бедность, и на душе у него несладко», — подумалось ему. Он почувствовал, что сам страшно виноват перед племянником. Переехав к ним год назад, Цайси буквально в лепешку разбивался, чтобы помочь по хозяйству. Это делалось из самых лучших побуждений. Но о том, что у него было с женой Сюшэна, он просто не задумывался. А Сюшэн раздражался, ругал и бил жену именно из-за этого. При этой мысли у Цайси словно струйка холодной воды прокатилась по спине.

«Может, мне и вправду уйти от них?» — спросил он сам себя. Но, подумав, тут же ответил: «Нет! Если я уйду, что Сюшэн один сможет сделать в поле? Хоть жена у него и сильная, ей одной все равно не выдюжить! И ведь у нее ребенок будет».

«Малыш — это цветок, за которым надо ухаживать. Да и Сюшэн и его жена должны хорошо жить. На кой мне уходить?» — вскричал про себя Цайси, у него снова яростно задвигалась нижняя челюсть, в глазах появился блеск.

Душа его пылала огнем, изо всех сил налегая на весло, он в считанные минуты догнал две лодки, шедшие впереди, и вскоре они уже остались позади.

V

Снег в тот день шел до самых сумерек. Деревушка стала серебристо-белой. Снег лежал на крышах низких хижин, латая бреши в черепице; сверху свисали сосульки. Люди, которые словно попали в ледяную пещеру, съежились под кровлями домов. Они проснулись от холода среди ночи, услышав над собой завывания северного ветра.

На следующее утро золотистые солнечные лучи осветили закоченевшую деревушку. На току, где молотили рис, резвились, катаясь по земле, две собаки. Несколько женщин на реке долбили лунки во льду, чтобы набрать воды. Три лодки, набитые водорослями, стоявшие очень близко друг к другу, казалось, смерзлись в один комок. Несколько человек, решив объявить войну стуже, стали перетаскивать траву из лодок в заранее вырытые на полях ямы. Но водоросли так смерзлись с илом и водой, что стали тверже железа, и их приходилось перекидывать граблями. Потирая руки, кто-то посоветовал:

— Черт возьми! Руки уже окоченели. Кроме Цайси, тут никто не справится.

Но его могучая фигура на току не появлялась.

Цайси вернулся из города, когда солнце было уже высоко. Он ездил покупать лекарства. В городе было несколько лавчонок для бедных, которые торговали традиционными китайскими лекарствами. Рассказываешь единственному приказчику признаки болезни, и он тут же мог продать тебе массу разнообразных снадобий, которые не улучшали состояние больного, но и не вредили его здоровью. Цайси сказал, что у Сюшэна жар, и приказчик дал ему жаропонижающие средства, среди которых был и гипсовый порошок.

В это время народ в деревне был не на шутку встревожен одним обстоятельством.

Издали Цайси заметил нескольких односельчан, которые оживленно судачили у входа в дом Сюшэна. Он перепугался: «Неужели Сюшэну стало хуже?» и большими прыжками помчался к дому. Послышался крик жены Сюшэна «спасите!», и сердце у него бешено заколотилось. Он стремительно влетел в комнату, но, пока глаза привыкали к темноте после яркого солнечного света, мог ориентироваться только по слуху. В том углу, где стояла кровать Сюшэна, происходила какая-то возня. Сюшэн сидел на кровати, а жена, припав на колени и навалившись на него, намертво придавила ему руки и ноги.

При виде этого у Цайси отлегло от сердца, но тут же мысли его окончательно спутались и, еле сдерживаясь, он спросил:

— В чем дело? Опять ее бьешь?

Жена Сюшэна отпустила руки, поднялась и, пригладив растрепавшиеся волосы, торопливо и сбивчиво начала объяснять:

— Ему загорелось, видишь ли, дорогу идти строить. Жить, говорит, надоело, денег нет и нужно принести себя в жертву! Подумай только, вчера, когда вы вернулись, у него жар начался, он стонал всю ночь, так какое ему строительство, какая дорога! Я его убеждаю с тобой поговорить, когда ты вернешься, ведь староста не соглашается, а Сюшэн тоже не сдается. Я не разрешила ему вставать, а он, как сумасшедший, заорал, что пусть все передо?хнут, что заткнет мне глотку, и накинулся на меня с кулаками.

Тут только Цайси заметил, что в комнате есть еще один человек — тот самый староста, о котором говорила жена Сюшэна. Каждый визит этой «крупной фигуры» оборачивался для крестьян какими-нибудь неприятностями. На сей раз дело было в том, что он набирал народ на строительство дороги, и целых три дня никому не разрешалось уклоняться от этой работы.

Один или два человека из тех, кто с улицы наблюдал за происходящим, вошли в комнату и, подойдя к Цайси, стали наперебой говорить.

Прижав Сюшэна к одеялу, он прикрикнул:

— Чего пороть горячку? Жена тебе советует от чистого сердца!

— Я не хочу жить. Денег нет, и деваться некуда!

Сюшэн все еще упорствовал, но в его голосе уже не чувствовалось прежней силы. Цайси повернулся к старосте:

— Сюшэн действительно болен. Я сам утром ездил за лекарством (тут он вытащил пакет с травами и потряс им перед его лицом), нельзя же посылать на работу больного!

— Не выйдет! — отрезал староста с лицом, почерневшим от негодования. — Болеешь — ищи себе замену или выкладывай денежки! Не нашел никого — плати юань в день! Если все будут говорить, что больны, и увиливать, то нечего и браться за дело!

— А как же вышло, что в прошлый раз сын начальника Чэня не работал и денежки при нем остались? Тот парень даже не заявлял, что болен. Это не твоих ли рук дело?

— Давай без лишних разговоров! Быстро отвечай: либо я тебя записываю, либо плати: три дня — три юаня.

— Цайси, — сурово зазвучал голос Сюшэна, — я пойду! Денег нет и деваться некуда! Если помру на улице, то меня хоть в гроб положат.

Как раненый зверь, Сюшэн рванул с себя одеяло и, дрожа, спрыгнул с кровати.

— Ни одного медяка нет! — Цайси отбросил в сторону пакет с лекарствами и, словно тисками, сдавил грудь старосты.

— Убирайся, собака паршивая! — заорал он.

Жена и двое соседей уже тянули Сюшэна назад. Староста, грязно выругавшись у порога, пригрозил, что доложит в управление. Цайси подошел к племяннику, взял его на руки, как маленького, и уложил в постель.

— Эх, Цайси, доложит он в управление, заберут тебя, что ж делать-то а? — вздыхая, досадовал Сюшэн. Лицо его горело огнем.

— Пошел бы он… Да пусть хоть небеса рухнут — ведь я же Цайси! — последовал четкий, решительный ответ.

Жена Сюшэна открыла пакет с лекарствами и пересыпала несколько видов трав в глиняный горшок. Напоследок она вытащила гипсовый порошок, помяла его пальцами, словно пытаясь решить, что с ним делать, и в конце концов опустила туда же.

VI

Солнце было в зените и согревало деревушку своими лучами. На току еще сохранились остатки снега, между ними пестрели зеленые проталины. В это время крестьяне перетаскивали из лодок водоросли.

Среди них был и Цайси. Одетый в одну рубаху с высоко засученными рукавами, которая по-прежнему была туго перетянута синим матерчатым поясом, он, словно пятерка удальцов[112], разгребал железными граблями наполовину смерзшиеся глину и водоросли, а затем складывал их в деревянную кадку. Потом это сбрасывали в заранее вырытые на полях ямы. Сверху каждый слой засыпа?ли давно приготовленной трухой рисовой соломы и перегноем.

— Эй, Цайси… мать твою! Тебе от граблей не отцепиться, что ли? — заорали с соседней лодки.

С другой лодки тоже раздался голос:

— Эй, Цайси! Не возьмешь ли ты это коромысло? Тебе все равно по пути.

Лицо Цайси было сплошь покрыто крупными каплями пота, он спрыгнул с лодки, чтобы помочь.

Под ярким солнцем от глинистой почвы поднимался пар, шел он и от взмокших тел крестьян. На сальных деревьях чирикали воробьи.

Люди заработали быстрее, в надежде убрать водоросли до захода солнца и в надежде на то, что завтра будет хороший, ясный день и можно будет поехать за юньцао подальше.

Они работали, кричали, смеялись, распевая бессмысленные частушки, которые передаются из уст в уста, и в этой разноголосице постоянно выделялся торжественно-печальный и могучий, просящий и в то же время горделивый крик Цайси.

Завершено 26 февраля 1936 года

Перевод В. Пушняковой.