Комментарий девятый: О БАНАЛЬНОСТИ ЗЛА И КРОВОЖАДНОСТИ ДОБРА

Как подковы куёт за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Осип Мандельштам

«Нет ничего нового под солнцем», объявил Экклезиаст три тысячи лет назад (Эккл., 1:9). И действительно, что нового мы можем найти в волнах террора, описанных в данной главе? Вглядываясь в анналы истории, мы обнаруживаем десятки таких же массовых расправ, которые верховная власть обрушивала на лояльных, послушных подданных.

Чаще всего жертвами становились этнические или религиозные меньшинства. Англия изгоняет евреев (1290), Испания — тоже евреев (1492), а потом и морисков (1609). Во Франции гугенотов избивают в 1572 (Варфоламеевская ночь), потом в 1685 (отмена Нантского эдикта). В России обрушиваются на староверов (1650-е), в Турции — на греков (1820-е) и армян (1915).

Иногда террор преследовал главным образом цель наживы. Римские императоры Калигула, Нерон, Домициан сделали конфискации имущества казнённых постоянной статьёй дохода. Французский король Филипп Четвёртый хорошо нажился на разгроме рыцарского ордена Тамплиеров (1307–1312), проходившем, как положено, с публичными судами, признаниями обвинямых, полученными в результате немыслимых пыток, сожжениями. Казна Ивана Грозного очень скоро опустела бы, если бы он отказался от казней бояр, от военно-грабительских походов на собственные города Новгород и Псков, от выбивания батогами из собственных воевод тех денег, которые те награбили во время воеводства в провинции (16-й век).

Убийства и изгнания политических противников были широко использованы римским диктатором Суллой, английским королём Генрихом Восьмым и его дочерью Марией Кровавой (16-й век), французскими якобинцами (1792–1794).

Но в веке 20-ом произошло много такого, что могло бы изумить мудреца Экклезиаста и заставить его признать, что нечто новое иногда случается на свете.

Сначала великие физики вгляделись в нижние слои мира материального и сумели обнаружить там огромные запасы энергии, которые, при умелом манипулировании, можно превратить в термоядерное оружие.

В те же годы великие властолюбцы вгляделись в нижние слои мира духовного и обнаружили там в микрочастицах отдельных душ заряды дремлющей братоубийственной вражды, оседлав которую можно прорваться на вершину абсолютной власти. Но чтобы разжечь мощный пожар вражды, нужно запастись хорошей растопкой. Такой растопкой оказалась особая порода дальнозорких, которой подошло бы название «спасители человечества». Их образы кочевали уже в художественной литературе 19-го века, чаще всего в обличье революционно настроенных молодых людей.

Выше, в Комментарии № 3, уже шла речь о том, что бороться со злом, с несправедливостью, за истину, добро, свободу — занятие необычайно увлекательное! И какой престиж и славу они приносят смелым борцам! Зло и несправедливость коварны, они окружают себя прочными крепостными стенами, одолеть их нелегко. И неизбежно возникает вопрос: какие человеческие жертвы можно принести на алтарь священной борьбы?

В литературе герой Достоевского на протяжении всего романа мучается вопросом: можно ли зарубить старуху-процентщицу ради победы добра? У Стендаля Жюльен Сорель демонстрирует приверженность простой арифметике: «я готов погубить троих ради спасения четверых». Но в реальной жизни ни Желябов, ни Каляев, ни Гаврила Принцип, ни Рамон Меркадер, ни тысячи их соумышленников и сообщников не сомневались в правомочности творимых ими кровопролитий.

Пятеро наших героев с юности вступили в ряды смелых революционеров, преодолевали опасности, рисковали своими жизнями. И конечно, они мечтали об успехе своего дела. Кризисный момент в их жизненном пути мог наступить тогда, когда победа над понятными врагами была достигнута, а счастье человечества оставалось таким же далёким и недостижимым. Что им оставалось? Все пятеро начали сочинять себе врагов, лишь бы не лишаться своего любимого занятия.

У крупных деспотов есть свои радости и удовольствия, которые простым людям неизвестны. Про императора Нерона, уже обожествлённого, в Древнем Риме рассказывали такую историю. Однажды он ужинал в узком кругу приближённых, и вдруг на него напал неудержимый приступ смеха. Сотрапезники спросили, что стало причиной веселья небожителя.

— Ох, боюсь, вы меня не поймёте, — ответил Нерон, вытирая слёзы из глаз. — Боюсь, вы не сумеете оценить юмор происходящего.

Придворные настаивали, и тогда владыка сознался:

— Я вдруг представил, что каждому из вас в любой момент могу отрубить голову.

И вновь залился звонким смехом.

Не напоминает ли это нам радость Сталина, слушающего рассказы палачей о казни Зиновьева и Бухарина? Приветливость Мао в последней беседе с Лю Шаоци? Игру в отзывчивость Фиделя Кастро и его лживое обещание матери Сори Марина не казнить её сына?

Максималист Нерон мечтал о том, чтобы у римского народа была одна голова и чтобы её можно было отрубить одним ударом. Но, похоже, другие тираны получают особое удовольствие от отрубания не всех голов, а лишь торчащих над средним уровнем. Этим головам остаётся в предсмертные минуты только горько сожалеть, вспоминая, сколько усилий они приложили, помогая фараону разжигать пожар вражды. И ради чего? Ради спасения человечества? А сколько голов они поотрубали сами на долгом пути?

Пять фараонов оставили за собой такой широкий кровавый след, что нам трудно разглядеть за ним какие-то их человеческие черты. Но представляется многозначительным тот факт, что все пятеро были, как и Нерон, причастны к тем или другим видам художественного творчества. Гитлер и Сталин уже в детстве пели в церковном хоре, потом один всерьёз занимался живописью и архитектурой, другой писал стихи. Мао Цзедун оставался предан поэзии до конца жизни, даже его «Красный цитатник» сочинён поэтом. В ораторском искусстве Муссолини, Гитлер и Кастро достигли таких профессиональных высот, что им могли бы позавидовать афинские софисты и римские риторы.

Но главным талантом и увлечением всех пятерых был шоу-бизнес. Режиссуре парадов, шествий, торжественных похорон, юбилейных торжеств, партийных съездов они уделяли огромное внимание. Даже показательные судебные процессы строились по законам зрелищ, и миллионы зрителей следили за ними с огромным вниманием, хотя исход был так же предрешён, как гибель гладиатора на арене.

Организаторам зрелищ в цирках Древнего Рима для успеха были необходимы три элемента: оголодавшие дикие звери, послушные, беспомощные христиане и публика на скамьях, приходящая в восторг от вида растерзанных тел. Два первых элемента у наших фараонов были в наличии всегда. Чекисты, фашисты, гестаповцы, хунвейбины, фиделисты искали новые жертвы неутомимо. Мирное население было послушно и забыло, как сопротивляться произволу с оружием в руках. Зрители жаждали зрелищ. Но как узнать, какие именно жертвы приведут их в наибольший восторг?

Мы вправе допустить, что у фараонов для решения этого вопроса не было другого компаса, кроме их собственных страстей. В своей душе они громче всего слышали голос Каиновой жажды: подавлять, унижать, даже уничтожать того, кто в чём-то тебя превосходит. Они исходили из допущения, что близорукое большинство разделяет с ними эту страсть, и оказались правы. Во всех пяти странах террор обрушился прежде всего на дальнозорких.

Даже в Германии, где пропаганда объявляла евреев низшей расой, в верхних эшелонах идеологов циркулировала другая формула. Евреи подлежали уничтожению, потому что интеллектуально они были сильнее немцев и представляли угрозу для существования немецкого племени. Это мнение не раз выражал Адольф Эйхман в своих дневниках, которые он вёл, живя в Буэнос-Айресе под вымышленным именем, пока израильская разведка не выследила его, не похитила и не увезла на суд в Иерусалим (1960).

Ханна Арендт в своей нашумевшей книге «Банальность зла» пытается изобразить нацистского преступника, виновного в гибели миллионов, просто послушным автоматом, выполнявшим приказы вышестоящих. Именно к этому сводилась стратегия адвоката Эйхмана на суде. Ведь долг старательного чиновника состоит в том, чтобы следовать директивам и распоряжениям начальства — разве не так? Начальство Эйхмана было судимо и казнено в Нюрнберге, возмездие состоялось — в чём же можно сегодня обвинять простого исполнителя?

Но пятьдесят лет спустя другая исследовательница, Беттина Стангнет, сумела разыскать множество дневников, мемуаров, интервью, писем аргентинского периода, не попавших в материалы суда, и выпустила книгу «Эйхман до Иерусалима», рисующую оберштурмбанфюрера СС в совершенно другом свете. В ней перед читателем предстаёт человек, полный сильных страстей и убеждений, гордящийся своими «подвигами», видящий себя смелым воином, защищавшим любимый немецкий народ от смертельной опасности. Уничтожение шести миллионов оказалось недостаточным, объявлял он, нужно было довести число до десяти миллионов. Депортацию 400 тысяч евреев из Будапешта в Освенцим, проведённую им, называл «шедевром изобретательности… никто ни до, ни после не смог повторить чего-нибудь подобного».[657]

Ханна Арендт изображала Эйхмана ничтожным бюрократом, послушно выполняющим волю вышестоящих, не потому что она поддалась демагогии его адвоката. У неё был более серьёзный стимул для написания книги именно в таком ключе. Ей нужно было преодолеть противоречие, перед которым неизбежно оказывается мыслитель и политик, всю жизнь идолизировавший свободу творческого самовыражения и самоутверждения, отстаивавший право на революционный протест. Если мы докажем, что Эйхман уничтожал евреев, действуя как механический автомат, противоречие не возникает. Если же мы допустим, что в его поведении всё было обусловлено стремлением выразить именно его самые сокровенные верования и упования, что он воображал себя творцом величайших перемен в судьбе человечества, противоречие возникает и ударяет нас в лоб обухом вопроса: «Так ли хороши и желанны политические свободы, проповедуемые нами, в государстве, густо населённом эйхманами, гиммлерами, геббельсами, сталиными, муссолини»?

Среди дальнозорких объявить кого-то или что-то «банальным» означает низвести явление на уровень не заслуживающего внимания, не стоющего усилий по исправлению. Превыше всего дальнозоркий ценит творчество, свободное самовыражение, уникальность таланта. В своих политических взглядах склоняется к поддержке таких государственных форм, которые обеспечат максимальную охрану этих ценностей. Именно такая позиция очень часто превращает его в идеальную «растопку» для пожаров, раздуваемых потенциальными фараонами. Предъявляя устойчивым режимам невыполнимые требования расширения свобод, дальнозоркие расшатывают фундамент государства, готовят почву для революции, из хаоса которой и будут выскакивать десятки фараонов — увы, совсем не банальных.

Чемпионат душегубов 20-го века вынес наверх трёх бесспорных финалистов: Сталина, Гитлера, Мао Цзедуна. Но это лишь до тех пор, пока мы оцениваем их «спортивные результаты» по абсолютному числу загубленных ими людей. Если же мы попробуем сравнивать состязавшихся тиранов, соотнося число жертв с численностью населения их стран, результаты могут оказаться другими. Тогда с тройкой абсолютных рекордсменов смогут соперничать камбоджийский Пол Пот, гаитянский Дювалье, иракский Саддам Хусейн, северокорейский Ким Ир Сен, ливийский Каддафи, египетский Насер, тот же Фидель Кастро. И всех их будет нелегко подвести под эпитет «банальный».

Например, разве можно отказать в творческой оригинальности, проявленной товарищем Сталиным при использовании древнеазиатской традиции системы заложничества? Ведь он не только гарантировал послушность нужных ему людей, помещая в лагерь их близких: у Ахматовой — сына, у Цветаевой — дочь, у Пастернака — возлюбленную (Ивинскую), у Шостаковича — тоже возлюбленную (Генриэту Домбровскую), у Молотова — жену (Жемчужную). Он ещё придумал не сообщать родственникам о казни их близких, формулировать приговор судебной тройки как «заключение без права переписки». Миллионы людей, продолжая надеяться, вели себя тише воды. Заставить даже мёртвых служить своим политическим целям — разве для этого не требуется воображение?

А Гитлер? Хорошо зная мировую историю, он мог помнить, что накануне Варфоломеевской ночи католики Парижа незаметно рисовали мелом крест на дверях своих соседей-гугенотов. Но он также хорошо знал законопослушность граждан немецкого государства. И он просто выпустил указ, обязывающий евреев самим нашить на свою одежду жёлтую звезду. Это ли не проявление творческой смекалки?

Мао Цзедун, который во многих своих кампаниях подражал Сталину, в одном важном вопросе повёл себя по-другому. Зачем нам тратить время и деньги на строительство лагерей, тюрем, подъездных железных дорог? Мы упростим процесс до предела: пошлём палачей прямо в дома «врагов народа». И ликование народных масс было наградой изобретательному постановщику зрелищ.

Если мы будем помнить о художественной жилке наших героев, многие их поступки могут предстать в новом свете или хотя бы получить подобие объяснения. Да, мы ценим в людях объективность, скромность, терпимость. Но кому нужен объективный, скромный, терпимый художник? Разве он может создать что-нибудь неповторимое, новое? В их мире постоянно идёт междуусобная война, царит нетерпимость к творчеству других, история искусств переполнена баталиями разных творцов и их группировок. И это просто печальный поворот судьбы, что у режиссёра Сталина оказались в руках средства довести до логического конца своё отталкивание от творчества режиссёров Мейерхольда и Михоэлса.

Выше говорилось о том, что все пятеро фараонов не раз демонстрировали незаурядную смелость перед лицом физической опасности. Однако оставалась одна вещь, которой они втайне очень боялись: СТАТЬ ПОСМЕШИЩЕМ. А им случалось совершать много нелепых ошибок, попадаться на явном вранье, изрекать несусветную чушь, которые легко можно было подвергнуть осмеянию. И из чьих уст могла бы вырваться ядовитая стрела насмешки? Кто всегда готов острить, иронизировать, глумиться даже над великим и священным? Кто собирается по вечерам на тесных кухнях и травит анекдоты, даже про Маркса, Ленина и других вождей? Всё он, всё тот же потенциальный фракционер, изменник, диверсант, саботажник — неуловимый и вездесущий дальнозоркий. И остаётся единственный способ не стать смешным в его глазах: сделаться таким страшным, что ядовитая ухмылка замёрзнет на губах насмешника.

В этом смысле показательна несоразмерная ненависть Сталина к Зощенко. За что можно было так свирепо накинуться на писателя, честно смешившего миллионы советских граждан, никогда не допускавшего идеологических промахов, послушно подписывавшего письма в газеты с осуждением «шпионов и врагов народа»? Сам Зощенко был изумлён, он никогда не чувствовал себя противником режима. Все обвинения в его адрес, перечисленные в докладе Жданова, выглядят жалко и неубедительно.

Я уверен, что главной причиной ненависти «лучшего друга писателей» была опубликованная уже в 1930-е годы «Голубая книга». Когда Сталин читал включённые туда бесподобные саркастические описания монархов, тиранов, завоевателей, римских пап, он не мог не примеривать их к себе. Вот умрёшь, и непременно «пойдёшь в посмешище — найдётся щелкопёр, бумагомарака, в комедию тебя вставит… Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши… Я бы всех этих бумагомарак! У, щелкопёры, либералы проклятые! Чортово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стёр вас всех, да чорту в подкладку!».[658]

Пойду дальше и рискну высказать предположение, что и в судьбе Зиновьева и Бухарина роковую роль сыграл страх вождя сделаться посмешищем посмертно. Они оба к концу 1930-х были лишены всякой власти и влияния, не представляли для «Кобы» никакой угрозы, публично признавали его мудрость и правоту. Но живой свидетель, лично знавший тебя в течение двадцати лет, всегда может извлечь при желании из памяти горы совершённых тобой глупостей, промахов, смехотворных заявлений, не говоря уже о прямых преступлениях. Допустить, что его давнишние оппоненты переживут его и потом дадут волю своим острым перьям, вождь просто не мог. То же самое двигало им, когда он отправлял убийц к Троцкому, который как раз к 1940 году, находясь в Мексике, заканчивал двухтомную биографию своего врага.

Наследники фараонов постепенно обнаруживали, что избавляться от дальнозорких можно и более мягкими способами, чем террор: открывая возможность для эмиграции. Беспрецедентная кампания по выезду советских евреев «для воссоединения семей», начавшаяся в 1972 году, дала возможность уехать почти двум миллионам, это выпустило накопившийся пар и позволило режиму просуществовать ещё пятнадцать лет. Примеру СССР последовал Кастро, в апреле 1980 года он разрешил уехать с острова 125 тысячам желающих, на американских кораблях, спешно перевозивших их во Флориду из порта Мариэль. Операция на официальном языке называлась «избавление от мусора». К толпе рвущихся на свободу добавили 25 тысяч уголовников, среди которых было несложно замешать пополнение для кубинской агентуры в США. Дальнозорким вьетнамцам так и не удалось найти постоянного пристанища в мире, но они продолжали бежать из страны по морю миллионами после падения Сайгона.

Вечное противоборство дальнозорких и близоруких привело в 20-ом веке к распаду нескольких государств. Та половина, в которой возобладали дальнозоркие, начала стремительно процветать и обгонять другую половиу по всем экономическим показателям. Люди продолжали с риском для жизни перебегать из Восточной Германии в Западную, из Северной Кореи — в Южную, из Китая — в Тайвань и Гонгконг. То же самое происходило и во Вьетнаме в период 1954–1963, пока в борьбу не вмешались Соединённые Штаты.

После ухода французов из Индокитая (1954) страна распалась на две части. В северной укрепились коммунисты во главе с Хо Ши Мином, в Южной к власти пришёл решительный националист Нго Динь Дьем. Он приложил усилия к тому, чтобы помочь обосноваться на юге миллиону вьетнамцев, бежавших с севера от «красных». Его методы правления были вполне диктаторскими, однако при президенте Эйзенхауэре американская администрация смотрела на это сквозь пальцы и помогала Южному Вьетнаму деньгами и оружием.

Но правительство Джона Кеннеди, исповедовавшее либерально-демократические идеалы, воображало, что с мировым коммунизмом можно бороться, не нарушая принципов гуманности и демократии. Оно нашло президента Нго Динь Дьема недостаточно «добрым» и поддержало заговор южновьетнамских генералов. В первых числах ноября 1963 года Нго Динь Дьем был свергнут и убит. Этот исторический эпизод непременно должен быть включён в исследование темы «кровожадность добра», если такое исследование когда-нибудь состоится.

Начать его надо будет издалека, со времён, скажем, Блаженного Августина, который демонстрировал свою доброту, утверждая, что для еретика гораздо лучше сгореть один раз в пламени земного костра, чем страдать вечно в геене огненной. Все крестовые походы должны найти место в таком исследовании, включая походы детей, — ведь все они были нацелены на добрую помощь братьям христианам в Палестине. Следует также пересмотреть историю инквизиции: ведь она передавала осуждённого в руки светских властей, с призывом не забывать о доброте: «наказать с возможной мягкостью» (эта формула подразумевала костёр). Не забыть бы и доброту русских императоров в 18–19 веках, избегавших применять смертную казнь в России, но разрешавших заменять её безграничным числом ударов кнута или шпицрутенов. И когда исследователь дойдёт до века 21-го, его не должен смущать тот факт, что торжество добрых намерений слишком часто оборачивалось серьёзными кровопролитиями.

Сегодня защитники добра имеют на вооружении лучшие ракеты, самые большие авианосцы, новейшие танки, быстрейшие самолёты. Их порой встречают непониманием, подозревают в корыстных намерениях. Но будем надеяться, что рано или поздно жители Белграда поймут и признают, что два месяца в 1999 году их подвергали бомбёжкам абсолютно бескорыстно. А жители Ирака возблагодарят за все разрушения и жертвы, причинённые вторжением США и гражданской войной. А граждане Ливии научатся ценить демократию и перестанут убегать из своих разбомбленных городов. А афганский пастух поймёт, что пилот в вертолёте, сбрасывающий ему на голову шрапнельные гранаты, желает ему только добра.

Какая всё-таки сила — добро!

Неправ был философ Владимир Соловьёв, давая своей главной книге название «Оправдание добра». Добро не нуждается в оправданиях. Наоборот, оно само служит лучшим оправданием многих кровопролитий и массовых убийств.