Под небом Кубы

В мифологии Кубинской революции штурму казарм Монкадо, состоявшемуся 26 июля, 1953 года, отведено такое же почётное место, какое в мифологии революции Российской занимает «Кровавое воскресенье 9-го января 1905 года» или восстание на броненосце «Потёмкин». Историки и журналисты скрупулёзно восстанавливали поминутную хронику событий, имена участников, их вооружение, карты наносимых ими ударов, дальнейшие судьбы. В конце жизни Кастро с гордостью вспоминал эпизоды боя и заявлял, что всё спланировано было идеально и только цепочка непредвиденных случайностей помешала достигнуть успеха.[251] Но непредвзятый читатель, ознакомившись с историей Монкадо не сможет заглушить в своём сознании простейший вопрос: НА ЧТО ОН НАДЕЯЛСЯ?

После прихода к власти диктатора Батисты открытая оппозиционная деятельность стала невозможной. Кастро пришлось уйти в тень, притвориться практикующим адвокатом, ведущим дела гаванских бедняков. На самом деле, он по-прежнему ничего не зарабатывал, жил на чеки, присылаемые отцом, а большую часть времени проводил в тайной вербовке участников революционного движения. Они не называли себя коммунистами, анархистами, социалистами или националистами. Их объединяла не идея, а преданность лидеру, который взялся вести их к великой цели — освобождению Кубы. Они все были «фиделистами».

В «Автобиографии» Кастро утверждает, что с каждым из участников «движения» он проводил интервью с глазу на глаз.[252] Видимо, к этому времени он уже знал силу собственной харизмы и начисто отбросил принципы коллективного руководства. Вся организация выстраивалась строго по вертикали, лидеры отдельных групп часто не знали друг друга и подчинялись только вождю. Причем, и собрания групп, и военные сборы проходили в строгой секретности.

Удобным местом для сходок оказалась территория Университета, который и при Батисте сохранил экс-территориальность. Страна оправлялась от политической чехарды демократии, экономика была на подъёме, народное недовольство сходило на нет и не сулило поддержки заговорщикам.[253] Примечательно, что среди них очень большой процент составляли испанцы, выходцы из семей республиканцев, бежавших на Кубу после победы Франко в 1939 году.[254]

Сантьяго-де-Куба был выбран местом для нанесения удара по двум причинам: во-первых, Кастро хорошо знал этот город с детства, во-вторых, там в июле проходил традиционный карнавал, так что прибытие большого числа иногородних не должно было вызвать подозрений. Вечером 25-го июля два десятка автомобилей съехались к заранее снятой ферме в окрестностях города. Большинство машин были арендованы в Гаване или других городах. Кастро и пятьдесят лет спустя помнил, чем были вооружены участники, и с гордостью описывал их арсенал: бельгийские охотничьи ружья, «спрингфильды» с затворами, автомат Томпсона, и самая популярная — американская полуавтоматическая винтовка М-1. А главное: все были одеты в форму солдат кубинской армии.

Въедливому читателю здесь захочется засыпать повествователя вопросами: почему из Гаваны надо было гнать автомобили, а не покрыть 1000 километров гораздо дешевле на поезде? Сколько стоило оружие, шитьё формы, дорожные расходы, аренда фермы? Кто оплачивал расходы? Тактичный биограф не задавал Кастро этих вопросов. Он только спросил, как нападавшие должны были отличать в бою своих товарищей от кубинских солдат. И получил ответ: по обуви. Башмаки у нападавших были не форменные, а самые разные.[255] Ведь это так просто: перед тем как стрелять, попроси противника показать, во что он обут, и роковая ошибка будет исключена.

Когда на ферму опустилась ночь, перед сотней съехавшихся революционеров выступил Кастро. В этот момент из его речи они впервые узнали, что им предстоит не учебная тренировка, как бывало раньше не раз в течение прошедшего года, а настоящий бой. Передовая группа обезоружит охрану у ворот, остальные проникнут на территорию казарм и станут брать в плен солдат и офицеров, которые, скорее всего, будут крепко спать после дня карнавальных увеселений. Не уточнялось при этом, следует ли будить спящих и предлагать им сдаться или пристреливать всех во сне.

Наступила тишина. Кто-то спросил:

— Сколько солдат находится в казарме?

— Точных данных у нас нет, но приблизительно — около тысячи.

Снова стало тихо. Наконец, заговорил один из лидеров:

— Сотня человек не может победить тысячу вооружённых солдат. Это спланированное самоубийство.

Его поддержал другой:

— Я готов занять место в передовом автомобиле. Но план выглядит для меня безумием, даже преступлением. Мы не имеем права посылать этих ребят на верную смерть.

Кастро смотрел на них с презрением и гневом.

— Тот, кто боится, может остаться здесь на ферме. Вы присоединились к движению добровольно, и принцпп добровольности сохраняется.[256]

Вряд ли участникам были известны строчки Пушкина: «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю». Но их эмоциональное состояние явно наполнялось чем-то похожим на предсмертный восторг. Его впоследствии описала одна из участниц:

«Звёзды сделались крупнее и ярче, пальмы — выше и зеленее. Лица наших друзей — может быть, мы видим их в последний раз и запомним такими до гроба… Всё делалось лучезарным, дышало жизнью и любовью. Мы чувствовали себя лучше, добрее, красивее… Мы смотрели на Фиделя, и что-то говорило нам, что он останется в живых, потому что он должен жить».[257]

Всё же около десятка добровольцев выбрали остаться на ферме. Ещё несколько автомобилей не доехало до казарм — то ли намеренно, то ли просто заблудились в рассветных сумерках в незнакомом городе.

Удался только первый пункт задуманного плана: «фиделисты», выскочившие из головного автомобиля, сумели обезоружить охрану и открыть ворота. Дальше всё пошло непредсказуемо, неумолимо приближаясь к катастрофе.

Кастро ехал во втором автомобиле. Он только начал открывать дверцу, как вдруг увидел, что сзади по улице приближается вооружённый патруль — двое солдат с ружьями наизготовку. Откуда?! Специальный дозорный наблюдал за казармами месяц и не видел никаких ночных патрулей. (Впоследствии выяснилось, что приказ о патрулировании был отдан только накануне, в связи с карнавалом.)

Невозможно определить, кто первый открыл огонь. Ожесточённая перестрелка вспыхнула на улице, перекинулась во двор. Эффект внезапности был безнадёжно потерян. Через дорогу от казарм стояло здание больницы, туда тоже была послана группа, чтобы прикрыть нападающих огнём из окон. Кастро описывает своё участие в бою без претензий на скромность, рисует себя стоящим посреди улицы и палящим по пулемётчику на крыше казармы, пытающемуся целиться в нападающих.[258]

В какой-то момент он всё же понял, что операция провалилась, и приказал отступать. Сам побежал в здание больницы, чтобы отозвать застрявших там. (Из этого можно заключить, что радиосвязи между группами не было.)

— Каков был ваш план на случай отступления? — спрашивает биограф.

— План отступления?! Какого чёрта! — восклицает рассерженный Кастро. — Кто планирует отступление в операциях такого рода? Если бы не появился этот проклятый патруль, перепуганные солдаты в казармах начали бы сдаваться до последнего человека![259]

Верил ли он сам в это? Действительно ли рассчитывал на победу? Или в его душевных глубинах таилась непостижимая для нормального человека готовность к самоубийственной схватке, жажда пойти по стопам Хосе Марти, Эдуардо Чибаса, трёхсот спартанцев? Сегодня, когда тысячи террористов-самоубийц с такой лёгкостью взрывают себя во всех точках земного шара, имеем ли мы право считать подобные действия аномалией?

В течение нескольких последующих дней в Сантьяго-де-Куба шла охота за прятавшимися заговорщиками. Разъярённый Батиста отдал приказ за каждого погибшего при нападении солдата расстреливать десять пойманных. Суд над оставшимися в живых состоялся в сентябре. Кастро потребовал, чтобы с подсудимых сняли наручники, и судья выполнил его просьбу. Также ему было разрешено выступать на суде в роли собственного адвоката. Это дало ему возможность превратить заседание в запоминающийся спектакль.

Он тут же достал запасённую адвокатскую мантию и надел её. Говорил громко и уверенно, не как подсудимый или его защитник, а как обвинитель незаконной узурпированной власти. Давая показания суду, снимал мантию, потом надевал её снова. Он даже ухитрился вставить в свою речь перечень главных требований революционного манифеста «фиделистов»:

Восстановление конституции 1940 года. Арендаторы, трудящиеся на фермах, должны стать их собственниками. Работники и служащие промышленных и торговых предприятий должны получать 30 % от прибыли. Труженники на сахарных плантациях — 45 %.Вся собственность, захваченная в результате незаконных махинаций, должна быть конфискована.[260]

Свою заключительную речь Кастро закончил фразой, которая тоже вошла в мифологию Кубинской революции: «История меня оправдает». Официальным кубинским исследователям пришлось впоследствии замалчивать и затушёвывать тот факт, что большие куски этой речи были почти дословным повторением того, что сказал Гитлер, когда его судили в 1924 году в Мюнхене за участие в атаке на здание Министерства обороны.[261]

Кастро был приговорён к пятнадцати годам тюрьмы, остальные получили сроки от трёх до десяти лет. Находясь в тюремной камере на острове Исла де Пайнос (Сосновый остров), он продолжал активную пропагандную работу, научился вписывать лимонным соком тексты статей в просветы между строчками писем к родным, которые потом открывали их с помощью утюга и пускали в печать. Меньше чем через два года правительство Батисты выпустило его по амнистии, и он уехал в Мексику.